И дым Отечества нам сладок и приятен…
История в двух историях
История первая. Обзорная экскурсия.
Эта история произошла со мной 6 января 2009 года в промежуток между десятью часами утра и четырьмя часами вечера. Место действия – город Нолинск.
– Просыпайся! – отец заглянул в комнату.
Я немного приоткрыл левый глаз. Посмотрел на тяжелые бежевые шторы и вновь задремал.
– Просыпайся, кому говорят? – раздалось в прихожей.
Я опять открыл левый глаз и задумался. На потертых паркетных шашках искрились желтые параллелограммы cвета. Я открыл правый глаз. В комнате материализовался папа.
– Ну?
– Сколько время?
– Десять.
Отец соврал – на часах было только девять двадцать.
Я ковырялся в тарелке с яичницей. Откладывал в сторону ломтики невкусной местной колбасы. Потом съел яблоко. Потом выпил чашку чая вприкуску с сахарным кубиком – как в старые добрые времена.
Во дворе отец разогревал машину. Пройдя мимо него, я подошел к дровянику. Поднялся по скрипучей лестнице на террасу и двинулся вдоль ряда закрытых дверей.
– Слезай сейчас же! – отец высунулся из окна и замахал свободной рукой. В это же время конструкция под моими ногами издала предупреждающий скрип. Я покорно повернул назад и спустился к машине.
– А что это за дровяник? Что там лежало? Зачем эту штуковину вообще построили?
– Знаешь, можно пойти посмотреть, я видел где-то связку старых ключей, – отец мастерски выворачивал со двора.
– А когда ты тут жил, что в нем хранилось?
– Начнем с того, что я тут вообще-то и не жил.
– То есть… как? Нолинск же твой родной город, разве нет?
– Нет, – он уверенно покачал головой, – Совсем нет. Я в Медведке родился. Потом мы переехали в Нолинск, но не в этот дом. Я тебе сейчас покажу место, где твой папа прожил десять с лишним лет.
– А почему именно Нолинск? Можно ведь было в Киров, там хоть какая-никакая, но цивилизация…
– А в Нолинске что, не цивилизация?
– Ну… – протянул я, понимая, что нечаянно обидел отца.
– Эх… Избрали твоего деда председателем горсовета Нолинска – вот и пришлось в Нолинск переезжать.
– Горсовет – это городской совет?
– А что ж еще-то?
Я замолчал – папа не любит много говорить. Мы медленно ехали по узким ухабистым улицам. Под колесами скрипел снег и ярко светило солнце. Я не знал этого города, не знал, что улица Карла Маркса перетекает в улицу Спартака, не знал, что городской храм расположен на Первомайской улице, не знал, что кладбище находится на восточной окраине города. А отец все это знал. Он до сих пор держал все это в голове, хотя со дня его отъезда в Москву прошло уже сорок лет. Навстречу шли люди, и они тоже все это знали. Они знали даже то, что салон флористики открыл безумный Аксаков, а самый дешевый хлеб продается в «Продуктах» на Карла Либкнехта. И все это казалось мне сейчас очень важным, через это я чувствовал себя здесь чужим.
Автомобиль мягко остановился у обочины, и отец выжидающе посмотрел на меня.
– Приехали? – с недоверием спросил я.
– Да, можешь выйти, посмотреть.
– А куда смотреть? – поинтересовался я, завязывая шарф – снаружи было очень холодно.
– Флигелек видишь?
– Что, вот этот страшненький домик?
– Да.
– И как тебе там жилось?
– Я что, помню, что ли? Мне тогда лет пять вроде было. Да и к тому же полвека назад он выглядел намного презентабельнее.
– Подожди, ты же здесь десять лет прожил!
– Не здесь.
Я вышел из машины и подошел к крохотному кирпичному особнячку. Кирпич крошился и сыпался, сухие ветки плотным частоколом загораживали окна, стекла были все в трещинах, но из кривой ржавой трубы курился дым, а к крыльцу по глубокому снегу была протоптана дорожка. «Карла Маркса, шесть» – прочел я и двинулся вокруг дома. Когда я заходил на второй круг, я заметил в одном из окон припавшего к стеклу мужика. Он был толстым и небритым, он недоброжелательно и даже зло смотрел на меня и на стоявшую позади машину. Я повернулся и пошел прочь.
