О ВЕРЕ И НЕВЕРИИ (продолжение)
Экскурс в “параллельные миры”
Лескова, Достоевского, Пушкина -
по поводу одного нынешнего богоборческого выплеска
[1994]
13. Гений и Бог — вокруг да около
Недалек тот миг, когда небом избранный певец вступит в третий век своего бессмертия и — так уж совпало — вместе с нами перешагнет порог третьего тысячелетия. Он неизменно остается сам собой (“Каков я прежде был, таков и ныне я”), но наши представления о нем то и дело претерпевают метаморфозы, знаменуя мутации в нас самих. Теперешний излом двух эпох вдруг востребовал новых мифов о Пушкине.
Сравнительно недавно в одном из наших элитных журналов появилась большая — я бы сказал, программная — статья Ирины Сурат “Пушкин как религиозная проблема” (Новый мир, 1/94). Сразу скажу: статья эта произвела на меня гнетущее впечатление, оставила нехороший осадок. Можно бы не заострять на ней внимание — мало ли что нам активно не нравится; но я, тем не менее, нахожу нужным, даже принципиально важным, дать подробный и тщательный ее разбор, не скрывая своих пристрастий, хотя и не впадая в голословный погром.
Дело в том, что структура этого трактата, весь его стиль несут на себе знаковые, качественные приметы нашего беспардонного времени, аромат нашей манерно-кичливой закомплексованности. Пушкин и его религия служат здесь лишь прикрытием нынешней нищете духа, фатальному безверию, тотальной несостоятельности.
В этом плане солидно “упакованный” и более чем благообразный научный трактат И.Сурат перекликается, отчасти даже смыкается с тем категорически сформулированным (“Бог есть? Бога нет!”) и откровенно вульгаризованным трактатом, что послужил отправной ступенью в этом нашем большом разговоре о Вере и Неверии.
Надеюсь, нижеследующий “диспут” поможет нам высветить кое-что новое не только в Пушкине, но и в самих себе — в той мере, в какой работа И.Сурат явилась отражением нашей внутренней сути.
Итак, ПУШКИН КАК РЕЛИГИОЗНАЯ ПРОБЛЕМА.
По наблюдению новомирского автора, в советские времена муссировался слух о политическом радикализме и безбожном вольтерьянстве нашего величайшего поэта, а ныне всё настойчивей тиражируют образ “благочестивого Пушкина, принесшего великое покаяние”, образ “христианского моралиста”, якобы мечтавшего продлить свои дни в монастырской обители.
Не без тихого содрогания фиксирует И.Сурат наплывающий на нас лик “православного Пушкина”, рисуемый летучими журналистскими перьями и закрепляемый в филологии самого высокого ранга. Но — удивительное дело: открестившись и отмежевавшись от новоявленной отрасли пушкинианы, И.Сурат как бы и сама заражается инерцией мифотворчества. Она вытесняет православный имидж Пушкина другим лейтмотивом — “поэтической религией”. Будучи абсолютным художником, утверждает И.Сурат, Пушкин вбирает в себя “цельное метафизическое знание о мире, Боге, человеке”; его Муза — “особое религиозное призвание, особый путь к Абсолюту”.
Оспаривать такую трактовку не берусь, да и не нужно: в Пушкине действительно это есть, и с лихвой. Но ведь это еще не весь Пушкин, тут нет главного — хотя бы намека на то, ПОЧЕМУ ОН ПОГИБ. Застиранные словеса о “творческом подвиге” поэта, его “самоотвержении и самораспятии” ровным счетом ничего не могут прояснить.
В какой-то момент И.Сурат делает шажок в верном направлении, заметив, что в душе Пушкина “бушевали мощные стихии, сшибались грандиозные потоки”, но тотчас же идет на попятную: “в его зрелых поэтических созданиях сила этих потоков таинственным образом преображалась в гармонию”. Ой ли?! Ничего себе “гармония”, когда сердце поэта разрывается в клочья — от бесовского визга и воя над его головой, от дыхания греха алчного, что гонится за ним по пятам, а то и вовсе от случайно и напрасно дарованной ему жизни, осужденной тайным судом на казнь!
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?..
У Пушкина нет однозначного ответа на этот вопрос, он и после “Пророка” был мучим духовной жаждой, борением страстей, предощущением всеобщей катастрофы (напомню, в “Страннике” — “Наш город пламени и ветрам обречен, Он в угли и золу вдруг будет обращен”); а вот И.Сурат почему-то убеждена, что она лучше Пушкина знает о присущей его “художественному мировидению” абсолютно гармонической “неразделимости красоты и святости”. Все те произведения и строки, где поэт наполнен страстью, взволнован сомненьем, трагически подавлен и распят, — мы, по логике суратского каприза, должны относить к числу “незрелых”, “нехудожественных” его опытов. (Между прочим, в этой же статье И.Сурат простодушно признается: “Мы часто стараемся услышать от Пушкина что-то заранее нам известное — и в таких случаях перестаем его слушать вообще”. Святая глухота!..)
