Андрей Делькин, Дмитрий Смоленский
Этот рассказ (скорее, небольшая повесть) создавался
весьма странно. Андрей Делькин прислал посмотреть
свой новый рассказ, он мне и показался своей необычной
атмосферой - нереальностью какой-то, театральностью -
и не понравился, поскольку показалось невозможным отнести
его к определенному жанру.
Высказал замечания, отослал. Получил предложение подключиться
к работе напрямую. Долго думал, ведь соавторство -
штука сложная, немногие ее выдерживают. Наконец, решился.
Выслав свой вариант (почти месяц работы) - получил
встречные замечания. Часть учел, часть
отверг.
Оба, по-моему, остались недовольны результатом.
А ведь время идет, а задумка все еще продолжает нравится.
Потому и выкладываю некий промежуточный вариант
(я уж в них запутался), но, по-моему, это тот,
что я предложил итогом своей работы.
А автор первичной идеи - Андрей Делькин. Тут я не претендую.
День первый, третья четверть.
Дождь и ветер как будто сговорились в своём безумстве, не желая отпустить нас из плена. Промокший наш кораблик мутузил пристань уже свободной кормой, а на баке ещё возились со швартовами два матроса с говорящими именами Пузырь и Лапоть: первый был невероятно толстым, второй — с разбегающимися в стороны глазами, что придавало ему глуповатый вид.
Провожавших на пристани было немного: большинство разошлись сразу после торжественной речи губернатора, а те, кто остались, придерживали капюшоны и молча ждали. Среди них была и Гайка, единственный человек, который прощался сразу с двумя близкими людьми. Она часто вытирала рукавом лицо, на котором слезы мешались с дождём.
Её отец, огромный и неповоротливый профессор Вязь, стоял рядом со мной на корме и пытался найти за стеной дождя Гайкину фигурку. Страдающий от сильной близорукости, едва ли он мог что-нибудь толком рассмотреть, а вечно запотевающие очки не надевал из принципа.
Молча и несуетно убирали музыканты нашего оркестрика начищенные по такому случаю инструменты. Помогая друг другу, заворачивали их в мешковину, совали в просмолённые мешки. Тяжелее всего приходилось старичку, чуть не плачущему от капель, попадающих на кожу его громоздкого барабана, который, кажется, называют «турецким». Ассистенты разбирали стационарные зонты, складывали оборудование на тележку.
Вот, наконец, зачакал наш дизель, оттаскивая задним ходом корабль от пристани. Медленно-медленно отходили мы от родного берега, описывая на реверсе пологую кривую, пока не дали «полный вперёд» и не повернули в открытое море. Долгий басовитый гудок, рванувшийся было от корабля, потерял над водою силу, запутался в косых дождевых струях, задохнулся в сыром воздухе. Пристань с затерявшейся среди других людей Гайкой начала бледнеть, расплываться, уходить от нас дальше и дальше. Дождь всё гуще бросал свои серые штрихи на берег, затирал, замазывал перспективу, пока вся она не закрылась непроницаемо-угрюмой пеленой.
Когда мы с профессором спустились по крутой лестнице и вошли в кают-компанию, оказавшись неловкими и чужеродными в её электрическом комфорте из-за мокрых дождевиков, там находился почти весь списочный состав экспедиции. Не было только капитана Причуды, решившего отстоять первую вахту на мостике, и Пузыря, назначенного рулевым.
— Господа, — начал профессор, расстегивая и снимая плащ, — имею честь представить вам своего младшего коллегу Шляпу, ботаника по специальности. О его включении в экспедиционные списки стало известно всего лишь два часа назад, хотя губернатор, по моим сведениям, давным-давно удовлетворил моё прошение...
— А я до сих пор не совсем понимаю, зачем нам ботаник? — вклинился сидевший в дальнем углу комнаты человечек с маленькими глазками. — Из-за вашего протеже, профессор, мы лишились повара, которого теперь придётся замещать всем по очереди!
Ещё не успев раздеться и присесть, я уже был готов броситься в бой, но Вязь придержал меня.
— Вы, господин Махорочник, иногда поразительно узко мыслите! С экспедицией связаны серьёзные планы. По расчётам господина Платоника, избранное направление движения — зюйд-зюйд-вест — должно вывести нас к материку наиболее коротким путём.
Старик умело завладел аудиторией, сумев привлечь к себе внимание даже смешного Лаптя.
— Если, даст Бог, — продолжал он, — мы попадём на Большую землю, ботанический материал сможет не только пролить свет на проблему Апокалипсиса, но и облегчить решение продовольственной проблемы. Вам как, парниковые огурцы с редиской ещё не надоели? Поди, и хлебушка свежего иногда хочется, а не галет пополам с отрубями?
Профессор глянул на меня и вернулся к теме.
— Я всего лишь знаток иностранных языков и истории. Вы, Махорочник, замечательный организатор-снабженец и, мне кажется, в перспективе блестящий дипломат. Но вы хоть что-нибудь понимаете в отличиях однодольных растений от двудольных?
Снабженец буркнул что-то вроде «не меньше вашего», но профессор игнорировал реплику.
— ...Далее. Наш уважаемый капитан и матросы крайне полезны в море, но только в море. А что они будут делать на земле?
— Пьянствовать! — бросил Сухарь.
Я помнил этого офицера ещё по предвыпускным военным сборам и обрадовался, как старому знакомому. Пусть ему и не удалось вбить в наши гуманитарные головы устав караульной службы, но он хотя бы не изнурял наш курс двухмильными марш-бросками по заболоченной местности, подражая майору Кожемяке. Вполне вменяемый человек, не сразу и заподозришь армейца.
Профессор покосился в сторону Лаптя, но тот вертел головой по сторонам и не думал обижаться на последнюю реплику.
— Недалеко от истины, — кивнул старик и снова повернулся к Махорочнику. — Вот, кстати, господин Сухарь известен в качестве непревзойдённого специалиста по оружию. Для него наша безопасность — четко поставленная и единственная задача. Доктор Флюгер...
— А что доктор Флюгер? — отозвался сам доктор, измождённого вида человек с желтоватой кожей лица, выдающей наличие печёночных проблем. — Если хотите знать, я за вашу безопасность отвечаю не меньше Сухаря с его «налево-кругом»!
— Конечно! — подхватил Вязь. — Без вас ни в плавании, ни на материке не обойтись. К тому же ваше увлечение антропологией... Но, кроме теоретических исследований, должна быть и практическая польза от нашей экспедиции — потому и советник Палка меня поддержал. Один только рис, если его удастся отыскать коллеге Шляпе, сумеет окупить все затраты. Но ведь важно его правильно идентифицировать!
— Была бы земля — можно и без риса обойтись! — скривился Флюгер. — Может, и нет никакого материка, может, мы одни остались во всём белом свете!
— Не согласен с доктором, — подал голос Махорочник. — Этого не может быть, чтобы людей не осталось. Мы выжили — почему бы другим тоже не спастись?
Профессор посмотрел на него с благодарностью и даже чуть старомодно поклонился.
— Мы должны верить в лучшее, — заключил он. — Верить и надеяться. Иначе не было смысла затевать наш поход!
Наверное, тогда профессору удалось кого-то убедить. Кого-то, но не меня. Сам я до крайности сомневался, что мы достигнем берега, а уж во встречу с другими уцелевшими не верил совсем. Если бы не обещание, данное Гайке, никогда бы не решился участвовать в этой безумной затее. Но здесь её отец. И к тому же, как ни крути, он — мой первый учитель.
Сейчас, когда старика уже нет в живых, я понимаю, что на самом деле он вовсе не горел желанием включать меня в состав экспедиции. Ему было бы спокойней знать, что кто-то там, на далёком дождливом берегу позаботится о его дочери, поддержит её и прикроет от жизненных невзгод. Но с одной стороны на него давила сама Гайка, с другой, я развил невероятную для себя деятельность, рисуя в письмах на имя губернатора и его советника по сельскому хозяйству фантастические перспективы обнаружения зерновой культуры, способной произрастать в условиях переувлажнённых почв. К месту и не к месту цитируя труд Масанобу Фукуоки, чудом сохранившийся с допотопных времён, мне удалось сойти за энтузиаста и заручиться их поддержкой. Обращение к властям колебавшегося профессора решило всё — и вот я здесь.