– На Карла Маркса мы прожили что-то около полутора лет. Потом администрация выделила твоему деду, как председателю горсовета, квартиру на улице Дзержинского. Поедем сейчас, посмотрим, это своего рода достопримечательность.
– А почему именно его сделали председателем?
– За выдающиеся организаторские способности, – папа встретил мой непонимающий взгляд и добавил, – Он хорошо проявил себя в должности председателя поселкового совета в Медведке, вот его и перевели на районный уровень.
– А как он стал председателем поселкового совета?
– Он всегда был довольно активным партийцем.
Я кивнул и принялся смотреть в окно. Медленно проплыл вытянутый квартирный дом из белого кирпича, за ним ряд однообразных деревянных домиков, затем опять квартирный дом с веселой салатовой дверью. Внезапно появился дом, не дом, а какой-то скелет дома, остов. Обожженный брус, вывороченный фасад, продавленная крыша. Сквозь гигантские прорехи в стене виднелась занесенная снегом софа, кое-где свисали клочья желто-зеленых обоев.
– Это что? – в некотором недоумении спросил я.
– Детский сад был, – ответил отец, с трудом выводя машину из крупной ямы.
– Ты туда ходил?
– Нет, – свернув вправо, отец остановился, – Давай, выходи.
Все еще не отрывая взгляда от обгорелого скелета, я спустился вслед за папой с насыпи к двухэтажному домику. Внизу он был каменным, а вверху деревянным.
– Видишь вот эти три окна? И вон еще заколоченное одно, видишь, доски разного цвета? В этой комнате я и жил, – он сделал пару шагов и прикоснулся рукой к холодной стене.
На доме висела мемориальная доска. Она была потерта, но читаема. Я подошел ближе и произнес вслух:
– Дом, где в 1906-1907 годах находилась подпольная типография РСДРП.
Отец стоял и поглаживал стену.
– А сейчас тут кто-нибудь живет?
– Не знаю, наверное, – задумчиво ответил он.
– Вот в этой школе я учился.
Мы остановились у высокого кирпичного здания. На нем висела табличка «МОУ РФ СОШ» и мемориальная доска. Я бы обошел ее стороной, если бы мне в глаза не бросилась знакомая фамилия. Я подошел ближе и прочел:
– Памятник истории. В этом здании 1 мая 1918 года проходило первое Нолинское городское собрание большевиков о текущем моменте, укреплении советской власти и росте партийных рядов. Организаторами собрания большевиков были военный комиссар Нолинского уезда Вихарев А.Д. и политический комиссар Монахов-Мануилов А.М. В этом же здании 16 августа в борьбе с белогвардейцами-степановцами погиб военный комиссар Нолинского уезда Вихарев А.Д.
– Здесь полгорода носят такую фамилию, – сказал отец, обернувшись. Он с любопытством заглядывал в одно из окон школы.
Рядом располагался парк. В центре парка стояла пирамидальная стела, по углам которой росли здоровые ели.
– Это в память о Второй Мировой? – спросил я, но ответа не последовало – папа был довольно далеко.
Я обошел стелу и вышел на дорогу. К желтой покосившейся остановке подошел автобус. Он тоже был желтого цвета, а также у него была отломана крышка моторного отделения, и было видно, как надрывно работает двигатель. Двери открылись, и какая-то старушка в сиреневом плаще вышла из салона. Она подошла к памятнику и остановилась.
– Ну, все, поедем дальше? – ко мне подошел отец.
– А дед воевал?
– Это в честь павших на гражданской.
– А все-таки? Воевал?
– В тылу трудился, в судоремонтных мастерских. Да нет, если не принимать во внимание голод, война им была знакома лишь понаслышке. Между прочим, бабушка не рассказывала тебе, как она встретила день Победы?
– Нет вроде.
– Она работала тогда бухгалтером в какой-то конторе в Медведке. И вот послал ее начальник по служебным делам в Нолинск. Расстояние – 20 км, никаких автобусов не было еще и в помине. Отправилась пешком. Пришла, а там – гулянья, шествия, ликование. У прохожих узнала, что наступил день Победы. Никто, естественно не работает. Никаких служебных дел выполнить не удалось. Зашла в музей Молотова – давно собиралась – и назад, еще 20 км. Вернулась, смотрит – то же невообразимое ликование. А она вошла в дом, упала на кровать и шестнадцать часов подряд спала – шутка ли, 40 км за день пройти?