Всякий миф несет в мир своеобразное очарование, но этот, на мой взгляд, получился невыношенный, неорганичный какой-то, литературно-сочиненный. Неспроста доминируют в статье бесчисленные цитаты самых разных имен и времен. Само по себе это очень отрадно: имена привлечены славные, любимые, а высказывания — сплошные жемчужины; но под этим цитатным прессом авторская выкройка выглядит чем-то промежуточно подсобным, и, коли уж на то пошло, не лучше ли было представить материал именно как обзор литературы по избранной теме? Однако и в этом случае потребовалась бы коррекция — слишком уж однобок и предвзят здесь отбор.
Грациозно жонглируя блестками уникальной эрудиции, И.Сурат словно вытанцовывает вокруг да около сути вопроса, но так и не находит настоящего подступа к Пушкину как религиозной проблеме. Ни религиозной, ни какой-либо другой проблемы в статье нет как нет. Обозначенное в названии — в тексте не выявлено, не сформовано. Религиозность поэта высвечена как бесспорная данность и аксиома, а отнюдь не как узел, который нам предстоит развязать. (Ну а Пушкину пришлось его исступленно разрубать, даже взрывать, и не отсюда ли тянется бикфордов шнур к Черной речке?)
Пушкин жил и творил “благоговея богомольно перед святыней красоты” — в этом и, к сожалению, только в этом видит И.Сурат искомую развязку его религиозности. Нам стоит, дескать, лишь представить себе “пути искусства и религии как две параллели, устремленные к общей точке в ином, неземном измерении”, — и готово дело, Пушкин постигнут и исчерпан. Но позвольте спросить: где ТРАГЕДИЯ поэта? В чем его ТАЙНА, о которой говорил Достоевский и которую вы сводите к одномерно-плоским постулатам, не оставляющим ничего нерешенного и неразрешимого в духовном пространстве Пушкина? Что такое вообще — Пушкин? Почему он по-прежнему Царь и Бог в нашей культуре, в наших думах и душах? Будь он всего лишь тем “гармонистом”, что вырисовывается в новомирской статье, он давным-давно увяз бы в трясине забвения, заодно с сонмом прочих обожателей красоты, включая и тех, кто наделен был громадным талантом.
На первый взгляд, И.Сурат произносит глубоко справедливые фразировки. Да, истинно поэтическое творчество причастно к духовной сверхреальности, сродни жреческому служению. Да, поэт через метафору прорывается к миру сущностей и, служа “единому прекрасному”, отстаивает не самодостаточность искусства, а его религиозную миссию. Да, через творчество человек возвращается в покинутый и утраченный им рай. Да, в конце концов, поэт религиозен уже потому, что он поэт. Всё это так. Но если начистоту и по большому счету (а с Пушкиным иначе нельзя): эти и иже с ними откровения более чем тривиальны.
Возможно, И.Сурат по наитию осязает слабость своей позиции, а потому использует, помимо цитатного “перебора”, целую гамму приемов “скрадывания” и “запудривания”. Она незаметно отклоняется от заданного курса — то в область “несовпадения творчества с путями церковными”, то в концепцию “трех Заветов”, восходящую к “каппадокийскому тринитарному богословию”, то к каким-то иным конфессиональным тонкостям. Эти экскурсы, увы, не имеют соприкосновения ни с религией как таковой, ни с Пушкиным, который, по словам самой же И.Сурат, “мыслил не в богословских категориях, а в поэтических образах”.
Еще один характерный контур статьи, сопряженный с изъянами ее содержательности: переизбыток эффектных и броских формул. Автор питает к ним чрезмерное пристрастие, сплошь да рядом впадая в выспренний псевдоглубокомудрый стиль. Приведу хотя бы два-три образца: “Жизнь умирает в художнике, чтобы дать жизнь поэзии”, “От поэта не стоит ждать благочестия, поэзия не благочестием живет, а всею полнотою человеческого”, “Пушкин не от земли рвался к Небу, а Небо сводил на землю”. Нетрудно заметить: скудоемкость такого рода суждений сопряжена и с предательством вкуса. Поспорить здесь можно лишь о том, кто кому первым изменил: вкус — автору или автор — вкусу…
(Это еще не конец “диспута”. Только пауза — перевести дух, “скушать twix”.)
(Продолжение следует)
Перечень главок: 1. Мелочно тщеславный старичок - 2. Христиане или нехристи? - 3. Чудеса в решете - 4. Я держусь земного и перстного - 5. Волна и впадина - 6. Палочка-выручалочка - 7. Сын и отец - 8. Играет игрушкой, которая есть Бог! - 9. Дитя неверия - 10. Люби других, как себя - 11. Бесовская интервенция - 12. Сердце материалиста? - 13. Гений и Бог — вокруг да около - 14. Не то, не то, не то! - 15. Ухватить себя за волосы