Дискуссия увяла. Первым с места поднялся Флюгер.
— Будет время, — сказал он, — я проэкзаменую нашего студента на знание кое-каких новых теорий. Ведь я тоже гуманитарий.
Почти одновременно с доктором откланялись и Сухарь с Лаптем.
После их ухода в кают-компании надолго повисло молчание. Было слышно только, как по крыше надстройки гулко молотят дождевые капли. Вязь занял подобающее своей должности место во главе стола. Забираться к нему на стул, демонстрируя близость к его семье я не решился, потому уселся на соседнем.
— Когда-то давно, до Потопа и прочих катаклизмов, — наконец, произнёс профессор, — люди спасались от скуки музыкой. Радиоприёмники, магнитофоны были в каждом доме. Конечно, мне не удалось застать этого времени, но зато я слышал рассказы деда. А тот передавал услышанное от прадеда, который был радистом, знаете ли... Была в прежние времена такая специальность.
Старик помолчал, давая оценить невероятность такого факта, и в дальнем углу тотчас зашевелился Махорочник.
— Позвольте, профессор, а чем они занимались? — спросил он.
— Резонный вопрос... В те века эфир был полон радиоканалов. Вам, наверное, и слова-то такие неизвестны. Эфир — это окружающее нас свободное пространство. А радиоканалы — навроде звуков, но только неслышных человеческому уху. На одном конце земли человек мог говорить и даже петь, а на другом — его голос звучал из специального устройства, которое называлось радиоприёмником. Сам я никогда не слышал радио, потому что эфир много лет, как был мёртв. Но зато в радиоприёмнике, доставшемся от деда моему отцу, был ещё и лазерный проигрыватель дисков. Сверстники гоняли во дворе футбольный мяч, а я четверти напролёт слушал медленную и печальную музыку, звучащую из него. Моими друзьями стали давно умершие певцы и их песни на языках, которые прежде я знал только по книгам. Поэтому они оказались и моими учителями. А потом... потом музыкальные диски один за другим пришли в негодность и перестали звучать... Ветровые электростанции давали нам достаточно энергии, но лазерное устройство со смертью деда вскоре окончательно вышло из строя, а с ним пропала и последняя надежда на связь с Большим миром.
— Приёмник, кстати, я взял с собой, — добавил Вязь с виноватой улыбкой, — но работает он от так называемых «пальчиковых» аккумуляторов, а их уже лет тридцать, как не найти. Всё когда-то выходит из строя, а уж такое тонкое оборудование...
— Так ведь ваши диски испорчены? — не понял я. — Что же вы собираетесь слушать?
— Эфир. Я ведь говорил вам: кроме дисков есть ещё и радиоканалы. На Острове они пусты, но вблизи материка — чем чёрт не шутит!
— А у меня, кажется, есть... — сказал Махорочник и будто осёкся.
— Что у вас есть? — оживился профессор.
— То, что вам нужно, пальчиковые аккумуляторы. Видите ли, я тоже интересуюсь радиоаппаратурой, но с другой целью.
— Тянет к технике? — заулыбался старик.
— Нет, всё сугубо меркантильно. Драгоценные металлы. Но прошу вас, господа...
— А зачем, позвольте? Какой смысл?
— У меня есть свои соображения, — туманно ответил Махорочник и поспешил сменить тему. — Если хотите, я могу выделить штуки четыре, но на сугубо конфиденциальной основе. Согласны?
— Конечно! — с радостью согласился профессор. — У меня даже сохранилось зарядное устройство. Думаю, четверти за две мы их сумеем оживить...
Больше в тот день ничего интересного не произошло. После роскошного ужина с макаронами и тушёной рыбой в томатной заливке мы разошлись по каютам, которых было две. Гражданские устроились по правому борту, военные и морские — по левому. Постелив постель и забравшись под одеяло, я долго смотрел в высокий потолок, чувствуя раскачивание нашего судна на волнах и холодный сквозняк, щекочущий пятки — койка оказалась коротковатой. Профессор, лежавший рядом, уже перестал возиться и, судя по ровному дыханию, начал задрёмывать, но мне не терпелось высказаться.
— А ведь есть в акселерации и очевидные минусы!
— Это какие же? — почти тут же отреагировал Вязь.
— Мы вот вымахали за три поколения, и кровати предков, хоть и прочные, и служить могут не один десяток лет, стали нам коротки.
— Значит, вы так понимаете явление акселерации?
— Как же ещё? Каждое следующее поколение крупнее и выше предыдущего. Моим внукам предки и вовсе начнут казаться карликами!
— «Акцелерацио», мой друг, означает вовсе не это, — с привычной назидательностью ответствовал профессор. — В переводе с латинского данный термин значит «ускорение».
— Бред! — фыркнул я. — Причём здесь ускорение?
— Ничего не бред! — раздался в темноте голос Флюгера, который, как оказалось, прислушивался к нашей беседе. — Завтра я вплотную вами займусь, молодой человек, а пока — давайте-ка спать!
Больше никаких умных споров не было. Впрочем, убаюканный качкой, монотонным плеском волн за бортом и привычным шорохом дождя, я вскоре крепко заснул.
День второй, вторая четверть.
Еще до завтрака, когда я возвращался из душевой с влажным полотенцем на плече, меня перехватил в коридоре доктор. Судя по блестящим глазам и аромату, отнюдь не похожему на одеколонный, он успел спозаранку приложиться к флакончику со спиртом из корабельной аптечки.
— Э-э... коллега, — начал он, ухватив меня за пуговицу, — вас-то я и поджидаю!
— Да, доктор, — понурившись, сказал я. — Чем могу помочь?
— Это я вам могу помочь, любезнейший! — Флюгер чуть отодвинулся, пристально вглядываясь в моё лицо, однако за пуговицу кофты держался по-прежнему цепко. — Давеча вы затронули весьма щекотливую тему. А знаете ли, что двести тридцать два года назад губернатор Фрамуга запретил её обсуждение?
— Да? — растерялся я. — И что же в ней криминального?
— Этого я не могу вам открыть. Вы ведь ботаник, я правильно понял?
— Абсолютно, — не скрыл я усмешки.
— Тогда хоть что-то должны понимать и в генетике, — Флюгер сделал вид, что не заметил моего скепсиса, а, может, и впрямь не обратил на него внимания. — О генно-модифицированных продуктах слышали?
— Приходилось читать. Но ведь эти эксперименты проводились там, на Большой земле!
— Отнюдь! Как раз на Острове располагалась одна из лабораторий. И опытное хозяйство там было. Вы же не думаете, что парники нам от отцов с дедами достались?
Я лишь пожал плечами. Мне и в голову не приходило задавать себе столь сложные вопросы.
— Так вот, — продолжил доктор. — Как достоверно известно, главной темой опытов было как раз сокращение вегетативного цикла овощных культур. А что это значит? А то и значит — ускорение! О чём вчера и говорил вам профессор.
— Послушайте, — осторожно начал я, — всё это крайне интересно, но не могли бы мы продолжить беседу в более удобном месте?
— Да я почти закончил, — ухмыльнулся Флюгер. На желтом его лице с запавшими щеками улыбка выглядела особенно зловеще. — Задержу ваше внимание лишь ещё на минуту!
Он подвёл меня к трапу, по которому я не так давно спустился, и ткнул в его сторону рукой.
— Что вы видите?
Я невольно покосился в указанном направлении.
— Корабельный трап, — пришлось мне ответить. — Двенадцать ступенек, выкрашенных коричневой краской. Очень практичной, надо признать.
— Ага, ага... — закивал Флюгер. — Можете, как большинство островитян, всю жизнь ходить мимо и так ничего и не заметить.
Он вскочил на нижнюю ступень и отбил каблуками дробь: дум-дум-дум. Поднялся выше и повторил номер: дык-дык-дык. На следующей — то же самое: дык-дык-дык.
- Что скажете?
— Скажу, что на первых курсах умел отбивать чечетку получше вашего! — отрезал я.
Нечего ему передо мною выкаблучиваться, будто перед полным сопляком!
Он сбежал по лестнице, с неожиданной жалостью посмотрел мне прямо в глаза. Губы его кривились, но не в усмешке, а будто он собирался заплакать.
