Фарфоровые куклы

      Мне часто снится, что все мы — лишь фарфоровые куклы. И это не зависит от возраста или статуса, даже не зависит от того, насколько сильно мы реагируем на боль. У каждого человека на свете есть место,
куда, прицелившись понадежней, можно ударить так, что и колосс рассыпется на мелкие осколки. И собрать эти осколки уже не дано никому, кроме той самой рассыпавшейся в прах куклы. А на это увы не у каждого хватает сил.
      Пока скользит игла по заезженной пластинке нашей жизни, сотый раз срываясь на одну и ту же колею, у кого-то хватает сил дотянуться до переключателя и остановить ее безумный бег, а может, не хватает сил бежать дальше...

      Я задерживалась на работе позже обычного, но сегодня был странный день — слишком холодный для наступающей весны и слишком сумрачный, наверно поэтому работалось медленно.
Запирая кабинет, я постояла еще несколько мгновений у двери, смутно осознавая, что должно быть не все покинули молчащее здание.
Я протянула руку к двери напротив. Не заперта. Похоже Андрей тоже поддался сегодняшнему оцепенению и еще по-прежнему копается в бумагах. Я толкнула дверь. Сильный сквозняк едва не сбил меня с ног.
Две секунды мне казалось странным, что менеджер стоит на распахнутом окне. Но когда я вспомнила про шестнадцатый этаж, казаться странным мне это перестало.
    - Не подходи. - спокойно, слишком спокойно отозвался он.
      Я с трудом прикрыла дверь, понимая, что бежать мне не к кому, а психологом я не была.
      Пытаясь унять бешено колотящееся сердце, я прижалась спиной к двери,
как он прижимался спиной к невидимой половине рамы. Разница между нами была лишь в том, что под моими ногами паркет, а под его — сантиметров двадцать подоконника и карниз. Но голова у меня отчего-то кружилась.
     - Что-то случилось? - задала я глупый вопрос.
      И он конечно не ответил.
     - Андрей... - позвала я,  - ты ничего не хочешь мне сказать?
      Он опять промолчал, а мне казалось, что несу я полную чушь: совсем не то и не так нужно говорить в подобных случаях.
     - Оля, не стой здесь. - вдруг донеслось до меня.
     - У тебя что-то случилось, да?
      Наверно, не стоит напоминать человеку, стоящему на карнизе, что в его жизни что-то не так. Но, клянусь Богом, мне было важно, чтобы он говорил. И уйти я не согласилась бы ни за что на свете.
Я пыталась вспомнить о нем все, что только могла. Но вспомнила только то, что у него никого не было — ни жены, ни детей, а с родственниками он не общался. Так странно: полгода проработать с человеком, о котором не можешь вспомнить практически ничего. И мы еще говорим, что наша профессия — внимание к клиентам! Мы едва помним самих себя.
    - Я не уйду, Андрей, так что прыгать тебе придется при мне. Или не прыгать.
      Андрей со спины казался безразличным.
    - Она нашла мой дневник.
    - Кто?
    - Моя девушка.
      Я вздохнула. Мы неожиданно быстро сдвинулись с мертвой точки. Вот только он не сдвинулся с подоконника ни на миллиметр. Я по-прежнему тянула время.
    - У тебя есть девушка?
    - Была.
      Да, неудачный вопрос.
    - В нем что-то было, да? Что-то очень личное?
    - Какая разница. Это уже не имеет смысла.
    - Почему, Андрей? Все имеет смысл, пока ты здесь стоишь...
    - Ты такая странная...
      Да, продолжай, продолжай, ради всего святого!
    - Я не странная. Я не хочу, чтобы ты это делал.
    - А кто я тебе? Зачем ты здесь, почему не бьешься в истерике и не зовешь на помощь?
    - Потому что ты вряд ли захочешь, чтобы обо всем этом кто-то знал, когда ты слезешь с окна.
      Он вдруг сел на карниз, свесив вниз ноги.
      Я незаметно облегченно вздохнула.
    - Что было в том дневнике?
 Он смотрел на светящиеся в домах окна.
    - Завтра узнает весь отдел.
    - Как?
    - Есть две таких умных вещи, как сканер и принтер.
    - Кто же сделает такое?
    - Угадай... Я писал там слишком много, Оль, и слишком откровенно.
    - Но зачем ей это?
    - Я не вывел погулять ее собачку.
    - Что?! - у меня пропал дар речи.
    - А я не мог, понимаешь, у меня заказы. - Он сел вполоборота, и я увидела, как он растерян. - И она сказала, что больше не может мне доверять.
    - И ты ее любишь? - вырвалось у меня.
    - Да. - он снова отвернулся к светящимся окнам. Я почувствовала, как снова теряю его.
    - А может, там и нет ничего страшного, в твоем дневнике?
    - Там вся моя жизнь.
      Он почему-то показался мне ближе. Было так странно вдруг испытать какие-то чувства к почти незнакомому человеку. Но мне впервые пришло в голову, нет, не в голову, а прямо в сердце, что передо мной Человек. Обычный человек, ставший за несколько минут мне ближе
остальных. И то, что его жизнь висит на волоске мне казалось сейчас самым важным на свете.
    - Не надо, Андрей, у меня тоже есть дневник и мне не хотелось бы, чтобы меня выворачивали наизнанку при помощи принтера, но терять ради этого жизнь не стоит. Никакие тайны на свете не стоят того, чтобы...
     Тут я поняла, что говорю чистейшую ложь. И внезапно, похолодев, поняла, что я в одной связке с ним, просто на карнизе еще не стою.
Как не к месту иногда приходит в голову такая правда.
Я пытаюсь остановить не его — я себя саму держу на канате над пропастью. И канат этот не очень прочен, и давно уже устали руки.
     - Ты завтра придешь на работу, как приходил до этого сотни раз и ничего не случится. А сейчас мы пойдем ломать все принтеры на свете.
     - Отсрочка на день или два ничего не изменит, Оль.
      Как бы я хотела посмотреть сейчас в глаза этой возлюбленной. И знать, что там в этом дневнике, чтобы найти хоть одно нужное слово.
А еще посмотреть в глаза всем, кто любит играть в с живыми людьми.

