В молодости мы глупы и редко кто может сопротивляться тому воспитанию, которое вбивает в тебя твое время и тот социум, в который ты попал, в общем-то, случайно. И творим мы то, что требует от нас это время и этот человеческий муравейник, давно сошедший с ума, безобразничающий на Земле хуже всяких обезьян, и живешь ты, в театре абсурда, очень редко подвергая сомнению свое стадное начало. Или просто несешься вместе с этим человеческим потоком неизвестно куда, чтобы выжить и быть не хуже других таких же обезьян, при этом в тебе кипит божественный эликсир молодой жизни, и совершаешь ты, как тебе кажется, что-то важное и необходимое этому слабо упорядоченному движению и себе самому. Да еще мозг твой воспринявший мораль и нравственность твоих современников ставит перед тобой героические цели, ну например, с такой сумасшедшей иррациональной мотивацией – «Чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы», но чаще или почти всегда, все-таки, цели рациональны – «заработать на лучшую жизнь для себя и своих близких».
В этом отношении студенческие отряды (элитные, существовали и такие) в Советском Союзе были той формой жизни и воспитания молодежи, которая, где-то, «Закаляла, как сталь», и давала возможность заработать приличные бабки за короткое время. А потом потратить их с умом или прогулять за еще более короткое время, что «само по себе и не ново», и не так уж плохо, на самом деле. Во всяком случае, парни, отлынивающие в Вузах от службы в советской армии и военно-морском флоте, могли научиться в этих формированиях, правильно накручивать портянки и еще очень многим полезным навыкам, совсем ненужным в последующей жизни, но значительно расширяющим жизненный кругозор молодого и сильного организма. Но главное они могли приобрести умение трудиться, как муравьи или пчелки вместе со своими однокашниками. Кроме того, там можно было похудеть, если в этом была необходимость, и увидеть воочию правду жизни других регионов страны и его народонаселения, и сделать соответствующие выводы, если мировоззрение твое еще не совсем закостенело от ложных канонов и предрассудков, в которых тебя варили в школе и Вузе.
В то лето мне посчастливилось, (я не боюсь этого теплого человеческого слова) попасть в элитный ломовой отряд, отбывающий за длинным рублем в леса Карелии, чтобы самим прокладывать, как Павка Корчагин, в нетронутой тайге, узкоколейную железную дорогу, очень необходимую в то пронзительное время стране и миру. Дорога была нужна стране для вывоза первосортного строевого леса из дебрей Карелии и последующего производства из него деревянной тары, опилок для ДСП и гидролизного спирта в больших объемах. Сознавая всю важность поставленной задачи, мы все рвались в бой, как застоявшиеся кони, тем более, что отряд был проинформирован командным составом, на общем собрании, о тарифах, о которых им удалось договориться с руководством леспромхоза, осваивающего эти природные богатства. Тариф был фантастически щедрым, и выражался в короткой, но емкой формуле – «Рубль – метр!». Это означало, что нам будут платить по рублю за каждый метр железного пути, проложенного нами через не проходимую тайгу, где не ступала нога человека, и по которому мотовозами, тянущими сцепы, груженные убитыми деревьями, будут вывозить лес для последующей утилизации.
Дорога до пункта назначения заняла у нас почти сутки, и это неудивительно, т.к. в таежный поселок «Рижное» можно было добраться только на мотовозе с прицепленным пассажирским вагоном или вертолетом, на что администрация леспромхоза не пошла. Мы ехали в маленьком пассажирском вагончике, загруженном еще ящиками, коробками и бочками с провиантом для поселка и для нас, а за окнами медленно проплывала тайга. Мы погружались в неизвестность со скоростью пятнадцать – двадцать км., чтобы не перевернуться, и видели уже брошенные лесные поселки лесорубов, делянки вырубок с уже посаженным и подросшим молодым лесом, диких птиц и дикие цветы, и сам лес еще не очень сильно обиженный на людей.
