О ВЕРЕ И НЕВЕРИИ (продолжение)
Экскурс в “параллельные миры”
Лескова, Достоевского, Пушкина -
по поводу одного нынешнего богоборческого выплеска
[1994]
14. Не то, не то, не то!
И.Сурат не оставляет попыток любой ценой осуществить свой замысел: произвести оригинальную огранку “непостижимого по своей метафизической глубине духовного мира пушкинских творений”. Но ей не удается ни постичь непостижимое, ни выйти из круга упрощенческих схем и довольно-таки куцых идей (о том, к примеру, что цель пушкинского творчества — “не только совершенство воплощения, но и то Абсолютно Прекрасное, что открывается в искусстве и чему искусство служит”). Вновь и вновь И.Сурат прибегает к помощи претенциозных красивостей: “Силою Духа Божия, действующей через художника, ценою приносимых им жертв Искусство преодолевает несовершенство этого мира, приносит в него свет высшего Совершенства”, “В человеке сгорает здешнее — в поэзии остается духовное и восходит к Небесам, как дым от алтаря”. Таким изыскам в статье И.Сурат несть числа, и все они по воле автора соотнесены с Пушкиным. Столь благостно, нудно и велеречиво толковать его… Жаль, что поэт самолично уже не сможет воздать должное навешиваемой на него бижутерии, сусальным квазиоткровениям (“Пушкинская религиозность основана не на дуализме земного и небесного… а на любви к этому миру, в котором он видел отблеск высшей Красоты, печать высшей Истины”).
Читаешь статью и без конца твердишь себе: НЕ ТО, НЕ ТО, НЕ ТО!
О Пушкине — а словно бы о ком-то другом. О религиозной проблеме — а где тут проблема и где религия? Не знаю как кому, но мне становится не по себе, если в разговоре о поэзии, о духовной работе, о Пушкине встречаю такие обороты, как: “За нисходящей динамикой этих стихов… стоит кенотипическое самоумаление поэта перед лицом мира”, “в его судьбе действует другая сотериология — сотериология творчества”. Академическим холодом, безжизненным отчуждением разит от этих неудобоваримых, стерильно штампуемых фраз. Пушкин такого, ей-богу, не заслужил. Именно в отчуждении, на мой взгляд, главная беда статьи. Своего рода “порок сердца”.
Здесь десятки, если не сотни сшитых на белую нитку высказываний о Пушкине, множество суждений “за него”, как бы его именем, а вот ему самому, за редкими исключениями, не дают и слова молвить, его живых текстов И.Сурат предпочитает избегать. Там же, где все-таки прорезается голос поэта, она дозирует и препарирует его таким образом, чтобы навеять свою “программную музыку”. С Пушкиным обошлись, как в той поговорке, где “без меня меня женили”. Наглядный пример: чересчур вольная и небрежная интерпретация одного из шедевров каменноостровского цикла 1836 года — “Отцы пустынники и жены непорочны”.
И.Сурат не может не признать: это стихотворение “замечательно передает великопостное душевное состояние”, но в то же время она уверяет нас, будто здесь “развитие лирического чувства оказывается в какой-то момент пресечено, как будто зажато”, а причиной этой зажатости она видит включенное сюда переложение молитвы святого Ефрема Сирина (хотя именно через это переложение и раскрыто здесь упомянутое душевное состояние). Как считает И.Сурат, попытка соединить поэзию с конкретным молитвенным текстом не удалась: “Поэзия проиграла, да и молитва Ефрема Сирина в пушкинском варианте потеряла свою первородную простоту и силу”; больше того, “поэзия на заданную религиозную тему” вообще снижается к элементарному “переводу”, тем самым искусство “изменяет своей природе”.
Преподав этот урок Пушкину, И.Сурат ставит ему в укор и в пример лермонтовскую “Молитву”, где нет никаких перелагаемых текстов, а есть просто “стихи о молитве”, звучащие очистительной “молитвой в стихах”. Отсюда И.Сурат выводит для Пушкина и для всех нас незыблемую закономерность: “духовная наполненность поэтического создания меньше всего зависит от наличия в нем узнаваемых религиозных мотивов”.
Хочу спросить: так ли уж необходимо и правомерно давать сравнительную оценку “Отцам пустынникам” и читаемой в сыропустную неделю молитве Ефрема Сирина? И почему надо сталкивать Пушкина с Лермонтовым? Неоспоримо, конечно, право любого автора или читателя на подобные сопоставления, вкусовые предпочтения, но, по-моему, если уж сравнивать, то вовсе не обязательно принижать одно, дабы превознести другое, и уж тем более негоже — из собственных симпатий и антипатий выстраивать некие ограничительные рамки, правила, стандарты.
