Серая реальность разочарования, унылые обшарпанные стены, останки разбитых форпостов надежды и оборонительных укреплений жизни. Жалкие развалины людей, развалины судеб. Все пропитано страхом и жалостью. Липкий линолеум и дохлые мухи, отвратительный запах немытых тел, химии и чего-то еще, едва уловимого. Гул голосов, стоны, всхлипы. Слезы, проклятья, шепот. Голоса, десятки голосов, крики тут и там. Учащенное дыхание, редкое дыхание, дыхание с хрипом, с присвистом, спазмы. Смерть гуляет по коридорам, взмахивая косой. Больница -- пограничная полоса между жизнью и смертью. Приемный покой -- линия фронта. Какой к черту покой? Они тянутся бесконечной цепочкой. Носилки, каталки, кресла, машины скорой помощи. Фронт постоянно получает пополнения. Железнодорожными эшелонами с резервистами, одна за другой прибывают «скорые», тянутся вялой цепочкой «самотека» те, кто еще может ходить. Добровольцы и «срочники», кто-то из них вернется, кто-то нет.
Женщина стонет, лежит на боку. Рядом с ней мать и отец, от всех троих ощутимо несет алкоголем. Врач разводит руками -- цирроз.
Залитый кровью мужчина -- ножевая рана в животе. Пьяная драка? Заступился за женщину? Ограбление? Не поделил что-то с соседом? Он без сознания, никого рядом -- только угрюмый, серый от усталости врач скорой помощи стоит рядом, сжимая в руках какие-то бланки. Ему нужно отметиться и ехать на новый вызов, везти еще одного.
Женщина с дочкой, идет сама. Выглядит почти здоровой, даже пытается улыбаться. Пожалуй, могла бы показаться симпатичной, если бы не столь неестественный, столь страшно нереально желтый цвет кожи. Даже белки глаз у нее желтые. Она сжимает в руках пухлую пачку каких-то бумажек, рентгеновский снимков, выписок из истории болезни.
Два парня в камуфляже. Крепкие, сильные, здоровые. Они пытаются шутить, но взгляд одного из них выдает испуг, а другого -- боль. Тяжелые армейские ботинки стучат по полу, но звук необычный -- один из них опирается только на одну ногу и на плечо товарища. Вторая нога неестественно вывернута, по штанине стекает кровь. Лицо его покрыто крупными каплями пота, губа прокушена. Открытый перелом. Удивительно, как он дошел сюда сам. И ни одна сволочь не предложила носилки или каталку.
Шатаясь ковыляет бездомный, распространяя вокруг себя мощный запах немытого тела. Он проходит мимо, но за ним остается устойчивый шлейф тошнотворной вони. Люди морщатся, отворачиваются, стараются дышать ртом. Откуда-то раздается сердитый голос врача: "Черт, хоть окно откройте, неужели кому-то нравится это нюхать?!" Ни брезгливости, ни злобы -- только усталость и привычный цинизм. Хлопают ставни и вместе с холодным зимним воздухом в помещение вливаются струи нового запаха -- почему-то, сгоревшего машинного масла.
Еще одна каталка -- крупных размеров старушка, истекая потом, тяжело и хрипло дышит. Молоденькая сестра или врач -- не разберешь, в очередной раз грустно-раздраженно спрашивает дочь "Почему же не кололи инсулин?!". Диабет. Кома.
Мужчина на каталке, рядом с ним дочь и жена, плачут. Левая половина тела у него парализована, он пытается говорить им что-то утешающее, но язык не слушается, речь неразборчива и несвязна, вместо слов появляются только пугающие своей противоестественностью звуки. Инсульт.
Рядом процедурная, из нее выходит с сигаретой в зубах наполовину завернутый в полиэтилен мужчина. Половина тела у него обожжена, вместо слезшей кожи -- нездорового цвета фиолетовые пятна.
Еще одна носилка, старушка без сознания. От нее пахнет мочей и потом. Черт знает, что с ней такое. От этих запахов, от переплетения звуков, от стонов кружится голова.