– Я вроде слышал историю про сорок километров. Только не знал, что это произошло в день Победы.
– Да в этом-то вся и соль.
Мы подошли к автомобилю. Я открыл дверь и оглянулся – у обелиска неподвижно стояла пожилая женщина в сиреневом пальто.
Папа пытался разъехаться с выглянувшей из-за угла четверкой.
– Улица Чапаева, – прочитал я содержимое медной таблички на ближайшем домике, – Здесь вообще есть нормальные улицы? Чтобы не Маркса, не Либкнехта, не Чапаева и не Коммуны?
– Сейчас, – произнес отец. Он сосредоточенно выруливал задом на поперечную просеку.
– Ну, езжай же, что стоишь? Бесят меня эти колхозники… – мы резко развернулись и поехали другим путем.
– А где они права берут? Ну, в смысле, здесь тоже всякие автошколы есть, да?
– Здесь-то вряд ли, но в Кирове точно есть.
– А Киров большой город?
– Что-то около семисот тысяч.
– Ты там был?
– И не однажды.
Мы остановились на перекрестке пропустить пешеходов.
– Вот тебе и нормальная улица, – усмехнулся папа, указывая на надпись «Улица Вихарева».
– Неплохо названьице.
– Здесь полгорода такую фамилию носят, – хмыкнул он и нажал на газ, – А еще тут есть Неглинная улица и даже Арбатская.
Из-за крыш выглянула голубенькая луковка городского храма. Несколько минут – и вот он уже предстал перед нами во всей своей красе – белый с синим орнаментом и золотым, искрящимся на солнце крестом. Башенка колокольни с десятком небольших колоколов и приземистый широкий цилиндр самого храма.
– В этой церкви крестили твоего брата.
– Диму? – удивился я. – Он же в Москве родился!
– Рожден в Москве, а крещен в Нолинске. Лично мне чудится в этом аромат космополитизма.
Мы вышли из автомобиля. На площади перед храмом стоял памятник советскому солдату.
– Слушай, давно хотел спросить, – начал я, – Что ты почувствовал, когда 29 октября родился я – в тот же день, что и твой первый сын?
– Ничего. Я просто был счастлив и рад, мне было приятно, что ты родился.
– Но ведь должно же было быть какое-нибудь удивление!
– Знаешь, в нашем роду такая кабалистика встречается не впервые. Твой прадед умер 22 октября 1958, а дед 11 октября 1985. Оба ушли из жизни в возрасте 59 лет. Кроме того на 11 октября приходится день рождение твоей бабушки. И это только самые необычные совпадения.
Мы подошли к храму. Я поднялся на крыльцо и заглянул внутрь. Там было пусто. Три человека медленно, с благоговением перемещались от одной иконы к другой.
– Зайдем? – спросил я, повернувшись к отцу.
– Без меня, пожалуйста.
Я спустился к нему и задал новый вопрос:
– А что было потом? Как у вас появилась вот эта квартира на улице Спартака?
– Потом я уехал в Москву и поступил в Инженерно-Физический Институт. Это в 1968 было. А в 1971 они получили трешку на Спартака.
– Подожди, они, по-моему, в 1970 уехали в Германию, разве нет?
– В 1971 они получили квартиру, только въехали, как твоему деду предложили поехать в ГДР. Но квартира уже была, и три года она пустовала.
– А зачем они уехали из Германии?
– Там конфликт какой-то был. Что точно, я уж не знаю, с тех пор, как я уехал в Москву, я мало с ними общался.
– А почему ты не был у них? Наверняка ведь можно было как-нибудь это организовать…
Отец только отмахнулся. Мы присели на скамейку перед памятником советскому солдату и долго молчали, щурясь от яркого солнца.
– Прочитай-ка, что там написано, – кивнул отец на невысокое, но длинное здание светло-розового цвета. Над синей дверью висел козырек с матрешками на фронтоне, а над ним табличка «Акционерное общество закрытого типа ‘Вятский Сувенир’».
– А! Фабрика игрушек! – воскликнул я. Мне тут же вспомнилась наша московская квартира, заставленная всевозможными деревянными и фарфоровыми диковинками – матрешками, различными вазами, миниатюрными скульптурами из жизни животных и людей.
– Когда твой дедушка вернулся в Нолинск, он был назначен руководителем вот этого предприятия.