— Лишь каждая третья ступенька металлическая. Две других — деревянные. За каким чёртом и кому именно понадобилось делать такой винегрет?
Ссутулившись, он двинулся мимо меня в каюту, не проронив больше ни слова. Я с детства не любил загадки и всякие ребусы. Думать сейчас над ними вовсе не хотелось, но я проверил высказанное доктором предположение, даже под лестницу заглянул. Действительно, между металлическими ступеньками были встроены по две деревянные. Внешне похожие, особенно, если выкрашены под один цвет. Ну и что? Может, предки-корабелы на железе экономили? Они и так его транжирили — корпус железный, переборки, двигатель. Каждому ясно, что если судно целиком из металла сделать — оно в три секунды утонет. И без того загадочно, как оно столько лет плавает...
День второй, третья четверть.
После обеда профессор с таинственным видом поманил меня за собой. Оказывается, Махорочник выполнил своё обещание и выделил из своих запасов четыре пальчиковых аккумулятора, а Вязь с самого утра поставил их на зарядку. Сейчас профессор с величайшей деликатностью извлёк их из пластиковой обоймы и уложил, словно детей, в гнёздышко на собственной подушке.
Я понадобился ему не только как свидетель, но и в качестве помощника. Вместе мы вытянули из-под кровати его огромный кофр, из которого достали громоздкий радиоприёмник. Вставив аккумуляторы в положенное им место, профессор радостно потёр руки, увидев загоревшийся на передней панели зелёный сигнал, и принялся крутить ручку настройки. С минуту у него ничего не получалось: треск, шипение, а по большей части — тишина. Однако, догадавшись переключить диапазон на длинные волны (он комментировал вслух каждое своё действие — иначе я бы вовсе ничего не понял), он почти тут же оглушил корабль музыкой.
Невероятной глубины и мощности бас под медленную, исполненную глубочайшей печали мелодии выводил: «Be-e-ca-a-use I’m ba-a-ad, I’m ba-a-ad — co-o-ome o-on, (ba-a-ad ba-a-ad — re-e-ally, re-e-ally ba-a-ad)...» Слов я не понимал — английский в школе и в университете преподавался из рук вон плохо, но и без того было ясно, что в песне поётся о несчастной и неразделённой любви. А может, оплакивается судьба мира, сгинувшего в водах Потопа.
— Майкл Джексон... — оторопело прошептал профессор. — Песня моего детства...
Он убавил громкость, но и нескольких фраз, пролившихся из динамиков, оказалось достаточным, чтобы в каюту набились все свободные от вахты. Даже Лапоть примчался с камбуза — с засученными по локоть рукавами и пальцами в жире.
В полном молчании мы прослушали длинную композицию Чака Берри, полную слёз песню Мадонны, глубокое контральто Шакиры. Вязь знал их всех по голосам и по именам, и даже поначалу пытался переводить слова по ходу, но на него шикнули, и он смолк. Полчаса в прикосновении к высокому искусству предков большинство выстояло на ногах, боясь даже пошевелиться. Да, необходимо признать, что нам на Острове с услышанным сейчас вокалом не сравниться никогда. Хоть ещё триста лет пройдёт. У нас и голосов-то таких нет: так, воробьиное чириканье на фоне корабельного гудка!
Опасаясь за аккумуляторы, а может, не в силах выдержать продолжение концерта, Вязь протянул руку и щёлкнул тумблером. Музыка стихла, но слушатели очнулись не сразу. Когда они потянулись на выход из каюты, не толкаясь и пропуская друг друга, профессор поднялся с корточек, затем с пыхтением перешагнул через приёмник и направился к развешанным на крючках дождевикам. Вслед за ним оделся и я.
Шёл дождь, и это было странно. Казалось, после всего происшедшего мир резко должен измениться к лучшему. Наверное, то же самое почувствовал и профессор, во всяком случае, он с недоумением взглянул на обложенное серыми тучами небо, прежде чем натянуть на голову капюшон плаща. Добрый десяток минут мы вдвоём простояли на юте, следя за убегающей кильватерной струей и слушая ровный стук поршней нашего дизеля. Отвлёк нас лишь звук шагов капитана Причуды.
— Господа, — негромко, но странным звенящим голосом произнёс он, едва приблизившись. — Прошу в кают-компанию! Нам есть сейчас, что отметить, и должен признаться — есть чем отметить! Прошу, прошу! Без всяких возражений! Все в сборе, ждём только вас!
На пути в кают-компанию профессор от меня отстал и свернул к себе в каюту. По этой причине овации пришлось устраивать дважды. Один раз в мою честь — незаслуженно, что вогнало меня в краску, второй — уже с полным основанием при появлении профессора.
— Прошу! Прошу к столу, господа! — Причуда превратился из неразговорчивого морского волка в хлебосольного хозяина. — Чем богаты, тем и рады!
Едва наш небольшой экипаж успел соорудить по бутерброду с копчёной треской и наложить на тарелки тушёных лягушачьих лапок, капитан постучал вилкой по краю стакана. Прозрачность его содержимого лично у меня вызвала искреннюю жалость к распорядителю корабельной аптечки. Доктора Флюгера я имею в виду.
— После известных событий, поставивших человечество на грань катастрофы, — торжественно заговорил капитан, — мы думали, что остались одни в этом проклятом мире. Теперь... Теперь мы точно знаем, что это не так! Где-то на других островах или на материке ещё теплятся очаги цивилизации! Профессор Вязь это доказал сегодня наилучшим из возможных способов. Предлагаю... Предлагаю выпить!
— Кхе! — смущенно кашлянул профессор, едва все потянулись поднимать стаканы. — Прошу меня простить, но мне кажется, что праздновать пока преждевременно.
— А в чём дело? — опешил капитан.
— Я тут покопался в старых дисках... Хоть они и не играют больше, но названия песен и исполнителей прочитать можно. Вот! — Вязь вывел руку из-за спины и продемонстрировал мутный пластиковый бокс с просвечивающей цветной картинкой. — Я всё думал, что же мне напоминает порядок услышанных композиций. Так он в точности повторяет записанные именно на этом диске!
— И что? — до Причуды по-прежнему не доходило.
Я и сам не улавливал, к чему клонит профессор.
— В каюте я на всякий случай снова включил приёмник. Там снова поёт Майкл Джексон, причём ту же самую песню. Воспроизведение идет по кругу: одно и то же, раз за разом...
— Ф-фу! — расслабился капитан. — Я уж думал, что-то действительно страшное произошло.
— Как же вы не понимаете...
— Да всё мы понимаем! — прервал профессора капитан. — Хотите сказать, что радиостанция работает в автоматическом режиме, и никаких людей там нет. Правильно?
— Ну да!
— Сотни лет автоматические электростанции вырабатывают ток, столько же — без малейших поломок, прошу обратить внимание! — работает радио. Диск, который у вас давным-давно пришёл в полную негодность — там продолжает крутиться без потери качества. Сами-то подумайте, Вязь!
Капитан был столь убедителен, что тревожное напряжение, поневоле охватившее присутствующих в кают-компании, разом схлынуло. Все зашевелились, заулыбались, начали переговариваться.
— М-да, — пришлось признать профессору. — В логике вам не откажешь!
— Да и не в логике дело! — продолжил капитан. — Пусть даже автомат меняет диски, а их самих — сотни одинаковых. Суть в том, что радиостанция где-то стоит, где-то работает! И явно не на нашем Острове. Это и есть главное открытие — в мире есть другая суша. А где суша — там люди. Так?
— Без сомнения.
— Так за это и выпьем, — заключил капитан, не сдержав улыбки, — за конец нашего одиночества!
Профессор оставил свои сомнения. Положив бокс с испорченным диском, он принял из рук Причуды пузатый хрустальный стакан, до половины заполненный разбавленным спиртом.
— За нашу удачу! — воскликнул капитан, и все зашумели в голос, потянулись чокаться, лихо запрокидывать в себя огненный напиток.