Бойкая медсестра, кровь с молоком, широким шагом проходит по коридору, заглядывает в одну из палат. Громким нарочито веселым (а может и в самом деле таким, кто его разберет) голосом спрашивает: "Ну что, как себя чувствуешь? Знаешь где находишься?". Слабое бормотание в ответ невозможно разобрать. "На фронте? Ну хорошо, раз на фронте. В окопе, что ли, сидишь? А, в госпитале? И то хорошо. Ну, лежи, лежи, сейчас подойдет полковой врач".
Чуть дальше в коридоре каталка, там старая женщина под капельницей. Она в сознании, спокойно и с интересом поглядывает по сторонам. Встретившись со мной взглядам, подзывает меня рукой. «Пожалуйста, Вы не могли бы помочь?" Я подхожу, гадая, что ей может быть нужно и как бы переложить возможно неприятную обязанность на кого-нибудь другого. Она показывает пальцем куда-то за мое плечо: "Видишь ее?" Оглядываюсь -- уныло-желтая стена с отваливающимися кусками краски и ряд пустых откидных стульев с разодранной бордовой обивкой. Никого.
-- Кого? -- осторожно спрашиваю я.
-- Женщина... -- шумно сглотнув она продолжает: -- там стоит женщина. Видишь, нет? Она спряталась, но она там. Ее надо прогнать!
Снова оглядываюсь -- там по-прежнему пусто. И спрятаться там негде.
-- Плохая женщина. Прогони ее! Прогони ее, пожалуйста! Уберите ее! Уберите ее от меня! -- голос ее срывается на визг, глаза закатываются.
На шум пришли два санитара. Мрачно переглянувшись, покатили каталку куда-то в комнату рядом, один из них начал ее успокаивать, но она все кричала, чтобы прогнали женщину, которая идет за ней. Они скрылись за дверью, и я сажусь на те самые стулья, машинально нашаривая в кармане сигареты. Никаких плохих женщин рядом нет.
Не выдержав, я выхожу на лестницу закурить. Трое молодых людей в спортивных костюмах угрюмо уставились на меня. Наконец, удовлетворившись осмотром, они вернулись к прерванному разговору:
-- Короче, когда я вернусь на район, у меня все будет.
Они громко захохотали. По лестнице сверху спускаются две молоденькие девочки, похожие как две капля воды. Не иначе как сестры. Лицо одной из них такое бледное, что возникают серьезные сомнения в том, что она еще жива. Она переступает ногами очень медленно, голова поддергивается. Пустые глаза смотрят перед собой, сестра поддерживает ее под руку. Затушив недокуренную сигарету, я возвращаюсь обратно, и сталкиваюсь с санитарами, молча выкатывающими в коридор каталку с той самой женщиной, что просила прогнать другую. Вперед ногами. Ее лицо спокойно и неподвижно. Мертва. По спине у меня пробежали мурашки, плечи дернулись, и я невольно оглядываюсь по сторонам. Кого она видела перед смертью? Кто это стоял за моим плечом, кого следовало прогнать? Мне начинает казаться, что я чувствую ее, слышу ее шаги по коридору, чувствую колебания воздуха, когда она проходит мимо. Кажется, еще чуть-чуть и я даже смогу увидеть ее сгорбленную фигуру, в сером балахоне. Вот она подходит к каталке с алкоголичкой, склоняется к ее лицу. На миг все вокруг затихает, даже больные замолкают, и родственники перестают причитать. Черными пустыми глазницами она заглядывает куда-то в глубину затопленной и растворенной в алкоголе души, замирает, а потом выпрямляется с глубоким вдохом. Мне кажется, я слышу хруст встающих на место позвонков. Мгновение прошло, и в мир пограничной территории снова возвращается движение, звуки, запахи. Снова застонал окровавленный, снова захрипела бабка с диабетом, снова принялся бормотать что-то парализованный, снова что-то громко сказал парень в камуфляже. Все вернулось к прежнему движению, бесконечный бой продолжился. Только люди потеряли еще одного солдата. Растерянно-испуганный всхлип, перерастающий в крик отчаяния, безошибочно указал на потерю в проспиртованной семье.
Встряхиваю головой, прогоняя наваждение: не хватало, чтобы мне еще мерещилась курносая, бредущая следом за мной по больнице. Еще раз оглядываю суматоху приемного отделения. В дежурный день здесь всегда так. Но пока мне здесь больше нечего делать. Поднимаюсь по лестнице на второй этаж.