– А потом?
– Потом? Потом он умер от инфаркта.
Мы шли по снегу, скованному корочкой наста, в сторону леса. Миновав перечеркнутую красной диагональной линией надпись «Нолинск», мы очутились на территории кладбища. Низкий загнивающий заборчик прерывался на несколько метров, чтобы обозначить вход. Здесь наст под папиными шагами треснул, так что одна его нога оказалась по колено в снегу. Я обернулся, но не остановился. Сделав пару шагов в сторону от главной тропинки, я оказался на месте. Отворив некрашеную металлическую калитку, я насколько возможно приблизился к скромному памятнику. Я вгляделся в старую покрытую шапочкой снега фотографию деда, и что-то вспомнилось мне. Да, говорят, я совсем на него не похож.
Отец отряхнулся и подошел ближе. Некоторое время он просто смотрел на могилу, а затем положил руку мне на плечо и слегка прижал к себе. Темнело.
Мы ехали назад. Дома нас ждала бабушка. Я был голоден, а она наверняка приготовила что-нибудь вкусное.
Навстречу нам по обочине дороги шли люди. Они шли парами, тройками, реже – по одному. Их было много – как на Арбате в теплый июньский вечер.
– Куда они все идут? Почему их так много? – искренне удивился я.
– В церковь. Сочельник, – ответил отец, слегка улыбнувшись мне.
– А, ну правильно – завтра ведь Рождество.
Я с любопытством вглядывался в лица прохожих. Теперь я уже не чувствовал себя среди них чужим. Ведь на улице Спартака в доме номер 19 меня ждала бабушка…
;
История вторая. Дань памяти.
Эта история произошла со мной 3 апреля 2008 года в промежуток между четырьмя и семью часами вечера. Место действия – город Москва, районы Пресненский, Сити, Дорогомиловский.
В вестибюле станции метро «Улица 1905 года» было шумно и людно. Поезда не уставали сменять друг друга, люди ожесточенно пихались и толкались, стремясь занять место не под солнцем даже, а на узком вагонном диванчике. Другие, напротив, рвались прочь из душного, набитого под завязку поезда, чтобы, взбежав по ступеням эскалатора, очутиться на свежем воздухе. От этой суеты и пошлости у меня начинала болеть голова, я стоял, закрыв глаза и прислонившись спиной к колонне грязно-коричневого цвета.
– Ну, сколько можно-то? – спросил я.
– Ей все-таки дольше ехать, чем нам, – возразила мама и отошла к стене – новая партия людей готовилась выплеснуться на улицы города.
Я повел плечами и подошел к скамейке, там как раз освобождалось место. Я сел и стал смотреть на прибывающие из центра поезда.
– Она уже на Баррикадной, – ко мне подошла мама. Она вертела в руках мобильный.
Информация оказалась верной – следующий же состав доставил к месту встречи мою двоюродную сестру Юлю. Мы обнялись и расцеловались. Хоть живем в одном городе, но видимся не так часто, как хотелось бы.
Поднялись по ступеням и оказались на улице. Там было серо и скучно. Моросил редкий дождь. Юля оживленно рассказывала моей маме – или же своей тете, это как угодно – про очередной забавный случай на работе, мама кивала и поддакивала. На улице 1905 года царило оживление, шумно, со свистом проносились автомобили, и я слышал лишь обрывки Юлиных фраз – прислушиваться было лень.
Свернули во двор. Стало тише, но и кузина что-то замолкла. Только когда мы вышли на Большую Декабрьскую, разговор возобновился.
– А мама-то почему не поехала? – поинтересовалась мама. Она имела в виду свою родную сестру Таню – мою тетю.
– Она убираться вроде собиралась. И голова у нее, говорит, болит. Тут, кстати, тетя Надя звонила.
– Правда? И что сказала?
– Наташа скоро в Москве будет, какие-то у нее дела здесь. Черники должна привезти.
– О, вот это здорово! Сейчас сложно где-нибудь чернику добыть, либо в супермаркете за огромные деньги, либо на рынке из какой-нибудь радиационной зоны. А ему-то, – она кивнула на меня, – каждый день, считай, ее есть надо.
– Я и так каждый день ем, – проворчал я, – по две таблетки.
