Болят-ноют плечи, затекает шея, поворачиваешь, хруст раздается где-то внутри и понимаешь что никто, кроме тебя, его не слышит, а кажется, будто сейчас обернутся все вокруг к тебе с удивлением: «Что это за звук?» Остеохондроз, говорят, болезнь века. Мало двигаемся, больше ездим, много сидим за компьютерами на работе, на совещаниях разных. Домой возвращаемся, опять сидим у телевизора и так все время, оттого и болит-ноет.
Я часто думаю: болели ли, ныли ли плечи, затекала ли шея у Маруси в том проклятом октябре, когда пришлось ей посадить «на закорки» Боречку четырехлетнего, а в руках нести Ниночку годовалую, да узел с вещичками детскими.
Вещички-то сложены на дощечку, но не простая это дощечка, а икона семейная старинная, где Никола-угодник с Параскевой–Пятницей. Икона от матери, а той от ее матери досталась, а той… и так неизвестно сколько раз, сколько поколений. Не знает Маруся этого, знает только одно, что икона эта, дощечка эта старая почерневшая спасает от бед, помогает здоровье сохранить и отводит беду, только молиться надо и верить, и детишек своих этому научить...
Боречка родился почти пять кило, а Маруся маленького росточка (Пете-то своему «подмышку» аккурат) худенькая, но складная. Врачи удивлялись, как такая пигалица богатыря родила, да еще легко без всяких осложений-повреждений, а она и потом легко: на работу вышла через две недели, Боречку в ясельки отдала. Кормить грудью отпускали, перерывы давали специальные, так бегала с работы. Работа-то стрелочницей на путях, километра два бежать до яселек… Да все ничего, хорошо жили: Петя – помощником машиниста на паровозе, зарабатывал, старался, и квартира своя в бараке двухэтажном деревянном была, и огородик рядом маленький, и счастье было...
Одно только беспокоило – «черный ворон» всё чаще приезжал, почти уж каждую ночь. Всё ближе к рассвету, но до солнышка - это уж обязательно! Нельзя ведь им посветлу… Сердечко Марусино каждый раз замрет, как подъедет «воронок», и снова запускается только, как уезжает. Запускается, да душа-то не на месте: кого из соседушек не застанет она поутру дома…. Уезжает воронок, а она к иконе своей и поклоны бить, и «спасибо, Господи», что избавил от беды, и молиться за несчастных, которых беда уж не миновала нынче… Были такие ночи раз в месяц, потом два, а потом и почти каждая такой стала. Всё страшнее, всё дольше сердечко Марусино не запускалось обратно, всё жарче молитвы ночные к Господу шли.
Да, все-таки, пришла беда и к ней в комнатку-квартирку барачную.
В четыре утра постучали, а она в этот раз «воронка» и не слышала, как подъехал… Боречка ночью расплакался: то ли приснилось что, то ли заболело, только долго она его укачивала да ушикивала. Пете-то в утреннюю заступать, работа ответственная, надо, чтобы выспался муж, а то, не дай Бог, не усмотрит чего на дороге - беда.
Только Боречка затих, задремала Маруся и снится ей из детства раннего история, как они сестренки-погодки Маруся и Олечка (годиков в четыре или пять) забрались в маменькином доме на чердак и на куче опилок баловаться стали. Опилки кучей на чердаке всегда были насыпаны, сколько девочки себя помнили. Стали они в опилках барахтаться, копаться и вдруг, наткнулись на твердое, разрыли – сундучок оказался. Защелка легко отодвинулась, откинули крышку, а в сундучке под нежной приятной на ощупь красной тряпочкой железные кругляшки рядками уложены. Ровненькие, красивенькие, блестящие и – разные: желтенькие и беленькие. Мно-о-о-го – им показалось. Сначала трогали, сжимали в ладошках, гладили, а потом такую забаву придумали: стали в стропила бросать – кто вернее попадет.
Уж как потом ругалась маменька, стыдила крошек-доченек, на фотографию дяденьки усатого показывала, плакала. Дяденька был в красивой одежде, в фуражке и с саблей, улыбался. Они уже знали – это папа, он погиб на войне, когда они совсем маленькие были, мама говорила, что воевал он с Германией. Германия эта представлялась им злой колдуньей, рычащей, зубы скалящей и угрожающей клюкой.
Спит Маруся, кидает во сне кругляшки блестящие в очередь с сестренкой Олечкой. Стучат кругляшки по доскам, по стропилам, стучат все громче, и не кругляшки уже, а камни, и не по дереву - по рельсам железным бьют… И поезд идет на неё, на Петю с Боречкой, а ей стрелку не перевести - заклинило что-то! Навалилась она всем телом на рычаг и проснулась в поту холодном, а стук остался – в дверь.
Стрелка-то на самом деле перевелась. На дороге Москва – Ленинград, где ходит «Красная стрела». Поезд серьезный, на котором «мало ли кто ехать мог» - как сказал начальник поселковой милиции и многозначительно вверх посмотрел. Стрелочник успел почти в последний момент рычаг непокорный отжать – поехал поезд правильным путем. Стрелочник тоже правильный был – сообщил о затруднении заранее, вдруг не справился бы… Справился – крушение предотвратил (за что и был расстрелян, по видимому). А чтобы «серьезный поезд» ходил впредь без каких-либо происшествий (предположительных или настоящих), взяли всех железнодорожничков, кто на участке Мга – Рыбацкое работал в ту ночь, мог работать, но выходной еще был или в отпуске, всех – без разбора чина-звания, специальности, взяли, да и посадили. Кого куда и кого на сколько – это всем по-разному. Может, и не так масштабно это было, но так во дворах, да в очередях магазинных судачили. Это уж потом, на другой день, как Петю забрали, Маруся от людей слышала.
Как Петю забрали – новые заботы появились: передачки собирать, упрашивать, чтоб взяли, свиданий добиваться, денег стараться больше заработать – на троих по-прежнему, только зарплата теперь одна, а денег с нее втрое меньше прежнего. Но, ничего, ей-то самой много не надо, Боречка молочко грудное сосет (не пропало, слава богу), главное, Петю в тюрьме поддержать.
Свои-то поселковые, кто из тюрем и лагерей вернуться смог (забирали как-то тоже много народу лет пять или шесть назад), все насквозь теперь больные: кто чахоточный, кто дистрофик, а кто искалеченный совсем, словом, не работники больше, семье не добытчики. Марусе так не хочется. Надо, чтобы Петя здоровеньким пришел, работать мог, ей ведь еще детишек надо нарожать, чтобы семья была большая, крепкая счастливая.