Я тоже выпил. Знаю, что действует на меня алкоголь плохо, но удержаться в тот момент было выше моих сил. Лихорадочное возбуждение, охватившее меня от одной только мысли о близости к цели, после первого глотка перешло в истовость, азарт, какую-то обжорную одержимость. Я принялся запихивать в себя куски рыбы, хрустеть галетами, вгрызаться в ломти истекающих кисловатым соком помидоров, обгладывать лягушачьи голяшки, не обращая внимания на столь нелюбимый мною жир. А капитан уже с видом победителя брякнул выставленной поллитровкой допотопной водки, невесть в каких тайниках хранившейся до наших дней, и остальные с рёвом потянули стаканы. Сухарь же (с розовыми пятнами на скулах) уговаривал профессора непременно сходить в каюту и принести приёмник сюда, потому что «празднику, сударь, требуется соответствующее музыкальное оформление, ибо без музыки любая выпивка, пусть и с хорошей закуской, превращается в банальнейшую пьянку...»
Конечно, мы сходили и принесли приёмник, и снова полилось из его динамиков останавливающее дыхание контральто Шакиры: «Lu-u-ucky you-u we-e-ere bo-o-orn tha-a-at fa-a-ar awa-a-ay so-o-o...», и снова подставляли стаканы под струю из горлышка капитановой бутылки, которую он с трудом удерживал двумя руками. И хватали руками с блюда копчёную рыбу, и ломали галеты, и Лапоть с Махорочником уже закружились в танце, напоминающем одновременно и вальс и танго. Когда профессор, ухватив меня за локоть, оттянул от стола и прокричал в лицо: «Не пей больше, сынок, тебе уже хватит!», я с трудом понял, что ему надо. Впрочем, я его и видел уже с трудом — глаза разъезжались в стороны. Последнее, что точно помню из событий в кают-компании, это рычание капитана: «Свистать всех наверх! Самый полный машине!» и протестующий визг Махорочника: «Возьмите себя в руки, Причуда! Топливо рассчитано в обрез. Я запрещаю!»
И почти сразу, без малейшего перехода, темнота и духота каюты, профессор, возящийся с моими шнурками и никак с ними не справляющийся, и собственное открытие, которым я не замедлил поделиться с Вязем: «Какое странное ощущение, профессор: пил ты, а опьянело море! Смотрите, как его заколбасило с двух несчастных полустаканов!» И его неразборчивое бормотание в ответ, что-то вроде: «Ложись, ложись, сынок. Не говори ничего — просто ложись...» И ещё грохот дизеля, стук сапог на палубе прямо над головой, крики, и моя собственная голова, отделившаяся от тела и перекатывающаяся по каюте, ватно ударяясь о стены...
День третий, вторая четверть.
Проснулся я от копошения под боком. И ещё кто-то противно нудел, проникая в сон монотонным голосом. Повернувшись на спину, я наткнулся на чужую руку, которую тотчас же из-под меня выдернули.
— Да, тише вы, Шляпа!
— Что такое? — я привстал, почувствовав головокружение.
— Ничего, ничего, спите пока...
Однако сон меня уже отпустил.
Рядом возился Флюгер. Бледный, с бисеринками выступившего на лбу пота, он вполголоса разговаривал с лежащим профессором.
— Ну, доигрались? Я сколько могу вам говорить, Вязь, что ни жирное, ни солёное вам нельзя категорически? Об алкоголе вообще и речи быть не может. А вы?
— Да ладно вам, — пробормотал я, будучи ещё спросонок. — Сами-то ни в чём себе не отказываете...
— Вы вообще молчите! — рявкнул шёпотом (вот именно так!) доктор в мой адрес. И вновь обратился к профессору. — Привстаньте на минутку... А теперь — пейте! Да не воротите нос, пейте без рассуждений!
— Что это? — еле слышным голосом спросил Вязь, разглядывая вложенную ему в руки огромную эмалированную кружку.
— Яичные желтки. Два сразу осилите?
— Меня вывернет скорее...
— Было бы замечательно, — фыркнул Флюгер. — А пока не вывернуло — пейте!
Едва профессор выцедил содержимое, доктор уложил его.
— Теперь на грелку правым боком...
— Флюгер, иногда вы бываете не только несносным, но и откровенно противным!
— Да и плевать мне на вас... Не хотите помирать — делайте, что я сказал...
Профессор угнездился возле моего плеча, утомленно прикрыв глаза.
— Что с ним? — спросил я.
— Печёнка совсем ни к черту! Нашёл время гусарством заниматься, и где — в сотнях миль от берега! Ни лекарств толковых, ни ухода. А если его желчный пузырь совсем откажет, мне что предлагаете делать? Оперировать на борту без ассистентов, при качке, под наркозом из водки с сахаром? Чёрт бы побрал ваше вчерашнее радио с идиотским банкетом в придачу!
Словно услышав своё имя, в каюту и впрямь заглянул Пузырь.
— Два часа до завтрака, — сообщил он.
— И что? — недовольно покосился на него Флюгер. — Нас теперь каждый час о предстоящей трапезе предупреждать начнут?
— Так ведь... Дежурство сёдни у господина профессора с господином Шляпой...
— О, чёрт! — второй раз помянул нечистого доктор. — Ещё не легче!
Тут матрос разглядел свернувшегося в зародышевую позу профессора за моей спиной.
— Заболел? — полное лицо его с носом-пуговкой как-то страдальчески исказилось. — То-то я видел, он раньше всех с гулянки ушёл. Но я думал из-за Шляпы...
— Из-за Шляпы, из-за Шляпы! Из-за ботаника нашего. Да и к лучшему, что ушёл, а то бы сейчас инструменты кипятили и чистые простыни по рундукам искали. А так, может, и простым тюбажом обойдемся...
— А-а... — протянул Пузырь, будто и впрямь, в отличие от меня самого, что-то понял в докторском бормотании. — Так что капитану сказать? Кто сегодня на камбуз заступает?
— Передайте Причуде, что Флюгер со Шляпой на кухню идут. Только пусть не ждёт разносолов, — добавил он мстительно в спину повернувшемуся к выходу матросу, — разносолы вчера поели. Сутки строгой овощной диеты ещё никому не мешали!
Когда я, чуть пошатываясь, но уже немного освежённый холодным душем, появился на корабельной кухне, Флюгер успел развернуть в ней кипучую деятельность. Признаться, не ожидал от него такой практической сметки. Дровяная печь, установленная в незапамятные времена вместо допотопной газовой, чуть подымливала, но на ней уже шипел огромный бак с водой. Я было подумал, что доктор вознамерился помимо приготовления завтрака и обедом заняться, но всё оказалось намного прозаичней. Сухарь с Махорочником, дежурившие вчера, в связи с гулянкой манкировали своими обязанностями и оставили нам в наследство огромную кучу грязной посуды. Всю её предстояло перемыть, и так как поварским искусством я в университете овладеть не удосужился, то именно мне и предназначалась черновая работа.
Впрочем, пока согревалась вода, доктор мне и минуты не дал посидеть сложа руки. Пришлось сходить в кладовку на баке за яйцами (одно я таки разбил, приложившись на волне кастрюлькой к переборке), потом туда же — за помидором. Когда пришлось идти уже в третий раз, на этот раз за луковицей, невольно подумалось: не издевается ли Флюгер надо мной, не мог же он и в самом деле подумать, что дотащить всё за один раз превыше моих сил? Но по возвращении, едва потянув воздух носом и уловив в нём легкий спиртной запах, я успокоился. Просто Флюгер стеснялся пить при мне в открытую, а уходить с камбуза не мог — в сковородке уже скворчали, обжариваясь, тонкие ломтики томата.
Пока доктор чистил лук и мелко рубил его приговорённую к жарке четвертушку, я навёл горячую воду в лохани и занялся посудой. Между делом ещё и посетовал на Причуду, который поразил меня мрачным своим видом, будто и не было вчера праздника со смехом, музыкой и танцами. С похмелья, что ли, мучается?
— Было б похмелье, не так голова болела! — буркнул в ответ Флюгер. — Вы ночью совсем ничего не слышали?
— А что я должен был услышать?
— Чуть движок не запороли морячки наши, — пояснил доктор. — Как вы с Вязем удалились гордо на подгибающихся ножках, — тут он с нескрываемой язвительностью на меня посмотрел, но я сделал вид, что не заметил, — так капитану пришла в голову мысль добраться до материка за ночь. Коль так хорошо радио слышно — значит, и берег совсем рядом. Дурное дело — нехитрое, вот и пустили дизель на «самый полный», да так часа три его и гнали, пока не начал перегреваться. А что Махорочник кричал, тоже не слышал?