– Все это химия, нужно природные продукты есть. Вообще хорошо бы летом в Марьинку поехать недели на три, на месяц. Эх, как, помню, здорово было! Проснешься, бывало, часов в семь, выбежишь на двор, там баба Лиза уже корову доит, крикнешь ей что-нибудь и айда на речку, даже не позавтракав. Окунешься, доплывешь до другого берега, потом обратно и бегом по полю, по росе к себе. Там уже и молоко парное и яйца крутые только из-под курицы. У, сказка!
– Да так и на даче можно, – пожал плечами я, не разделяя ее энтузиазма.
– Ну да, только вот корову с курицами купим! – резонно возразила Юля.
– Ты, наверно, думаешь, что мне на это нечего возразить? А вот и нет. Молоко можно брать у Зарубиных, а яйца у Самоделкиных, не такие это уж и большие деньги.
– Да не то все это, – с какой-то тоской и томлением протянула мама, – и молоко мы на даче покупали, и на речку с утра ходили, а вот того духа деревенского в этом не было. Деревня – это… ну, это замечательно, особенно когда там бабушка, дедушка и коровки там, и всякие живности и все это на глазах и молоком тебя поят парным, и такие вкусности в печке готовят! Ой, господи… картошечка, в печке жаренная с огурчиком! Пошел на огород, огурчиков – хряп-хряп, нарвал себе, ходишь там, морковку дергаешь…
– А я, по большому счету, люблю дачу, – произнесла Юля.
– Ну, ты просто не жила в деревне. Мы вот с мамой, когда маленькие были, каждое лето в деревне отдыхали, и… ну, в общем, это просто было непередаваемо. Может, летом возьмешь отпуск, поедем все в деревню, поживем по-настоящему?
– Ну, не знаю, сложно все это. Не знаю, – Юля покачала головой, потом прибавила – Ну, что, цветы здесь берем?
– Давай и здесь посмотрим, – вздохнув, согласилась мама.
Я никогда не принимал участия в покупке цветов. Я вообще не люблю цветы. Во всякой подобной поездке самым утомительным для меня является именно выбирание цветов. По этой причине я сделал несколько шагов и остановился у палатки, торгующей исключительно музыкой Владимира Высоцкого. Не то, чтобы я очень любил Высоцкого, просто другой альтернативы не наблюдалось
Минут через пятнадцать сестра и мама подошли ко мне. Цветов они накупили столько, что без моей помощи обойтись явно было невозможно. Я принял несколько венков и букетов, и мы, постояв, как все воспитанные люди, на светофоре, пересекли улицу Сергея Макеева и оказались у ворот Ваганьковского мемориального кладбища.
Обогнув колумбарий, мы свернули на узкую просеку. Пришли. Мама аккуратно открыла калитку и подошла к могиле первой.
– Здравствуйте, дорогие мои, – прошептала она и коснулась холодного мрамора.
Я вошел следом. Участок был настолько мал, что втроем поместиться там было невозможно. Поэтому Юля взяла две бутылки, лежавшие под небольшой лавочкой, и дала понять, что отправляется за водой.
– Я с тобой, – поспешно среагировал я, и мы направились к ближайшей колонке.
Когда мы вернулись, мама выдергивала старые цветы и клала их в пакет для мусора. Юля присоединилась к ней. Они остались наводить порядок на этом клочке земли, а я решил побродить невдалеке. Меня всегда впечатляло это место. Меня всегда удивляла смерть. Кусок мрамора или гранита с выбитым на нем именем – это все, что остается от человека после смерти. Вот истинная цель человеческой жизни, вот ради чего человек приходит на землю. Если хотите, то этот кусок мрамора или гранита – смысл жизни. В этом заключена едкая ирония Создателя – мы всю жизнь ищем этот смысл, но когда обретаем его, оказываемся уже не в состоянии посмотреть, что же он из себя представляет.
Откуда-то сверху раздалось грозное воронье карканье. Я слышал, как шумит дождь, как он долбит по дубовым и кленовым листьям, но я не чувствовал его. Крона была густа настолько, что ни дождь, ни даже свет практически не могли сквозь нее пробиться.
Я еще немного побродил в полумраке меж крестов и могил и вернулся. Они как раз заканчивали уборку. Мама зажгла тоненькую свечку и воткнула в землю у самого постамента. Мы замолчали и, не сговариваясь, уставились на маленький рыжий пучок света. Стояли и смотрели, как капли воска скатывались на землю и расползались безобразным пятном.