Отделение искусственной почки. Я иду по коридору аккуратно и тихо ступая, чтобы не потревожить сон больных. Если, конечно, кто-то из них спит. Первые несколько палат пропускаю – там пока все в порядке. Захожу в 222-ю. Счастливый номер. За прозрачной ширмой на пленке лежит пожилой мужчина, невидяще уставившись распахнутыми глазами на меня. За ним мерно двигается поршень в какой-то колбе, размеренно, будто кузнечные меха, раздувая огонь жизни. Пока тоже все спокойно.
Третий этаж – легочное отделение. На лестничной площадке, подложив под мягкую часть журнал и сидя на ступеньках, курит молоденькая девица, перемежая затяжки с надрывным кашлем. Останавливаюсь, внимательно и строго смотрю ей в глаза сверху вниз. Побледнев, девушка поспешно раздавила недокуренную сигарету в стеклянной баночке, служащей пепельницей, и, продолжая кашлять, нырнула за дверь. Не понимаю я их… Все уже знают и про свои легкие, и про сигареты… И ведь хотят же жить, как утверждают! И все равно, постоянно здесь кто-нибудь курит. По-моему, ни на одном этаже так не накурено, как здесь.
Все еще задумчиво качая головой, поднимаюсь на четвертый. Это сосудистая хирургия. Повинуясь внезапному импульсу, захожу в 413-ю палату. С порога вижу, что не зря: меня встречает умоляющий взгляд старушки под капельницей. Она едва может поворачивать голову и переводить глаза, в которых ужас быстро перерастает в панику, с пустого пакетика с компонентами крови на идущую к катетеру в руке трубку. Кровь закончилась, и сейчас по трубочке с последними каплями скользил маленький пузырек воздуха. Стоит ему попасть в вену, как не пройдет и нескольких секунд, сердце остановится. Старушка пытается что-то сказать, ее губы едва заметно шевелятся. Сил позвать на помощь у нее нет. А где же медицинская сестра? Выглядываю из-за двери. С сестринского поста доносится приглушенный девичий смех и обрывки телефонного разговора. Понятно. Интересно, что она потом скажет родным старушки? Впрочем, им скорее всего, все равно… Тихонько прикрыв за собой дверь, иду дальше.
Пятый этаж прохожу мимо – здесь ремонт. Несколько наемных рабочих южных кровей сверлят отверстие в бетонной стене. Задерживаюсь на секунду, чтобы взглянуть на них – мне вдруг показалось, что сейчас криво направленное сверло перфоратора соскользнет, прочертит неглубокую царапину в бетоне, и, продолжая движение потерявшего равновесие рабочего, вонзится его напарнику в грудь. Нет, показалось только, все в порядке, иду дальше.
Шестой этаж – хирургия. 632-я палата, дальняя койка. Там, мужчина готовится к операции на желудке. Рядом его друзья. За напускным весельем чувствуется напряжение и предчувствие чего-то недоброго. Встречаюсь с ним взглядом – он вздрогнул, слегка побледнел, и замолчал на полуслове. «Ну, медсестричку-то эту уже пощупал?» -- подначивает его товарищ, не замечая меня. Растерянно моргнув, больной пробормотал что-то невнятное. Понятно. Завтра, на операционном столе. Незаметно выхожу.
Какое-то время, стою на лестнице, прислушиваюсь к себе, и соображая, куда еще надо зайти. Взгляд натыкается на сделанную маркером надпись на стене: «Люди в белых халатах – убийцы!». От нее, будто бы исходят флюиды вложенного в этот крик души боли и отчаяния, обиды и ненависти, горечи потери и жалости… Снова жалости. Никуда они не могут деться от этой жалости к самому себе.
Куда же мне нужно зайти… Ага… Морг.
Спускаюсь по лестнице на первый этаж, прохожу по коридору до дверей с ярко-красной надписью «Реанимация». Посторонившись, пропускаю мчащуюся со скоростью курьерского поезда каталку и бегущих следом врачей. Иду по коридору, но около одной из дверей останавливаюсь, заглядывая внутрь – там сегодня дежурит мой старый знакомый.
-- … еще разряд! – кричит он сестре, склоняясь к распростертому на столе перед ним телу с зажатыми в руках электродами дефиблирятора.