— Нет, — мотнул я головой. — Спал как убитый.
— Может, и к лучшему, — вздохнул Флюгер. — Совсем у людей от водки мозги набекрень делаются...
— У вас тоже? — вырвалось у меня непроизвольно.
— Дурак ты! — почему-то устало обронил доктор. — Алкоголь для меня не удовольствие, а анестетик. Знаешь, что такое? Наподобие новокаина — примешь дозу внутрь, и перестаёшь мир ощущать. Глупость его, гадостность, да дождь этот проклятый, а ещё сырость, грязь... Ну и жизни своей никчемность... Ходишь одеревенелый, зато рассудок в порядке. Вроде как вот это яйцо! — и он продемонстрировал мне одно из семи яиц, завёрнутое для сохранности в успевший пожухнуть обрывок пальмового листа.
Я не стал спорить — у любого алкоголика всегда найдутся неопровержимые с его колокольни доказательства того, что пить нужно. Но Флюгер, задетый, видимо, за живое, уже не мог остановиться. Освободив яйца от завёртки, он начал одно за другим разбивать их в сковороду. При этом он продолжал бубнить и искоса поглядывать в мою сторону.
— Ты вот умным себя считаешь, а с лестницей-то разобрался? То-то и оно, что так ничего и не понял! Глаза есть, мозги в голове присутствуют — сумел же университет закончить, да голосемённые с покрытосемёнными вызубрить. А чуть в сторону тебя ткнуть, и поплыл сразу — одно с другим сложить не можешь...Ты, давай, работай, не засыпай! — прикрикнул доктор, едва я решил разогнуться, чтобы высказаться в свою защиту.
— У нас всего умных людей на Острове — я да Вязь, — продолжил он, успокаиваясь. — Практичные есть, деловые, хваткие. Хитрые есть — как не быть, среди такого населения! А вот умные, которые одними наблюдениями и сопоставлениями способны к выводу прийти, это порода редкая, вымирающая...
— Кровать допотопная, с которой у тебя ноги свешиваются, — продолжал бубнить Флюгер, — кажется тебе короткой, а вот то, что мы на ней все четверо в ряд спим — нормально. Лестница, в которую ступеньки довставлять пришлось — тоже вещь, на твой взгляд, совершенно обычная. Ну, к столам и стульям с отпиленными наполовину ножками, ты и на Острове привык, при них родился, потому их не замечаешь. Тарелку эту... — он выхватил у меня из рук огромное фарфоровое блюдо, используемое в кают-компании под фрукты, — наверняка сможешь хитро как-нибудь объяснить. Сможешь ведь, Шляпа, а?
— Что тут объяснять? — недовольно буркнул я, забирая у него из рук мокрое блюдо и опуская его в лохань. — Тарелка как тарелка!
— Да-да, конечно! — усмехнулся доктор. — Что ж в ней необычного? Из неё так удобно, скажем, четверым одновременно есть...
Флюгер не договорил — появившийся на пороге Пузырь сообщил, что «команда в сборе, и капитан уже нервничает».
— Лучше бы он ночью нервничал! — проворчал доктор, но, обмотав ручку сковороды полотенцем, подхватил её с плиты. — Посуду прихвати, ботаник! — бросил уже мне, не оглядываясь и спеша за матросом.
Не знаю, может, из-за чуть припоздавшего завтрака, а может и по другой причине, обстановка во время еды за столом была напряжённая. Сухарь попытался её разрядить, затеяв разговор на постороннюю тему, а именно о здоровье профессора, но Флюгер лишь лаконично ответил: «Даст Бог, отлежится!» и не стал входить в подробности.
Капитан ел молча, уперев глаза в тарелку и работая в ней ложкой с такой сосредоточенностью, будто от скорости и тщательности её освобождения от еды зависела судьба корабля.
— Вроде дождь стихает! — заявил вдруг Сухарь.
Все непроизвольно прислушались. Стало и впрямь тише, однако стук капель по крыше улавливался вполне даже явственно: редких, но отчётливых. И ещё плеск волн, совпадающий ритмом с качкой.
Причуда отбросил ложку.
— Пузырь, почему машина встала? — рявкнул он через стол на матроса. — Я тебе уши сейчас оторву!
Пузырю не нужно было повторять дважды: уже через секунду его не было за столом, и даже грохот башмаков на лестнице успел стихнуть. Отставив недоеденное, капитан и сам, будто уже чувствуя неладное, поднялся и направился к висевшим на стене в ряд дождевикам.
День третий, вторая четверть, примерно час спустя.
Теперь, по прошествии времени, я могу припомнить, когда именно из дальнейших событий выпал Махорочник. На завтраке он был за столом. Когда капитан вернулся из машинного отделения чернее ночи и сообщил, что кончилось горючее, снабженец тоже присутствовал. Я почему помню — потому что в это время мы как раз допивали вчерашний компот, а когда Махорочник после слов Причуды вдруг завизжал: «Я вас сразу предупреждал! Вы во всём виноваты!» — я чуть не поперхнулся. Вот уж не ожидал от этого самоуверенного господина подобной истерики. Будто и впрямь конец света наступил! Ну, кончилось и кончилось горючее — придумает что-нибудь капитан. Он и впрямь придумал: вспомнил, что кроме основного запаса топлива грузили и резервный — два ящика с десятью литровыми бутылками солярки в каждом. Они ещё специально помечены были, что бьющиеся и огнеопасные. Вот, наверное, когда мы все отправились за ними, Махорочник и пропал.
Зря мы тогда все пошли к кладовой на баке — теперь-то ясно. Пока отыскали ящики, пока вытащили (а там тесно внутри, да и ящики тяжеленные), пока вскрыли... Много времени ушло, с полчаса, если не больше. А когда убедились, что никаких бутылок с соляркой там нет, а есть никому не нужные на Острове бумажные деньги в пачках, пакетики с золотыми кольцами и серьгами, а также когда-то дорогие, но давно остановившиеся часы, бесформенные слитки серебра — тогда уж начали искать самого снабженца. Чтоб пояснил, наконец, что это за барахло, каким образом оно оказалось на борту экспедиционного судна, и где, в конце концов, запас солярки.
На нашем кораблике спрятаться, по сути, было негде. Тем не менее, мы осмотрели весь камбуз, заглянув в шкафы, кают-компанию и наши жилые каюты. Не поленились посмотреть даже под кроватями, потревожив болезненную дремоту профессора. Узнав о происшедшем, он заявил, что ему стало значительно легче, а потом собрался на свежий воздух.
Напрасно я стал ему помогать. Задним умом мы все крепки, но тогда, посмотрев в его умоляющие глаза, чёрными ямами выделяющиеся на потном бледном лице, я и впрямь подумал, что на прохладном палубном ветерке Вязю станет легче. Мы провозились с одеванием не больше минуты — башмаки он даже зашнуровать не дал, просто засунул в них босые ноги и поднялся.
Когда мы выбрались из душной каюты на палубу, там оказались все в сборе.
Внимание всех было обращено к Махорочнику, который стоял на корме, держась за леер, и собирался двинуть речь. Море почти успокоилось, ветра не было, и только накрапывал мелкий дождик.
— Что происходит? — попытался повысить голос профессор, но вместо привычного баска из его горла вырвалось хриплое карканье.
— А, профессор! — закричал снабженец. — Объясните этим олухам, чтоб не вздумали меня трогать! Сами наворотили делов, а теперь пытаются сделать меня крайним!
— Вы что, с ума сошли, Махорочник? — во второй раз у Вязя вышло гораздо громче. — Что это вы туда забились? А в сумке что? Будете рассказывать сказки про бомбу?
Я только сейчас, выглянув из-за профессорского плеча, различил у ног снабженца большую холщовую сумку. Что-то в ней, конечно, лежало — угловатое и вытянутое — но на бомбу оно никак не походило.
— Бомба? — удивился Махорочник. — Какая бомба? Я еще не совсем рехнулся — в сотне миль от берега взрывать корабль! Если бы капитан вчера не упился и не гнал дизель на «самом полном», мы могли бы к вечеру достигнуть берега. А так — ку-ку! — остаётся рассчитывать на течение и попутный ветер...
— Что за бред вы несёте, Махорочник? Какой берег, какие сто миль?
