«Эскирос был весел и оживлен.
– Битт-Бой! – сказал он. – Я думал о том, как должны вы быть счастливы, если чужая удача – сущие пустяки для вас.
Слово бьет иногда насмерть. Битт-Бой медленно побледнел; жалко исказилось его лицо. Тень внутренней судороги прошла по нему. Поставив на стол стакан, он завернул к подбородку фуфайку и расстегнул рубашку.
Эскирос вздрогнул. Выше левого соска, на побелевшей коже торчала язвенная, безобразная опухоль.
– Рак... – сказал он, трезвея.
Битт-Бой кивнул, и, отвернувшись, стал приводить бинт и одежду в порядок. Руки его тряслись...»
Элина прочитала еще несколько строк любимого Грина и закрыла книгу, потрясенная такой жестокой развязкой. Как только могло такое случиться, чтобы этот светлый человек Битт-Бой, «приносящий счастье», как его называли, у которого было всё – и невероятное везение, так необходимое ему в опасном ремесле лоцмана, уважение и восхищение окружающих, и любовь самой лучшей девушки на свете, – вдруг в один миг потерял всё это из-за одного короткого и безжалостного слова?.. Да, Фортуна улыбалась ему, вот только улыбка оказалась жестокой и беспощадной, больше похожей на кривую ухмылку...
Больше всего Элина боялась, что с нею произойдет нечто подобное. Уже лет в десять она узнала из подслушанного случайно разговора о существовании этой страшной и непоправимой болезни, съедающей человека живьем, то здесь, то там врастающей в организм своими ненасытными щупальцами. И вот теперь это страшное слово, корявое и нелепое, как клешни громадного морского чудовища, наложенное, словно печать заклятия злого черного колдуна, на сияющий образ Битт-Боя, человека чистой и сильной души, полоснуло внезапной болью. А еще через год она и сама «заразится» болезнью Битт-Боя, каким-то «шестым чувством» предсказав себе, что и ее ждет та же ужасная участь, и как бы заранее разгадав ее за своими страхами…
Она вползла к ней незаметно, всё чаще и чаще заявляя о себе сначала неясной, утомительной тяжестью, а потом всё более явственной предательской болью в пояснице. Еще через несколько месяцев Элина стала замечать, что при долгой ходьбе в ногах у нее сперва появлялось неприятное покалывание, которое очень быстро перерастало в тянущую, а потом и нестерпимую боль. Лежать долго в одном положении тоже стало невозможно. Боль подкрадывалась и здесь, не давая уснуть и мучая неясными догадками. «Что это со мной? Неужели опухоль?» – часто думала Элина, чувствуя, что рассказать об этом родителям она не может именно в силу страшного этого предположения. Школа, с ее скучными догмами и тупой неприязнью одноклассников, осталась позади. Девушка поступила на факультет иностранных языков пединститута, и для нее начиналась совсем новая жизнь – студенческая: взрослая, интересная, таящая в себе столько приключений!.. Она только-только ощутила окрыляющее чувство свободы… К тому же, она была так молода! Но, кажется, еще ничего не было сказано о ее внешности.
Элина была невысокой русоволосой девушкой с большими темно-серыми глазами, застенчиво и серьезно глядевшими из-под длинных ресниц. Пушистые длинные волосы того оттенка, что еще называют пепельным, она носила в роспуск, как бы протестуя против всех косичек и хвостиков, так надоевших ей за школьные годы. Из-за своего миниатюрного роста она предпочитала ходить на высоких каблуках, легкой походкой долетая до института в своем таком же «летящем», всегда нараспашку, любимом белом плаще с голубой оторочкой. Однокурсники уже поворачивали головы, завидев ее еще издали выпархивающей из-за угла и обращающей на них ровно столько внимания, как если бы они были неотъемлемой частью институтского интерьера... Подождите обвинять ее в ложной гордости или, не дай Бог, высокомерии. Она действительно не замечала их, потому что всегда витала где-то в облаках. Сколько раз ее видели идущей по улице с блуждающей улыбкой на лице. Но вряд ли кто-то догадывался, что шла она не одна, а с кем-то по имени Осман Ашфир, просто невидимым для всех остальных в этом мире... И ее звонким каблучкам вторили то тяжелые сапоги странствующего искателя приключений, то шпоры наследного принца, то элегантные ботинки завсегдатая казино, то мягкие туфли с загнутыми носами какого-нибудь сказочного арабского шейха...
