Женщин на пароходе немного, и все они заняты.
Кто при капитане по дружбе, кто под старпомом по службе, кто у стармеха, кто и вовсе с боцманом, а остальных любят матросы. Любовь не то чтобы не взаимная – девочки там (часто - от сорока до шестидесяти) как правило страшненькие, и ходят в море ради сочетания пополнения семейного бюджета с восстановлением сексуального дефицита – но требует соблюдения определенных обязательств.
Разумеется, пароходные девочки – никакие не проститутки, и денег ни с кого не берут, хотя больше потому, что им и не дают, а так и не отказались бы, да только кто же им заплатит – это значит, совсем уж их до продажной любви развратить.
Но вот в первом же после трех месяцев плавания порту будь любезен купить своей пассии – будь ты у нее хоть один из трех, из пяти или двенадцати – какой-нибудь скромный подарочек: шубку из ламы, если зашли в Лиму, двухкассетничек-панасоник – если в Панаму, словом что-нибудь, чем славен конкретно данный край.
А обманешь, не купишь, не погасишь щедро предоставлявшийся тебе первые три месяца кредит – так никто уже больше тебе не даст, и будешь вторые три месяца, которые куда как длиннее, чем первые, лапу сосать или что там у тебя есть.
Как-то я подслушал разговор двух матросов.
– А вот сосед-то твой, он, вроде, тоже загранщик, а на каком ходит-то?
– Да не, он один рейс сделал еле-еле, да и списали его. Медкомиссия нашла, что он меланхолик, а таким нельзя в моря ходить.
– Меланхолик? А чего это такое?
– Это по-научному так. Ну как тебе объяснить? Означает, что он без ****ы неделю прожить не может.
Но это всё – быт команды, а научная группа живет особняком. Если и забегает к нам иногда выкурить сигаретку и кофейку хлебнуть, пока старпом на вахте, его чистюльная матросочка или, пока в полном после браги со спиртом отрубоне боцман, прачка, ничем это, как правило, не заканчивается. Заходят они в лабораторию, а не в каюты, чтобы, когда спросят с них их ревнивцы – а спросят непременно, потому что стучат им, как и обо всем, о перемещениях их девочек их шестерки-прихехешки – могли они отмазаться тем, что ходили разводить ихтиологов на дорогой вкуснейший кофе с кубинским ромом или армянским коньяком, которых, кроме как у москвичей, на всем пароходе не сыщешь.
Так что сидят ихтиологи на голодном по женской части пайке, а хочется им никак не меньше, чем остальному экипажу, потому что жрем мы ежедневно натуральных - десять минут назад живых – кальмаров, лангустов и рыбу преднерестовую, то есть в чистом виде афродизиак и другую запредельную витаминно-гормональную полезность.
А про крайне неполезные всякие там быстрого – но не то что десять минут, а и год назад уже неживые – приготовления афродошираки, изнуренный которыми в последние годы пухнет, болеет и мрет променявший совесть на иммунодефицит москвич, мы тогда и слыхом не слыхивали.
Поэтому просыпаемся мы, кто привык спать на животе, болтаясь как стрелка компаса в тридцати сантиметрах над койкой, да только вот применить это сказочное богатство некуда. А уже по возвращении домой, когда получены наконец все эти бешеные деньги за полгода плавания, и предложение – увы, по большей части этим профицитом и вызванное – существенно опережает потребность, как раз тех-то запредельных сантиметров и недосчитываешься: не та в столице энергетическая поддержка, и не попытаешься ты даже посмущать девушек морскими рассказами про те фантастические приросты, потому что никогда они тем мифам, сравнивая их с демонстрируемой реальностью, и не поверят.
А вот теперь, понимая уже общую ситуацию, оцените масштаб когнитивного диссонанса, когда как-то, на исходе уже третьего месяца плавания, начинаю я просыпаться не от ударов волны в борт, не от лязга клинкетных дверей, не от глухого рева дизеля и вибрации палубы, не от топота сапог – все эти звуки давно привычны, и воспринимаются как естественный фон – а от того, что рядом со мной лежит худенькая стройная девушка. И я ласкаю кончиками пальцев ее грудь – налитую упругую довольно крупную сиську – и сдавливаю ладонью, а и не сдавливается особо: ядреная сиська, и очевидно, что ей это нравится.
А диссонанс тут, понятное дело, в том, что, плавая еще в этом мутном предпросыпании, я уже понимаю, что я – у себя в койке на пароходе, и никаких таких девушек у нас на борту точно нет.
Второй же тревожный сигнал поступает в мозг от того, что у сиськи отчетливо нет – как ни нашаривай – радости пальцам: драгоценного соска.
Но, оттягивая пробуждение, я провожу рукой от груди вниз, и – о чудо! – там оказывается редкой стройности нога Лолитиного диаметра: налитое, как и сиська выше, прогонистое бедро. И опять, в этом еще полусне, озадачивает меня совершенно подозрительное анатомическое соседство этой груди и этого бедра, но нет уже времени об этом задумываться: нарастает ощущение, что пробуждение близко, и ни на что нельзя уже отвлекаться – а то чудо развеется и исчезнет – а надо остановить мгновенье, и доласкать. И я хочу уже погладить рукой между ножек: пора уже! но нет этой второй стройной ноги, то есть – нет пары для первой, вот этой, реальной! она-то – есть! и грудь эта налитая, крепкая – есть: вот она, вот!
И, цепляясь за совсем уже остатки, ловя ошметки сна, я ласкаю то, что удается удержать: классную сиську, стройное бедро, бедро, сиську…
И просыпаюсь окончательно, и понимаю, что отлежал левую руку, и все глажу себе правой кистью затекшее, потерявшее чувствительность левое плечо, а потом онемевшее предплечье, и вновь – кисть ползет наверх к плечу, а потом – вниз к предплечью, и снова плечо, и опять предплечье…