Глухой звук, и тело под действием электрического тока вздрагивает. Писк каких-то приборов, озабоченный взгляд на монитор, и тут же голос сестры подтверждает с облегчением:
-- Есть пульс. Успели.
Врач отдает электроды сестре, делает два шага назад, освобождая место около оживающего пациента для инъекций. Я вижу, как его плечи опускаются под тяжестью накопившейся усталости, он безразлично вытирает ладонью пот со лба, нашаривая другой рукой сигареты в кармане халата. Вытащил еще одного, теперь перекур. До следующего. Почувствовав мой взгляд, он смотрит через стекло двери на меня. Какое-то мгновение, лицо его неподвижно, потом, украдкой оглянувшись, он качает головой, и сплевывает в мою сторону. Улыбнувшись, я пожимаю плечами и иду дальше.
Ныряю в малоприметную дверцу. Еще лестница вниз и отдельный лифт с широкими железными дверями. Снова спускаюсь. Широкий и длинный холодный бетонный коридор. Не коридор даже – подземный переход. Жиденькое дежурное освещение едва разгоняет тени по углам, делая его еще более мрачным. Жутковато здесь, наверное, молоденьким практикантам. Эхо моих шагов, отражаясь от бетонного пола и выкрашенных уныло-зеленой краской стен, разбегается в обе стороны. Одна лампа дневного света моргает и громко жужжит. Примерно на середине к переходу примыкает еще два тоннеля, образуя перекресток. Там, уткнувшись одним углом в стену, стоит пустая каталка. На ней только скомканная серая простыня. Интересно, куда делся ее пассажир? Неужто, ушел? Из левого рукава перехода доносятся приглушенные голоса. Слов не разобрать. Пожимаю плечами – не мое дело, в конце-концов.
Этот запах ни с чем не спутать, кто ощутил его однажды, вряд ли уже забудет или с чем-то спутает. Хочется сказать «формалин», но, думаю, это, все-таки, не он. Хотя, черт его знает, в этом я не разбираюсь. Пол и стены здесь покрыты кафельной плиткой. Легче мыть. Вдоль стен, будто машины в центре города, припаркованы каталки с телами. Маленькие и большие, еще одетые и уже нет, в крови и без, изувеченные и не очень – чего здесь только не увидишь. Всех их объединяет лишь одно: это все уже всего лишь пустые, абсолютно бесполезные оболочки, лишенные чего-то действительно важного, чего-то неуловимого и, в тоже время, уже мало у кого вызывающего сомнения в собственном существовании – лишенные души. Или жизни. Как это не назови, а мертвое тело не спутать с живым.
Ко всему привыкаешь, привыкаешь и к этому. Я скольжу между каталками с лежащими на них телами так же безразлично и невозмутимо, как и местные патологоанатомы и санитары. Только одно тело вдруг привлекает мое внимание: одетый в пижаму мужчина со сплошь замотанной то ли бинтами, то ли тряпкой, головой. Там, где должно быть лицо, на ткани расплылось кровавое пятно. Почему-то, вспомнился труп с грелкой от чайника на голове из какого-то фильма. Едва не рассмеявшись, прохожу мимо в кабинеты. А вот и он, я как раз вовремя: в кабинете заместителя заведующего отделением, задыхаясь, хлопает себя по груди крепкий на вид мужчина лет сорока. Его лицо покраснело, сосуды в глазах полопались от удушья. Он сдавленно кашляет и правой рукой все еще пытается выбить из груди попавшую в легкие крошку. Вторая рука бессильно повисла, так и не выпустив недоеденный злополучный гамбургер. На какой-то миг, ему удается сфокусировать взгляд, он различает меня в проеме двери и силится что-то сказать, но воздуха в легких для этого нет.
Вообще-то, такие истории больше по душе моей завтрашней смене. Я же не люблю таких нелепостей и черного юмора. Работа есть работа. Закрываю дверь, выхожу в коридор, оттуда через другие двери на улицу. Глубоко вдыхаю кажущийся после запаха морга таким свежим и чистым, пропахший гарью, выхлопными газами, пропитанный мельчайшей радиоактивной пылью, кислотными парами и свинцовой взвесью воздух. Потом прикуриваю сигарету, с наслаждением затягиваюсь. Ну вот, вечерний обход закончен. Ночью я выходной, значит, до утра здесь больше никто не умрет.
Москва, 2009.