— Ха! Да вы тоже не в курсе, профессор! А я точно знаю! Вот, смотрите, дождь почти кончился! — он выставил ладонь, подержал несколько мгновений и продемонстрировал, что она сухая. — Завтра вместо дождя будет туман, но и он ненадолго. А потом — солнце и пара десятков миль до материка! Я точно знаю — я ведь читал отчет Грабли!
— Какой ещё отчет? Какие грабли? Ах, Грабля! Капитан Грабля? Так ведь он плавал лет сто назад и вернулся, если память не изменяет, так и не достигнув берега!
— А вы его видели? Вы с ним разговаривали?
Махорочник был как-то странно, истерически весел. Будь он в панике — Причуда с матросами просто бросились на него и повязали в три секунды. Думаю, Сухарь тоже не замедлил бы продемонстрировать свои борцовские навыки. А так, мы стояли по обе стороны надстройки и не решались сдвинуться с места. А снабженец паясничал и в открытую над нами издевался.
— У меня специальные полномочия от губернатора, слышите? — кричал он. — Я должен предъявить их лишь на Большой земле, и с того момента ко мне перейдут права руководителя экспедиции. Но, если настаиваете, можно это сделать прямо сейчас!
Махорочник быстро присел, не отводя от нас взгляда, запустил руку в сумку и достал конверт. Сделал он это крайне неловко, так что мы увидели спрятанный от наших глаз предмет.
— Револьвер! — ахнул Сухарь и шагнул к снабженцу.
— Назад! — скомандовал Махорочник, двумя руками выудив из сумки тяжеленный пистолет, с которым обращался довольно умело.
— Немедленно отдайте оружие Сухарю! — рявкнул профессор, тоже начиная наступать. — А приказ губернатора — мне!
— Назад, я сказал! — будто не слыша, крикнул Махорочник.
Ствол револьвера, покачивающийся в его руках, казался мне толщиной с дерево. Впрочем, «Смит-энд- Вессон» в модификации 67-й модели «Магнум» (как, чуть не плача, объяснял мне впоследствии Сухарь) — штука весьма солидная.
— Махорочник! — крикнул багровый от негодования офицер. — Ты даже права не имеешь держать в руках оружие! Тебе напомнить твоё происхождение? Ведь ты ведь не из военной семьи!
— Плевал я на ваши семьи, кланы и прочие островные обычаи! — тут же провизжал снабженец, с трудом взведя курок. — Вы, жалкие, несчастные аборигены, ни к чему не годные и всеми позабытые, даже представить себе не можете, что никакого Потопа не было, что весь мир живёт, как и прежде, наслаждается солнцем, летает на самолётах... Это всего лишь эксперимент! Длительный, хронический, как его называют ученые, эксперимент. Наша трехвековая история для них — всего лишь три с небольшим десятка лет, в течение которых и одно-то поколение едва становится взрослым, а у нас их целых восемь сменилось!
На этой последней фразе Вязь, как мне показалось, просто потерял рассудок.
— Немедленно замолчите, Махорочник! — заорал он, размашисто шагая на корму вдоль борта. — У вас с головой не в порядке!
— Стреляю!.. — сорвался на писк снабженец, но больше ничего добавить не успел.
Профессор с места, тяжело раскачиваясь и бухая башмаками, бросился вперёд. Почему-то очень хорошо запомнилось именно это: разлетающиеся при каждом толчке чёрные шнурки. И мысли: «Лишь бы не упал! С его-то возрастом и весом!» А потом внезапно и туго ударило по барабанным перепонкам, и на спине Вязя надорвался бутоном кровавый цветок. Профессора мотнуло назад, но всё же по инерции он сшиб Махорочника, и они вместе полетели за борт.
Я успел только подумать, что профессор не умеет плавать, и в следующий момент сиганул с борта следом за ним. Принявшее меня море оказалось гораздо теплее, чем то, которое омывает Остров, но всё же достаточно холодным и неуютным. Когда я вынырнул на поверхность, рядом барахтался Махорочник, взбивая пену руками. Профессора нигде не было видно. Сильно мешал плащ, я выскользнул из него, обрывая пуговицы и выворачивая рукава наизнанку и снова нырнул. Под водой я открыл глаза и в пузырящейся серой мути различил тень. Рванулся следом, отчаянно работая руками и ногами, но переоценил свои возможности. Я был бессилен спасти моего учителя. Вскоре я уже не мог различить, где я сам, где профессор, где верх, а где низ. Везде было только море. Я помню свою последнюю мысль — расслабиться, позволить морю окончательно меня поглотить. Ещё помню, как я, насилуя себя, вдохнул, но вместо ожидаемой воды в мои лёгкие ворвался воздух. И больше ничего.
Неизвестно какой день, неизвестная четверть.
Флюгер был ещё противней, чем обычно. Он навис над моим лицом так, что стали видны тончайшие капилляры, просвечивающие сквозь кожу.
— Шляпа! — кричал он мне, брызгая в глаза слюной. — Ты спишь или только притворяешься?
— Сплю, — ответил я, сохраняя полное спокойствие. — Но если вы, доктор, не перестанете на меня орать, я притворюсь не просто спящим — мёртвым притворюсь!
— Так бы и сказал сразу, — отстранился Флюгер. — Ишь, разлёгся здесь!
Я не ответил. Спать хотелось безумно. Доктор же продолжал ходить взад и вперед по каюте, провоцируя головокружение.
— Слушай, Шляпа... Я давно хотел тебя спросить: ты дурак?
— Как вам будет угодно, доктор.
— Значит, дурак, — заключил Флюгер. Через несколько шагов он встал столбом. — А, может, ты просто ни о чём не догадываешься?
— Нет, не догадываюсь, — согласился я.
— А мартышек ты в лесу видел?
— А как же. На редкость злобные твари. Если б они не были такими сонными — для нас жизнь превратилась бы в ад.
— Ага, ага... А видел, какие у них пальцы на руках и ногах?
— Видел, — ответил я.
С трудом подняв руку, я поднес её к своим глазам. Рука была не моя — огромная, с ладонью в подушку величиной и длинными, многосуставчатыми пальцами. Ужаснуться увиденному не было сил.
— Вот! — воскликнул Флюгер. — А теперь взгляни на это!
Бесцеремонно оттолкнув мешавшую ему руку, он ткнул мне в лицо книгой с рисунком человеческого скелета. Странное дело, у скелета на картинке, так же, как и у меня, были несоразмерно длинные пальцы на руках и ногах (на ногах даже длиннее) и ещё — короткий, в несколько позвонков, хвост.
Долго смотреть на эту фантасмагорию я не мог и потому закрыл глаза.
— Не слушай его, сынок! — послышался голос Вязя.
Кто-то закопошился в ногах, подёргал меня за коленку, а потом, бесцеремонно наступив на мошонку, забрался на живот и прошествовал к груди.
— Да не жмурься, не жмурься — знаю, что не спишь!
Я был вынужден открыть сначала правый глаз, а потом и левый. Профессор, стоя у меня на груди и засунув руки в карманы пиджака, снисходительно улыбнулся.
— Конечно, это я, — ты нисколько не ошибаешься!
— Вы же утонули? — в голосе моём почти не было удивления.
— Кто тебе сказал? — дёрнул плечом Вязь. — Сам-то видел?
— Не совсем точно.
— А к чему тогда глупые вопросы? — не дожидаясь моей реакции, продолжил он. — Мне с тобой особо болтать некогда, я на минутку заглянул. Поэтому вот что хочу сообщить — что бы ни случилось в дальнейшем, не теряй головы. Делай на счёт раз-два-три, понял?
И он с чрезвычайно серьёзным видом продемонстрировал, как нужно делать под этот счет приседания. Прямо на моей груди: «Раз!» — и профессор прыжком расставил ноги на ширину плеч, а руки упёр в бока. «Два!» — выбросив руки вперёд, он с выдохом присел. «Три!» — поднялся, заняв исходное положение.
— Пап, ты скоро? — спросила его Гайка, очутившаяся сбоку от кровати. — Сколько тебя можно ждать? Говорил, на недельку всего, а вас уже две недели нет! Мама приболела, студенты с кафедры беспокоятся — будет ли курс английского в первом семестре, а ты тут физкультурой занимаешься... Шляпа уже взрослый мужчина, самостоятельный. Он и один справится!