«Рижное» был таким же временным пристанищем лесорубов, которые мы проезжали, и до него было больше пятидесяти верст от ближайшего населенного пункта с советской властью. В поселке жили и работали бывшие зэки, отправленные на поселение в тайгу или лишенные права селиться в городах и больших населенных пунктах после отбытия сроков. Это они построили весь этот путь к «Рижному». Это они, годами углубляясь все дальше и дальше в тайгу, поставляли в мир свободных людей первоклассную древесину и сохраняли лес для будущих поколений, очищая и засаживая вырубки.
Сам поселок был удивительно уютным, и все то в нем было срублено добротно и даже красиво. Был маленький вокзальчик с дощатым перроном, куда прибывали мотовозы из другого мира, клуб с колоннами из вековых сосен, он же школа, замечательная баня с выходом к лесному озерку, покрытому наполовину кувшинками, столовая, гостевой дом, мастерские столярная, слесарная, путейская, медпункт, и даже маленькая часовенка. Было всё для нормальной человеческой жизни и работы, а жило то в нем всего человек сорок, в основном крепкие многодетные семьи многоопытных лесорубов – бывших зэков отмотавших немалые сроки в лагерях Родины, и все это сделали они сами для себя и для своих жен и детей. Кругом было дерево теплое и гладкое на ощупь, и лица людей встретивших нас были спокойными человеческими, какими и должны быть лица людей, не обезображенные бесами цивилизации и не доведенные до болезненного состояния городской жизнью и нервотрепкой.
Было это давно, но до сих пор я с удовольствием вспоминаю, как мы работали в «Рижном», как черти, опьяненные страшными физическими нагрузками, окружающим нас лесом и свободой от всего второстепенного и мелкого.
Отряд наш был маленький, всего, по-моему, двадцать человек, одни мужики и только две девчонки, жены наших начальников, отвечающие головой за наш харч. Все ребята, как на подбор – ломовики, и все со старших курсов. Только мы с Левкой были с третьего курса, но у нас уже была репутация нормальных пацанов, потому то мы и попали в этот отряд. Нас с Левкой развели в разные бригады, и мы пересекались только в поселке. Он тогда в лесу сильно поранился, разрубил себе бедро отскочившим от сучка топором, видно рука подвела. Рана была глубокая, но кость не задел. Зашили, пролежал три дня и заковылял опять в лес.
В лесу все заживает быстро, как на собаке, будто он сам, этот великий колдун – лес зализывает твои раны, но не всех он признает своими. Кто боится его, и от этого не добр к нему, он давит своей тихой хмурой мощью, цепляет ветками, подставляет подножки и старые замшелые скользкие пни, заманивает в чащобы и болота. Лесорубов же, идущих к нему со смертью, он панически боится и замолкает от страха и ужаса, и только некоторые особо отважные деревья пытаются отомстить убийцам, бросив острый, как топор сучок, с большой высоты прямо в темечко, или зашибить насмерть комлем при падении. Месть убитого леса уже витает над Землей злым духом, и подтачивает здоровье людей, и в планах у неё лишить неразумных чистого воздуха и воды, чистой пресной воды, ибо лес собиратель этого земного богатства, т.е. он назначен богом, делать это для жизни на Земле.
Сейчас бы я не за что не согласился учувствовать в том варварстве, которое мы творили в то лето в лесу, но оно не идет ни в какое сравненье с тем, что сейчас люди делают с русским лесом, они его просто уничтожают, т.е. сами себе и своим детям роют могилы. Человечество безумно, оно сошло с ума от своей алчности, как ему представляется, может безнаказанно творить зло своей матери – природе. Более глупого и наглого существа, чем человек в природе нет, в этом у меня уже нет и тени сомнения.
Дерево фантастическое создание, оно само настолько бережно относится к земле, на которой родилось и выросло, что можно только поражаться его приемами экономного расходования, необходимых ему минеральных ресурсов почвы. Всё что оно (хотя это «оно» не совсем правильно, среди деревьев есть и двуполые виды) забирает из почвы для роста весной и летом, осенью складируется в клубеньки корневой системы, чтобы следующей весной опять пустить их в дело.