– Пойдемте, – произнесла мама и задула свечу.
Я бросил взгляд на памятник и в который уже раз прочитал эти загадочные строки:
«Осипов Евгений Владимирович
25 августа 1933 – 14 февраля 1974
Осипова Тамара Сергеевна
3 апреля 1927 – 19 мая 2003».
–Дедушка Женя в автокатастрофе погиб? – спросил я, когда мы обогнули колумбарий. Я часто задавал этот вопрос – меня расстраивало то, что у меня никогда не было дедушки.
– Да тогда и слова-то такого не было – автокатастрофа. Авария. Глупая и бессмысленная. Папа был в отпуске, мы собирались отметить Танин день рождения, ей исполнялось 14 лет. Позвонил начальник, попросил папу выйти на работу. Папочка был безотказный – чего не попросишь, все сделает – он и согласился. А там пьяный какой-то, не знаю – то ли на встречку выехал, то ли что – в общем, лобовое столкновение, да такое сильное, что дверь рядом с папой распахнулась и он выпал головой на асфальт. Начальник – ничего, живой, и эта сволочь живая, а папы нет.
– Его наказали? – почему-то раньше этот вопрос мне в голову не приходил.
– Кого?
– Того, который пьяный.
– Ничего его не наказали. Он потом нам на двоих с Таней по 70 рублей в месяц выплачивал, да и то, только до восемнадцати лет. Это как двадцать тысяч теперь.
– А в тюрьму?
– Не посадили. Такие вот законы были.
– Бабушка говорила, у него тоже дети были малолетние, – вступила в разговор Юля.
– Может быть. А у папы как раз очередь подходила на квартиру, трехкомнатную, где-то на Тверской. А папы не стало, и директор фабрики заявил, что в центре только своим сотрудникам квартиры даем. И нам дали двушку в Орехово. Таким образом мы выбрались из коммуналки, – мама вздохнула и опустила голову.
Мы вышли на улицу Сергея Макеева. Дождь кончился, небо немного прояснилось. Неожиданно мама приободрилась и спросила с надеждой в голосе:
– Может, сходим посмотреть на наш старый дом? Вон и солнышко вылезает…
Мы с Юлей переглянулись.
– Ну, пойдем, – согласилась Юля.
– Скажи, мам, я вроде слышал, что бабушка на Арбате родилась, это, выходит, неправда? Раз она из Марьинки…
– Почему же неправда? Именно там и родилась. Просто дедушка…
– Дедушка Женя?
– Нет, дедушка Сережа, вам он прадедушка. Ну, вот … дедушка Сережа, он по специальности маляр, он приехал в Москву. И нанялся в ремонтно-строительную мастерскую, так вроде называлось. Он много где работал, в том числе и в Большом театре.
– В Большом театре?
– Ну, красил он там, шли всякие восстановительные работы, после гражданской войны многое было разрушено. Хотя он был близок и к тому, чтобы выходить на сцену, – закивала головой Юля, – Он имел обыкновение петь во время работы – он был первым гармонистом на деревне – и как-то раз его пение услышал один из артистов. Сказал, что если бы он учился этому мастерству, он далеко пошел бы.
– Да-да, а он ответил, что если он станет заниматься пением, то буфет Большого театра останется неокрашенным. Да… на моей памяти он не остался тем шутником, каким был до тюрьмы.
– Мой прадед сидел в тюрьме?
– 58 статья тебе о чем-нибудь говорит? – спросила моя кузина.
– Враг народа?
– Да, после войны дедушка стал председателем колхоза, завистники оговорили его, сказали, что он крадет общественную собственность, и его объявили врагом народа и осудили на пятнадцать лет.
– А куда его отправили? На Колыму, на Соловки?
– Нет, точно не туда. По-моему, он сидел где-то в Ивановской тюрьме, хотя не уверена. Знаю, что КПЗ, где его держали с 1945 по 1947, находилась в Москве, мама еще специально переехала из деревни, чтобы носить передачи отцу.
– Стой, секунду, она же и так на Арбате жила!
– На Арбате она жила, ну… ну, год где-то. Потом баба Лиза сказала, что не хочет оставаться в этой Москве, что такая жизнь ей не по нраву.
– Что же это ей в Москве не понравилось?