Она грубовато сняла профессора с моей груди (мне стало намного легче дышать), но почему-то начала кутать отца в вафельное полотенце.
— Да ты промок совсем!
На меня она не обращала никакого внимания, будто и не я это вовсе поперёк допотопной кровати лежу, а набитый морской травой тюфяк.
Куда они с профессором делись, я не понял, потому что всё заслонил кривляющийся Флюгер, перебирающий в пальцах блестящие, очень опасные с внешнего вида инструменты.
— Ну-с, молодой человек, с грубыми анатомическими расхождениями мы ознакомились — пора приступать к мелким деталям!
Я почувствовал, как что-то острое впилось мне в локтевую ямку и завертелось в ней, наматывая на себя артерии, нервы и вены. И потянуло жаром по руке снизу вверх, и задёргались пальцы. На глаза навернулись слёзы.
- Доктор, ну доктор же! — прохныкал я.
— Что доктор? — спросил меня Флюгер. — Я пятьдесят лет доктор! Очнулись, так открывайте глаза, не ревите, как девчонка!
Глядя сквозь слёзы в его пожухшее от старости лицо, я открыл глаза и очнулся.
Говорят, что шестой день, четвертая четверть.
— Поздравляю, Шляпа, — приветствовал меня доктор.
— Спасибо. А с чем?
— С возвращением. Я уж, грешным делом, подумал, что вы за профессором отправитесь.
— Да? А куда его Гайка унесла? Он что-то хотел сказать мне важное, но она помешала...
Доктор хмыкнул.
— Приходите в себя, Шляпа! Сейчас вы не спите и не бредите — вы действительно разговариваете со мной. Профессор утонул. Вы тоже почти утонули — наглотались морской воды и заработали отёк легких с последующей пневмонией. Но сейчас почти всё в порядке, — он полез мне в подмышку, с неприятным скрипом отлепил от кожи градусник и взглянул на него. — Вот... И температура нормальная — тридцать восемь и две. Скоро танцевать сможете!
Он убрал градусник куда-то вбок, громыхнув инструментами. Значит, они мне вовсе не привиделись. Может, и всё остальное — не совсем бред?
— Гайки здесь тоже не было? — спросил я, совсем не подумав.
— Гайки? — доктор, нагнувшись, оттянул мне нижние веки и с сомнением посмотрел на глазные яблоки. — Гайка вам тоже приснилась.
— А ваша книга со скелетами?
— Про книгу-то откуда знаете? — неподдельно удивился доктор.
— Сами же и показывали... — говорить было трудно, но мне хотелось окончательно убедиться, что всё, мною только что виденное и ещё не выветрившееся из памяти, всего лишь видения больного. — А потом ещё профессор появился.
Флюгер сунул руку под свой тюфяк (я видел краем глаза, хоть и не поворачивал головы), вытащил знакомую книжку в синем ледериновом переплёте и продемонстрировал.
— Она?
— Да, — в знак согласия я прикрыл глаза. — Там ещё картинка с человеческим скелетом, а у него — хвост и многосуставчатые пальцы на руках и ногах...
Он быстро пролистал книгу.
— Эта картинка? — на этот раз в его взгляде читалось что-то вроде восхищения.
Я взглянул и снова медленно моргнул.
— Точно, она...
— Ну, батенька мой! — разулыбался Флюгер. — Не знаю, как вам удался этот трюк, но фельдшерский анатомический атлас — наша семейная реликвия, и достал я его из саквояжа не далее, как вчера вечером — захотелось полистать перед сном. А вы тогда без памяти лежали, в этом-то я ручаюсь.
— Ну, хорошо, — не сдавался я. — А про пальцы что скажете?
Некоторое время он переводил взгляд с меня на картинку и обратно. Внезапно морщины, проявившиеся на его лбу, разгладились.
— Ф-фу, чёрт! Только сейчас понял! — он перелистал пару страниц и продемонстрировал крупное изображение костей человеческой руки. — Эти?
Я кивнул.
— Чего только не привидится... — пробормотал он. — Разве на втором курсе анатомию ботаникам не преподают? Вот эти длинные косточки, которые вы дополнительными фалангами пальцев посчитали — это же пястные кости, они в ладони у нас сидят! И на ногах также, только там они плюсневыми называются. А хвостовые позвонки у нас и вовсе скрыты, зато собственный копчик вы в любой момент у себя самостоятельно нащупать можете. А? Двоечник вы несчастный! Как вас только Вязь за серьёзного человека принимал...
Стыдно стало до невозможности. Аж в испарину бросило. Надо ведь так обмишуриться, а с копчиком и вовсе обидно! Ему ж, Флюгеру, не объяснить, что на втором курсе, когда эту непрофильную для ботаника человеческую анатомию мы должны были по картинкам изучать, я и познакомился с Гайкой. И из-за неё потом записался на факультатив по английскому, который вёл её отец. И ни о чём тогда не думал, катился камешком с горы, уверовав в неизменное своё счастье и везенье. Смешно, но мне и вправду тогда удача ни в чём не отказывала: достаточно было вызубрить две-три темы по любому из предметов, чтоб вытащить на экзамене билет с известными тебе вопросами.
— Ох, Шляпа вы, Шляпа... — вздохнул доктор. — И ведь герой, спору нет... — он поднялся. — Кушать-то хотите?
Я прислушался к своим ощущениям. Их просто не было, ощущений. Тело было будто чужое: лёгкое, но непослушное, живое, но ничего не требующее.
— Ладно, пойду на кухне пошарюсь, может, отыщу для вас кусочек поинтересней...
Седьмой день, вторая четверть.
И на следующее утро я был слишком слаб, чтоб вместе со всеми позавтракать в кают-компании. Меня кормил Лапоть, очень смущавшийся славы моего спасителя (о вражеском Махорочнике вообще даже речи не было — спасли и спасли, а лучше бы утонул). Лапоть всё время отводил глаза, отчего они, и без того косящие, совсем смотрели в разные стороны, и чуть не каждая третья ложка бульона, которым он меня потчевал, проливалась на полотенце, выполнявшего на моей груди роль слюнявчика.
Махорочник сидел под домашним арестом в соседней каюте, из которой по такому случаю Сухаря перевели к нам. По-моему, тот был даже этому рад — не видеть лишний раз снабженца, по чьей вине канула на морское дно семейная реликвия. Вчерашним вечером он мне все уши прожужжал о достоинствах револьвера, канувшего на дно морское! И чем «Магнум» модели 67 отличается от модели 66 «спешл» (калибром), и чем обе они разнятся со стандартной моделью 15 «Комбат Мастерпайс» (многим, но — главное — тем, что выполнены из нержавеющей стали). И ещё многое-многое, что мне было совсем неинтересно , но я кивал и поддакивал, улыбался и уточнял, и даже подержал в руках тяжеленный «Ругер СР9», который Сухарь снисходительно называл «малышом», несмотря на магазин из семнадцати девятимиллиметровых патронов. Теперь он не рисковал расставаться с оружием ни на минуту и даже в туалет отправлялся, скособочившись под весом пистолетной кобуры.
После завтрака доктор чуть не насильно вывел меня на палубу, где я впервые в жизни увидел море без дождя, гладкое и спокойное. Корабль казался почти неподвижным, еле заметно скользя внутри облака тумана. Местами туман редел, и становилась видна зеленовато-серая гладь воды — тяжёлая и равнодушная.
— Куда мы плывём? — спросил я доктора, занятого изготовлением для меня лежака из двух тюфяков.
— А кто его знает — куда... — равнодушно ответил тот. — Садитесь! Капитан уверяет, что мы делаем по течению не менее полутора узлов, а течение несёт нас к материку. Махорочник, правда, напутал с туманом. Говорил, два дня от силы. Хотя, может быть, мы уже давно вдоль берега плывём, но не можем его увидеть из-за тумана...
— Махорочник — трепло! — сказал я. — Профессору он сразу не нравился.
Флюгер опустился рядом со мной на палубу, которую я впервые за дни плаванья видел просохшей.
— Не скажи! — возразил он. — Мне, вот, ты не понравился, таить не буду. А оказался неплохим парнем... Махорочник — тоже не дурак. Письмо утопил, револьвер утопил, Вязя застрелил, с туманом напутал. Но кое-какие доказательства он представил. А если б не его личная аптечка, может, и тебя сегодня уже в мешок зашивали...