Я уверен, что каждое дерево – это индивидуальность со своим неповторимым характером и судьбой. Среди них есть и добрые и злые, и счастливые и несчастные, грубые и нежные, сильные и слабые. И болеют они так же, как все живое на земле, и радуются жизни, и любят, и общаются между собой. Всё это известно людям, но они помнят только о себе и лес сейчас для них только источник наживы, хотя он вместе с водой и светом главные хранители жизни на планете. Самые известные функции Леса, которые знают все: очищение воздуха от углекислого газ, обеззараживание воздуха путем ионизации кислорода, генерация вместе с океаном кислорода, накопление и сохранение запасов пресной воды на Земле, регулирование круговорота воды в природе, сохранение и приумножение минеральных ресурсов Земли, аккумулирование солнечной энергии,и еще, и еще. Если лишить Землю этих процессов, все живое на ней погибнет. И это не подлежит сомненью.
В лес мы уезжали в семь часов утра на «генеральской» платформе прицепленной к мотовозу. Так называли платформу для перевозки на выпас домашнего скота жителей поселка. К моменту отправления «генеральской» на неё уже было погружено все необходимое нам на целый день работы в лесу. В каждой бригаде было по пять человек и каждому полагалось иметь мотопилу «Дружба» со свежим, только заточенным, комплектом цепей, пятилитровую канистру с бензиново-масляной смесью, два топора, которыми можно было бриться, и каска лесоруба. Точилка работала по ночам, и утром мы получали все, что сдали вечером на заточку. Весь этот скарб должен был погрузить на платформу дежурный бригады. Он же бежал на кухню и забирал, приготовленный нашими девочками ночью, обеденный провиант для бригады. На обед на пятерых нам давали две трети ведра супа с мясом невпроворот, две буханки черного, по пол батона белого на брата, пачку масла, пять плавленых сырков, сахар, и самое ценное – пятидесяти граммовую пачку индийского чая со слониками. Сначала мы каждый день возили туда и обратно нашу алюминиевую посуду, но потом бросили это занятие, и оставляли её в лесу где-нибудь у кострища, а мыли их нам лисы и барсуки, вылизывая до блеска. Так что перед обедом каждый дополнительно протирал её, если хотел, мхом, чтобы отбить запах слюны наших посудомоек.
С нами в лес уезжали наши кураторы, прикрепленные к каждой бригаде профессиональные лесорубы из боевого отряда «Рижное». Нас курировал Гриша, бывший зэк, отсидевший пятнадцать лет в сибирских лагерях по статье «за измену Родине», после чего был отправлен на поселение в Карелию, обзавелся семьей с четырьмя детьми, и жил, и работал в отряде уже много лет. Гриша был человек фантастической силы, среднего роста и на вид не очень мощный. Свою кепку, и пиджак, он один во всем поселке предпочитал эту форму одежды, он казалось, никогда и не снимал, во всяком случае, я его видел только один раз во фланелевой рубашке, когда температура атмосферы над «Рижным» достигла 32-х градусов. Я и не думал, что имеет такие железные мышцы, пока не увидел, как он одной рукой, будто соломинку, закинул себе на плечо трехметровое сырое бревно сантиметров семьдесят в диаметре, и пошел с ним в своем пиджаке и ленинской кепке, не ощущая этого груза. А когда один раз мы заметили, что у Гриши необычно красные глаза, и поинтересовались, не заболел ли наш опекун, он признался, что посидел вчера вечером с кумом, попил бормотухи. На вопрос, сколько же они съели этого зелья, он сообщил, что от двадцатилитровой канистры к ночи осталось по стакану на опохмелку.
Гриша был немногословен, как почти все очень сильные люди, но приветлив и улыбчив, со спокойным загорелым лицом с постоянной жесткой щетиной, от которой исходило специфическое шуршание, когда он проводил по ней рукой, или почесывал её о ворот пиджака, когда руки были заняты работой.