      Мне вспомнилось, как когда-то давно, когда мне было только четырнадцать, мой брат нашел мой дневник, порвал его на листки и с хохотом выбросил в окно, на головы смеющейся детворы, провозглашая на весь двор - «Вот она, Олькина любовь!» Как вместе с этими выдранными листками кружилась моя голова! Все мои тайны и самые нежные слова падали со второго этажа прямо в руки чумазой жестокой детворы. Я до сих пор помню этот смех и дурноту до боли, когда казалось ,вместе со страницами вырывают из меня душу.
     - Спустись, Андрей. - каким-то странным голосом произнесла я.
      Наверное что-то было в этих негромких словах. Он обернулся. И через минуту развернулся на карнизе ко мне лицом.
      У меня подкосились ноги и я села прямо на пол у двери. Мне хотелось плакать.
      Не из-за того, что жестока жизнь. Потому что люди в ней так жестоки.
И мне было совсем не смешно, что взрослый мужчина готов был несколько минут назад прыгнуть с шестнадцатого этажа только потому, что нашли его дневник.
      Мы сидели, глядя друг на друга и молчали. В окно врывался холодный мартовский ветер, ероша бумаги на столе. И нестерпимо ярким казался офисный свет. Вещи вокруг  - столы и стулья, и стеллажи вдоль стены — все было игрушечным. Только мы были настоящими. Мы продолжали жить вопреки иллюзорности мира — две фарфоровые куклы с легкой трещиной где-то в районе сердца.
      Я не успела влюбиться — мне было не до этого. Но я по-настоящему любила человека, который только что передумал считать свою боль самой важной на свете. И я отпустила канат, на котором держала саму себя, потому что в этом больше не было необходимости. Но руки все еще болели.
    - Спасибо, Оль. - тихо прошептал он.
      Я сумела только слабо улыбнуться.
      Вдруг я поняла, что в дверь слабо стучали.
      Ноги меня не слушались, но я поднялась, а он спустился с подоконника.
За дверью стояла одна из наших сотрудниц. Глаза у нее были большие и влажные от недавних слез. Она немного замялась, когда увидела на пороге меня, но быстро справившись с собой, произнесла:
    - Передайте это Андрею. И скажите, что я пошутила.
      И протянула мне тяжелый запечатанный пакет.
      Рука его дрогнула, когда он взял дневник.
      Я быстро вышла, оставляя их наедине.
    - Ты чуть не опоздала, Вера... - неслышно произнесла я у закрытой двери, - Чуть не опоздала.

       Много ли ума надо,чтобы помнить, как хрупко чужое сердце?
И много ли сил, чтобы оно треснуло — не пополам, не как в красивой рекламе — а рассыпалось сразу на осколки, которые не собрать?
Совсем немного: просто узнать, что человек в этом мире кого-то любит.
Или еще проще — знать, что его не любит никто.