– Ну, не понравилось даже то, что за всякой мелочью надо идти в магазин. Ей, деревенской, это было странно и непонятно, потому что в деревне, все проще, вышел из дома в огород и нарвал все, что тебе надо. Ну, и дедушка увез ее с маленькой Тамарочкой обратно в Марьинку, где она прожила до восемнадцати лет. Все остальные дети их появились на свет уже в деревне, у мамы даже кличка была – москвичка.
– А детей у них что-то много было, да?
– Ой, девять, кажется.
– Да, девять, – подтвердила Юля, – мы с мамой считали.
– А в живых сколько осталось?
– Тетя Вера да тетя Надя. Мария сразу после папы умерла, Татьяна с Лидочкой грибами в войну отравились, Николай году в девяностом умер, годовалый Сашенька еще до войны умер, а еще один мертвым родился, ему и имя не успели придумать. И мама.
Я помнил, как умерла бабушка. Мама поехала к ней в больницу, а мы с папой остались дома. Бабушка дождалась мамы, взяла ее за руку и умерла. Потом кто-то позвонил папе, а папа просто и прямо сказал мне, тогда одиннадцатилетнему пареньку:
– Бабушка Тамара умерла.
Я даже не понял, спросил:
– То есть?
– Ну… – растерялся папа, – умерла. Ее больше нет.
Я потом долго привыкал к этому «нет». Помню, мы вернулись домой после девятого дня. Был конец мая, но погода была самая, что ни на есть осенняя. Я стоял на балконе, уткнувшись лбом в стекло. В нашем дворе как раз возводили новую детскую площадку, укладывали плиткой дорожки, вкапывали новые качели, лодочки. Я смотрел на меланхоличную работу мужиков в рыжих спецовках и думал об этом «нет». И вдруг пошел дождь. Сильный, резкий, частый-частый, такой, что за его плотной стеной невозможно стало разглядеть дом напротив. И так же неожиданно, как начался, этот дождь кончился. И вот этот самый дождь, вот это самое взаимоотношение понятий «дождь был» и «дождя нет» помогло мне осмыслить случившееся.
Мы шли по Краснопресненской аллее. Где-то позади остались герои 1905 года вместе с Бронзовым разрушителем, впереди маячил Ленин.
– Мама считала Москву своей малой родиной, что ли. Поэтому она единственная из всех сестер, когда выросла, отправилась в Москву. Ну, и затем начались проблемы. Никто не хотел принимать ее на работу – дочь врага народа как-никак. Вот… Потом ей все-таки повезло – она встретила женщину, которая взяла маму к себе домработницей и даже прописала ее в своей квартире.
– Домработница? При советской власти? – удивился я, осторожно косясь на Ленина.
– Ну, у нее муж был академиком, они могли себе такое позволить. Так вот, помимо вот этих благ эта самая женщина стала причиной – даже не знаю, счастливого или несчастливого – маминого замужества. С одной стороны, мама, была счастлива в этом браке. Но с другой… эта страшная авария перечеркнула всю ее жизнь. Несчастная была судьба у мамы.
– А каким образом эта женщина стала причиной… как ты там сказала?
– У мамы с папой разница в возрасте шесть лет, мама старше была. И считала, что он слишком для нее молод, что они не пара. В общем, та женщина уговорила маму выйти замуж за соседского парня Женю, которого хорошо знала, как порядочного и отзывчивого человека, к тому же с жилплощадью. Потом, мама поняла, как она заблуждалась на счет папы, что не любить его было невозможно. Пожалуй, они были очень счастливыми, те пятнадцать лет брака.
Вновь закапал дождь. Мы ускорили шаг и замолчали. Еще немного и мы пришли.
– Мантулинская, 10, – задумчиво протянул я.
– Да-да, первый подъезд. А вон там, в центре двора стоял памятник Ленину.
Мы спрятались под козырек над дверью подъезда.
– Смотрите, куда я показываю, на пятом этаже, крайний – это был наш балкон.
– А ты там уже не жила? – спросил я у сестры.
– Нет, я всю жизнь в Орехово, – она покачала головой.
– Пойдемте, дождь, видимо, не утихает, а я как назло и зонт не взяла.
– До «Делового центра» давайте, быстрее будет. Через парк и по набережной, – предложил я.
– Давай как-нибудь в другой раз поэкспериментируем, когда дождя не будет.
– А Женька, кстати, прав, – встала на мою сторону Юля, – Так короче.