— Всё так плохо? — поинтересовался я.
— Хуже некуда, — кивнул доктор. — По всему выходит, что мы уже века полтора живем «под колпаком». Знаком термин? Это означает, что за нами ведётся негласное наблюдение. Губернатор в курсе, все три клана биологов в курсе... То-то меня всю жизнь любопытство разбирало, что они там за секретные эксперименты проделывают, для которых население поголовно каждый год на обследование гоняют.
— И для чего всё это?
— Сложный вопрос. Сам Махорочник с предыдущими экспедициями не плавал, в подробностях сообщить не может. Думаю, однако, что мы с Вязем оказались правы: Большой мир не такой, каким мы его представляем!
— Потоп? — спросил я, продолжая наблюдать за причудливыми изгибами стены тумана, проплывающей вдоль борта корабля.
— Потоп никак с этим не связан. Нет, может, и связан, но мы с профессором прямой зависимости не нашли. Ну, было довольно резкое повышение уровня Мирового океана в связи с таянием ледников. Почти восемь метров — это много. Десяток городов затопило, тысячи деревень. Климат сильно поменялся из-за сокращения площади суши и, соответственно, увеличения океанского зеркала. У нас, на Острове, как понимаешь, вообще погодная аномалия образовалась с круглогодичными дождями. Но этого недостаточно, чтобы вовсе уничтожить человечество. Оно ведь цепкое, человечество-то! Оно за жизнь зубами цепляться будет, до последнего вздоха барахтаться! Но...
— Но что? — подтолкнул я доктора, потому что он вдруг замолчал, словно не решаясь продолжить.
— Но всё вместе это никак не объясняет того факта, что за прошедшие с Потопа почти триста лет, которые мы отсчитываем снятыми в парниках урожаями — увы, ничего получше не придумали, — так вот, почти за триста лет к Острову не причалил ни один корабль, над ним не пролетел ни один самолет. Восемь поколений сменили друг друга, а про нас так и не вспомнили!
Мы опять помолчали. Похоже, доктор был уверен, что сказанного им вполне достаточно. Sapienti sat, как любил выражаться профессор, выжидательно глядя на туповатого студента. Наверное, я недостаточно sapiens. Homo simplex — «человек простой», не отягощённый избыточными знаниями, узко специализированный на растениеводстве в силу семейной принадлежности. Ботаник, одним словом.
Туман редел. Вставало солнце — я чувствовал его робкое ещё, утреннее тепло, щекочущее мою правую щёку. А впереди, прямо по курсу, сквозь колеблющиеся клубы холодного пара что-то начинало темнеть.
— Значит, мир изменился гораздо сильней, чем мы предполагали? — спросил я, не отводя взгляда от пятна.
— Не мир — мы! — ответил Флюгер. — Подозреваю, что сейчас мы отличаемся от людей сильнее, чем они сами от обезьян.
— Даже так? — меня не задело, что доктор отделил нас, островитян, от остальных людей. Я просто не обратил на это внимания. — Ничего плохого в этом не вижу. Эволюция, господин Флюгер, это очень странная штука!
Он покосился на меня с удивлением, потом рассмеялся и хлопнул меня по плечу.
— Забавный ты парень, Шляпа! Судя по шуткам — явно идёшь на поправку!
— Смотрите, это что? — вместо того, чтобы обидеться на его фамильярность, я ткнул рукой вперед, показывая на выплывающий из тумана нос огромного корабля, настоящего океанского лайнера, какими их можно увидеть на картинках.
— Ох! — подскочил доктор. — Рулевой! Капитан Причуда!
Меньше чем через полминуты, бессильный как-либо изменить направление своего движения, наш корабль несильно ткнулся носом в борт чужого судна. Почти все из нас уже были на палубе, лишь Махорочник остался в запертой каюте. Задрав головы, мы смотрели вверх — туда, где борт лайнера и его надстройки терялись в туманной дымке.
Внезапно на высоте трёх или четырёх метров прямо в борту распахнулся огромный люк и высунувшийся до пояса гигант в полосатой майке пророкотал непонятную фразу. От низкого рёва нечленораздельных «о-о-у-го-о-д-у-о-от-э-э-прэ-эт-ти-и-бо-о-ойз » у нас заложило уши. Один лишь Сухарь, для которого услышанное слово «бой» прозвучало командой, мгновенно передвинул кобуру на живот и выдернул из неё пистолет. Пока великан, медленный и неуклюжий, словно двигался он даже не в воде, а в холодном масле, размахивался и швырял нам на палубу что-то вроде четырёхлапого якоря, привязанного к толстенному канату, Сухарь успел снять «Ругер» с предохранителя и передёрнуть затвор. Якорь ещё вращался в воздухе, когда офицер, выученный бить влёт прыгающих с деревьев диких кошек, вскинул пистолет и открыл огонь. Ду-дум, ду-дум, ду-дум! Вторая пуля лишь задела канат, перерубив наполовину, зато третья порвала его напрочь. Выброшенные пистолетом гильзы ещё летели, кувыркаясь, за борт, а великан уже скрылся в люке. Но больше мы ничего не успели сделать: звук — неимоверный, великий, подавляющий, родился где-то там, высоко над нами, и всё нарастал, страшный в своей мощи.
Рухнул Причуда, свалился Флюгер, Сухарь, выронив пистолет, стукнулся коленями о палубу, следом, схватившись друг за друга, упали Пузырь с Лаптем, и только я, оглохнув в первые же мгновения, остался стоять на ногах. По странной прихоти памяти, вдруг всплыли в голове слова профессора Вязя, слышанные мною в полубреду-полусне: «Делай всё на счёт раз-два-три». И его потешные приседания, похожие на подготовку к прыжку в воду.
Я даже не думал — просто подошёл к борту, подсел под леер и прыгнул. Ботинки я, как и профессор в последний свой выход на палубу, не завязывал, и они сразу соскочили с ног, провалившись в глубину. «Делай всё на раз-два-три» — и я делал. Набрав воздуху полную грудь, нырнул и совершенно никуда не торопясь, поплыл. Поворот на бок — вдох, на живот — два толчка с выдохом... Поворот на бок — вдох, на живот — два толчка с выдохом...
Это гигантское судно стояло на якорях — я успел их увидеть. Вдали от берега так не встанешь. Значит, здесь мелко и нужно только не спешить, не волноваться, как в прошлый раз, раз за разом повторять одни и те же движения, как и учил профессор.
Через четыре или пять длинных нырков я не стал больше погружаться, а повернулся и попытался разглядеть корабли. Они совсем скрылись в редком, но всё ещё струящемся над водой тумане. На этот раз я остался совсем один. Зато солнце поднималось выше и выше. Как там говорила Гайка? «Шляпа уже взрослый мужчина, самостоятельный. Он и один справится!»
Конечно, справлюсь!
День первый, вторая четверть.
Вообще-то, сейчас продолжается тот же день, седьмой, если считать с выхода в море. Но для меня он первый, так как плаванье закончено. Я стою на песчаном изогнутом пляже, совершенно пустом, если не считать гигантской женщины, сидящей с вязанием на раскладном стульчике метрах в двадцати от воды, и двух ужасно медлительных карапузов, которые возятся у её ног с ведёрком и совочками. Мальчуганам, если судить по их румяным щёкам, нелепым панамкам и перетяжкам на руках и ногах, года по четыре. Правда, каждый из них на полголовы меня выше. Ну и что с того? Я нездешний. Я не собираюсь задерживаться здесь надолго. Я согласен потерять времени лишь столько, сколько потребуется на организацию обратного путешествия. Меня ждут, поэтому я обязан вернуться.
Ну, и если потребуется моё вмешательство в местные дела, если потребуются доказательства несправедливости и нечистоплотности по отношению к нам, двумстам семидесяти двум жителям Острова — я готов задержаться на пару недель. Не больше. Говорю же, Шляпу и вправду ждут.
Женщина, кажется, меня заметила. Во всяком случае, смотрит в мою сторону. Пойду, пожалуй, переговорю с ней для начала. Интересно, испанский она знает? Нужно только медленно открывать рот. Как можно медленней. Они туповаты, аборигены-то...
Март-май 2008