Кстати говоря, куда более тактичным и проникновенным видится мне подход к “Отцам пустынникам” у такого подвижника нашей словесности, как В.Непомнящий. В течение ряда лет он совершает дерзновенные, пусть не всегда бесспорные, прорывы то на одном, то на другом участке современного пушкиноведения. Вот и в цикле 36-го года он чутко уловил ЛИРИЧЕСКИ СЖАТУЮ СУТЬ ВСЕГО ПУТИ ГЕНИЯ. При этом он обратил внимание на “аскезу формы”, вступившую у Пушкина в конфликт с “роскошью художнических возможностей”. По мнению ученого, дух аскета и гений художника — это “драма знания и выражения”, которую практически невозможно разрешить. Пушкина всё сильней влекло к “священному безмолвию”, ему уже не хватало слов, способных выявить его знание, он стремился найти новые формы и жанры, “которых в литературе нет”. Именно с этих позиций В.Непомнящий (в капитальной своей книге “Поэзия и судьба”) рассматривает и “Отцов пустынников”. Но здесь, мне кажется, в его высказываниях проскальзывает не совсем понятная расплывчатость, даже двусмысленность.
Считая это стихотворение (“эту высокую и смиренную молитву“) не вполне до сих пор оцененным, он ставит его почти вровень с “Памятником”, а между тем сам же и “опускает” его — как произведение “не из самых совершенных”, уступающее “оригиналу”. То есть и он не избежал искуса сравнивать несравнимое — поэтическое творение с текстом религиозного первоисточника. Тут В.Непомнящий вовлечен, на мой взгляд, и в другое противоречие. Говорит о Пушкине так: “обладая абсолютным слухом, он не мог не чувствовать, что до уровня оригинала дотянуться художнику нельзя — даже ему… ибо молитва — не искусство”; но, спрашивается, зачем тогда вообще поэт взялся за перо и сотворил-таки свою молитву?! Видимо, Пушкин потому и Пушкин, что не втискивается в наши расхожие представления и предрассудки.
Что касается ключевого акцента в статье И.Сурат, он выпал на стихотворение “Пророк”. И здесь не обошлось без аберрации, без крутого перекоса, смещения авторского взгляда. И.Сурат права, утверждая, что вокруг этого “бездонного” создания было и будет сломано немало копий; но лично для нее вроде бы и нет трудности в ответе на традиционный вопрос о “Пророке”: это действительно явленное поэту “видение Божественного мира” или же всего-навсего вольная фантазия по мотивам 6-й главы Книги пророка Исаии? Автор статьи без колебаний и с немалым воодушевлением примыкает к тем, кто уверен: “таких строк нельзя сочинить”, за этими стихами стоит “сознание абсолютного религиозного смысла поэзии”. На жертвенный алтарь искусства — провозглашает И.Сурат — по требованию свыше приносится всё живое, личное, человеческое. “Всё это сгорает в процессе творчества, превращаясь в универсальное, прекрасное, вечное… Пушкин являет собою чистый пример полного сгорания и преображения чувств в творческих созданиях”.
Казалось бы, дело обстоит именно так. Шестикрылый серафим рассек поэту грудь мечом и вместо сердца трепетного водвинул угль пылающий, а Бога глас воззвал — уже не человека, не поэта, а Пророка! — глаголом жечь сердца людей. Но почему бы нам не задаться вопросом: а согласился ли, откликнулся ли на всевышний призыв Пушкин? Так ли уж всецело он исполнен волей Божьей?
“НЕ НУЖЕН МНЕ ПРОРОКА ВАЖНЫЙ ЧИН!” Эта якобы бесовская фраза из “Гавриилиады” — не минутный запальчивый импульс, не кокетство или лукавство. Этот мотив проходит красной нитью через всю ткань пушкинской судьбы и поэзии. Не зря и в “Отцах пустынниках”, уже на краю жизни, он возносит молитву о том, чтобы не стать добычей “любоначалия, змеи сокрытой сей”. Так что вводить пафос “Пророка” в русло “органичной” и “гармоничной” религиозности Пушкина, игнорируя ярчайшие этапные вехи раннего “Безверия” и позднего “Странника”, — по меньшей мере наивно.
Не заметишь эту трилогию (“Безверие”, “Пророк”, “Странник”) — лишишь себя возможности заглянуть внутрь пушкинского Храма или воспринять хотя бы наружные очертания его. В поле зрения И.Сурат и других исследователей сохраняется, похоже, некая “слепая зона”, не позволяющая им усмотреть всю, без изъятий, духовную проблематику Солнца Русской Поэзии. Вот почему религиозный ракурс этой незакатной планеты остается в тумане сомнительных догадок и мифических умонастроений. А как насущно нужна нам сегодня правда — о вере и неверии Пушкина, о трагедийном духе его абсолютной свободы!
Нам — “детям чугунных богов”, взращенным на попрании святынь, на поклонении идолам, — имя, слово, судьба Пушкина искрятся чем-то неподдельным, жизнеутверждающим, близкородственным… и все-таки священно неземным.
(Окончание следует)
Перечень главок: 1. Мелочно тщеславный старичок - 2. Христиане или нехристи? - 3. Чудеса в решете - 4. Я держусь земного и перстного - 5. Волна и впадина - 6. Палочка-выручалочка - 7. Сын и отец - 8. Играет игрушкой, которая есть Бог! - 9. Дитя неверия - 10. Люби других, как себя - 11. Бесовская интервенция - 12. Сердце материалиста? - 13. Гений и Бог — вокруг да около - 14. Не то, не то, не то! - 15. Ухватить себя за волосы