Мы выбежали из-под козырька и бросились легким бегом к парку. Незаметно дождь начал затихать. Когда мы оказались на территории парка, дождь уже кончился. Мы перешли на шаг.
– Это здесь раньше туалет был? – кивнул я в сторону ресторана «Шейх».
– Ага. Общественный! – ответила Юля.
– А вот в этом месте я упала в воду. Меня папа спас, вытащил. Правда, не сразу. А тогда еще осень была, то ли октябрь, то ли ноябрь. Ох, и простыла я потом. Мама ходила, отпаивала чаем с малиной, сказки рассказывала. Какая она была рассказчица! Она просто садилась на кровать и говорила то, что приходило ей в голову. И всякий раз что-нибудь такое интересное расскажет, а попросишь потом повторить, не сможет, что-нибудь совсем другое получалось. Или стихи читала наизусть. Ой, сколько она стихов знала, это просто фантастика! Любимое ее, знаете, какое было? Сейчас…
По горам, среди ущелий темных,
Где ревел осенний ураган,
Шла в лесу толпа бродяг бездомных
К водам Ганга из далеких стран.
Меж дерев во мраке непогоды
Что-то там мелькнуло на пути;
Это храм, – они вошли под своды,
Чтобы в нем убежище найти.
Перед ними на высоком троне –
Сакья-Муни, каменный гигант… – она задумалась.
– У него в порфировой короне
Исполинский чудный бриллиант.
Подан знак, и вот уж по земле
Воры тихо крадутся во мгле.
Но когда дотронуться к святыне
Трепетной рукой они хотят… – подхватила Юля.
Вихрь, огонь и громовой раскат,
Повторенный откликом в пустыне,
Далеко откинул их назад.
И от страха всё окаменело, –
Лишь один – спокойно-величав –
Из толпы вперед выходит смело,
Говорит он богу: "Ты неправ!
Или нам жрецы твои солгали,
Что ты кроток, милостив и благ,
Что ты любишь утолять печали
И, как солнце, побеждаешь мрак?
Нет, ты мстишь нам за ничтожный камень,
Нам, в пыли простертым пред тобой, –
Но, как ты, с бессмертною душой!
Что за подвиг сыпать гром и пламень
Над бессильной, жалкою толпой,
Грянь в безумца огненной стрелою, –
Я стою, как равный, пред тобою
И высоко голову подняв,
Говорю пред небом и землею:
"Самодержец мира, ты неправ!" – закончили они хором.
Я удивленно посмотрел на них.
– Ой, надо же – помню, а ведь не учила никогда специально, – произнесла Юля.
– А кто автор?
– Автора она и сама не знала.
– Она говорила, что этот стих она выучила еще от своего отца, дедушки Сережи.
– Можно в интернете посмотреть. Тем более, раз вы знаете текст.
Мы подошли к мосту «Багратион».
– Вот понастроили-то, а? – мама возмущенно, но не очень, покосилась на гигантские, до самого неба башни Москва-сити.
– Я в метро.
– Может, к нам? Переночуешь, завтра на работу ехать поближе.
– Да мне еще сегодня вечерком надо будет поработать.
Мы еще немного постояли, поговорили. Затем простились, Юля направилась к метро, а мы с мамой поднялись на мост. Молча прошли по мосту, спустились к Кутузовскому проспекту.
– Ну, я домой тогда не поеду уже, что тут, до занятий сорок минут осталось, – сказал я, когда мы подошли к остановке.
– Поешь там чего-нибудь. Деньги нужны?
– Да нет, есть кое-что.
Мама села в маршрутку, а я пошел своим путем. Миновал метро «Кутузовская», памятник Янке Купале, памятник Гризодубовой, Бородинскую панораму и спустился в подземный переход. Сделал пару кругов вокруг здания театра и, когда настало время, вошел внутрь.
В зеленом зале шло занятие по сценречи. Поднялась Алина.
– Александр Михайлович, я решила взять другое стихотворение.
– Да, пожалуйста, – кивнул режиссер, и Алина вышла на центр зала.
– Дмитрий Мережковский, «Сакья-муни»
По горам, среди ущелий темных…
Я начал повторять этот стих одновременно с ней, едва шевеля губами. Я не сразу осознал, что я знаю наизусть стихотворение, которое никогда не учил и которое услышал первый раз в жизни час назад.