Но вот теперь о каблуках не могло быть и речи. Ноги отекали и болели так, что она уже едва доходила до института, часто приходя только ко второй паре. А если совсем не могла идти, то просто поворачивала обратно и отсиживалась где-нибудь в соседнем дворе, а потом безбожно врала родителям про заболевшего преподавателя... Вот уже третий год эта вездесущая боль не отпускала ее ни на минуту, становясь всё сильнее и беспощаднее. Даже спать приходилось сидя, в неудобной позе, отчего к утру она чувствовала себя совершенно разбитой. Заканчивался третий курс института. Жить было так интересно и ново, но почти уже невозможно...
И однажды она не смогла уже больше хранить это в себе и призналась во всем Маме. Та уже и сама догадывалась, что с дочкой что-то не так. И отяжелевшая походка, и это не сходящее с лица напряженное выражение, и бледный, утомленный вид, и темные круги под глазами давно уже вызывали у нее беспокойство... Но ведь девочка так много времени проводила за подготовкой к занятиям, до ночи просиживая за словарями и учебниками… Конечно, они тут же обратились к врачам, и, чувствуя, как огромный груз в виде этого многолетнего тягостного молчания свалился у нее с плеч, Элина повеселела, ощутив себя почти здоровой и всецело полагаясь на помощь людей в белых халатах.
Вот только люди в белых халатах явно не спешили эту помощь предлагать. Рентген показал нечто из ряда вон выходящее: опухоль (а это была именно она) была уже слишком велика, чтобы делать операцию без риска для жизни. Она проросла от позвоночника в брюшную полость, пережимая все нервы и сосуды и грозя еще Бог знает какими губительными последствиями. Поэтому врачи многочисленных больниц, в которые обращались Велесовы, в один голос заявляли, что в операции нет никакого смысла и все, как один, отправляли Элину домой, на «амбулаторное лечение». Иными словами, все без исключения специалисты города Древневолжска признали свое полное поражение перед болезнью, обрекая девушку на медленное умирание.
Элина ничего этого не знала: ей не говорили. Вот только не могла не заметить, что родители становились всё мрачнее день ото дня и о чем-то шептались на кухне, закрыв дверь. Казалось бы, надо было радоваться: никакой операции делать не нужно, раз все врачи, словно сговорившись, твердят об этом. Значит, всё не так плохо и она поправится... Но никто почему-то особо не радовался, и улыбки получались какие-то натянутые.
Всё изменилось после одной удивительной встречи. Нет, внешне всё выглядело вполне обыкновенно. Просто ее Папа случайно встретил на улице своего старого друга, столичного хирурга-травматолога, приехавшего в гости к родственникам, и привел его в дом. Тот, внимательно осмотрев Элину, нахмурился и сказал: «Ну что, надо ехать в Столицу. Там у меня в ЦИТО кое-какие связи остались. Думаю, Берлогин возьмется... Мы с ним еще в скорой помощи работали. Надежный мужик и отличный хирург». После этих загадочных фраз все как-то заметно повеселели. Все, кроме Элины. Она терялась в догадках: «Что это за страшное такое ЦИТО? И за что это возьмется неведомый Берлогин?» И этот, не понятно откуда взявшийся человек, похожий на чеховского доктора, с бородкой клинышком и умным проницательным взглядом из-под очков, и таящий в себе явную угрозу неведомый Берлогин, и все, что скрывалось для нее в страшном слове «операция», сразу вызвали в ней смутную тревогу, грозящую перерасти в нечто большее…
Спустя несколько дней она вместе с родителями уже сидела у кабинета заведующего Отделением костной патологии Центрального Института Травматологии и Ортопедии или, сокращенно, ЦИТО, Виктора Николаевича Берлогина. Их пригласили войти. Навстречу поднялся высокий статный мужчина лет пятидесяти. Его усталое лицо было словно высечено из камня, поражая соразмерностью черт скандинавского викинга: жесткие темные, начинающие седеть волосы, лицо, пересеченное глубокими морщинами, больше похожими на шрамы, густые брови, широко поставленные глаза, орлиный нос, чуть квадратный подбородок… А вот в уголках губ таилось что-то отдаленно похожее на лукавую улыбку... Всё это Элина заметит уже потом. А пока этот сильный человек мял ее измученное тело в самых болезненных местах своими железными, как у всех хирургов, руками, больше напоминающими стальные тиски. Непроизвольно она начала ударять по этим ненавистным рукам, причиняющим ей столько дополнительной боли...
– Ты чего это дерешься, а? – могучий великан в белом халате отдернул руку. Он был явно изумлен, не ожидая такого отпора.
Элина испуганно молчала.
– Ладно, иди посиди за дверью.
Она вышла, не помня себя от стыда и страха, и присела на краешек кресла. Через пару минут вышли все, включая Берлогина. Девушка внутренне сжалась. И тут «грозный великан» повел себя очень странно: он потрепал ее по волосам и миролюбиво произнес:
– Ну что, трусиха? Всё будет хорошо, не переживай. – И летящей походкой, так не подходящей к его могучей фигуре, понесся вдоль по коридору по своим неотложным и таким по-настоящему важным делам...
С этой минуты Элина не просто верила, она знала: всё будет именно так, как сказал этот человек, всем своим видом излучающий надежность. Статный сибиряк Берлогин как-то сразу проникся особой симпатией и состраданием к этой отчаянно испуганной и беззащитной перед страшным диагнозом девочке. Теперь он был за нее в ответе. Ее оставили в ЦИТО, и он начал терпеливо и методически «приручать» ее к себе. Входя к ней в палату, он неизменно присаживался на краю ее кровати и смотрел долгим изучающим взглядом. Мог неслышно подойти сзади и, явно не рассчитав свои силы, обнять за шею так, что у нее в глазах появлялись зеленые круги. Он называл ее Древневолжской Княгиней, но при этом мог запросто и незаметно для всех показать ей язык в самый неподходящий момент, например, при каком-нибудь важном профессорском обходе. Она верила ему, но боялась, смутно подозревая, что он единственный из всех врачей на свете всё-таки хочет ее «крови», то есть операции.
Элина не знала, что всё это время, пока она лежала в ЦИТО, ожидая какой-то ясности, доктор Берлогин уже начал борьбу за ее жизнь. На всех консилиумах и после важных директорских обходов он доказывал, стуча кулаком по столу у себя в кабинете, что девочке нужно дать шанс и что операция, пусть даже и самая рискованная, возможна хотя бы потому, что это действие, а не признание своего бессилия перед болезнью. Снова и снова приходил он к ней в палату, чтобы в десятый, в двадцатый раз осмотреть ее, как бы «слушая» ее тело своими умными пальцами… И наконец, взяв всю ответственность на себя, принял решение: оперировать.
Накануне операции он пришел и устало опустился на стул возле ее кровати.
– Ну что? Завтра в бой, с верой в победу? – спросил он тихо и серьезно, вопрошая ее глазами о чем-то еще более важном…
– Я боюсь… – только и могла вымолвить до смерти перепуганная девочка.
– Я сам боюсь, – неожиданно признался доктор. Элина удивилась, но почему-то сразу успокоилась… Хотя так и не смогла уснуть в ту ночь перед операцией…