Вообще-то, этот отзыв уже год как написан. Частично я его вроде помещала в ЖЖ, но вторую половину – «зажала», сперва отослала автору книги, а он – замолчал. Напомнила, он откликнулся, в смысле: «треба разжуваты». Так и замолчали… Я назойливость в других не люблю и в себе давлю. Ну, может, против шерсти что получилось, не хочет человек комментировать.
А на днях вдруг получила неожиданный ответ… Меня озадачивший содержанием и настроением. Но, главное, было получено согласие на обнародывание отзыва на книгу Максима Лаврентьева «Стихотворения» (М., ООО ИД «Литературная учёба», 2007)
Отзыв на книгу писался в личном дневнике, оттуда и переносится. (Это уж у меня такой получается метод – мешать «личное и литературное»).
Ну, начнем, может, распишемся.
Итак – обложка. Красная. Даже такая – темно-алая, цвет крови. («Затрепещет вдруг сердце моё»)… На ней в белую рамочку втиснуто название «СТИХОТВОРЕНИЯ» и сверху, в правом углу силуэт бабочки, очень изящный силуэт, особенно – трогательны усики. Ещё чуть выше – автор указан. Очень скупо, но со вкусом. Но этот красный цвет, но эта рамочка… Не будь бабочки, так вроде – траурная рамочка, только белая. Стихотворения приказали долго жить?
Под обложкой – чистая страница (на другой стороне его – фото автора, замечательное, кстати, фото, но Максима как ни сфотографируй – плохо не получится. Такая фактура! Хороши глаза, хороши «непокорные пряди, и сейчас виден рост. Но на той, оборотной, стороне – что-то монограммное из Пегаса вздыбленного и букв, складывающихся в слово «Луч. Опять – загадка (как и обложка), ищи скрытый смысл, (чтоб его – этот смысл. Хорошо его искать у сверстников, но вот у нынешних, идущих на смену, уже такой запас знаний о вещах, которые нам были или недоступны, или вообще неизвестны…)
Дарственная надпись: «… моему дорогому другу…» - подтягиваюсь: друг поэта, набирающего голос. То ли ещё будет!
Листаю дальше – иллюстрация (вероятно, она из первого сборника перенесена) – греческая статуя (одна из Муз?) с огромными бабочкиными крыльями за спиной. Вот тут уж нет! Смешение жанров. Выглядит по меньшей мере смешно. Даже такие огромные (уже не изящные, а будто пластилиновые) крылья эту мраморную фигуру не поднимут в воздух.
Каждой паре крыльев – свое тело.
А дальше уже стихи.
«Бабочка-книга». Действительно, одно из лучших, а в этом разделе – вообще лучшее. «Нет, весь я не умру…» Так и здесь. Доверчивая вера в то, что поэт «там» каждый раз «оживет», когда «здесь» откроют его книгу. И это совмещение книги (бездушного набора бумажных листов) и бабочки – легкой, живой, трепетной, действительно присевшая отдохнуть, раскрыв-распахнув крылышки, напоминающая раскрытую книгу-миниатюру с причудливой формой страниц. Образ настолько свежий… Я не знаю, может, не видела или пропустила сравнение летающего существа (бабочки, птицы) с раскрытой книгой. Да ещё и наделение его (летящего) дополнительной «нагрузкой – вмещение и сердца поэта.
« Знак бессмертия - бабочка-книга
Распахнёт на ладони твоей»
Просто чудо, что такое!
Но почему всему этому разделу (первой книжке) дано такое название? По одному из стихотворений? Ну, допустим. Но мне всё содержание уже не бабочку-книгу напоминает, а некий экскурс в биографию, в самоосмысление, в примеривание на себя той или иной темы. То есть название раздела не совпадает с названием главы, потому что глава – о другом.
«Как будто разбужены мыслью моей,
Они с удивлённых слетали ветвей...»
Значит, не только стихи и творчество автора оживляет (будит) ушедших, но и просто воспоминание о них. «Кто-то подумал о часах…» - вспоминаешь сцены из «Синей птицы». Приходило ли к автору в голову, что Метерлинк уже об этом говорил?
Ладно, ещё одна тема – вспомнить об ушедших. И тут сам Бог велел – о любимых не только по родству физическому, но и душевному. Несколько стихотворений посвящено Чинарям. Видишь, что если автор чем увлечен, то это глубоко и полно, увлечение перерастает в интерес, постижение. А это уже перспектива «нарыть» что-то неизвестное об известном. Спец-не спец в данной области, но начал рыть, обязательно найдешь что-то, что никто до тебя не находил (естественно, наряду и с тем, что уже известно).
Так и с Чинарями.
Вот и та Максимова статья о предсмертных стихах – была бы она, если бы Максим не увлекся в свое время (и очень увлекся) – Хармсом, Хлебниковым, Введенским?
Увлечение поэта поэтами будет иметь важные последствия. Читатель, (любезный, как говаривал Пушкин, то есть – полюбивший творчество данного поэта), непременно «полезет» в книги тех, кто любимому поэту дорог. Я говорю о молодых, формирующих свой вкус, читателях.
Я уже там была, то (Чинари) – не моё, вернее – в свое время, (когда «души прекрасные порывы»), – я их не знала, а сейчас столько уже есть, кому эти порывы были посвящены, что не хватает энтузиазма окунуться в тот сложный и противоречивый мир. Он, думаю, для молодых или для очень дотошных – эти загадочные «Доски», эти числа. Тут нырнуть и не выплыть, или очень хорошую любознательность (деятельную) иметь, чтобы доставать на гора всё больше сокровищ. Это уже не для меня.
А для Максима?
Что-то не вижу я, чтобы он только и знал, что нырял в это озеро, его другое начало привлекать – буддизм, например… «На смерть, на смерть держи равненье!» Мне это не понятно. О чем он? Как я могу равняться на то, о чем ничего не знаю? Если это «моменто мори», то зачем про равненье. Помни о смерти – кратко и полно. А вот «равнение» - это как?
К любимым теням присоединен и Баратынский. Что-то известно поэту, что не известно мне, потому что про жертвенный дым Везувия в связи с Баратынским я ничего не знаю. Не может быть, что это лишь иносказание того факта, что Евгений Баратынский умер в Италии. Но это имя опять же – круг интересов (поэтических) автора.
Попутно информация – «Роза Мира» впервые прочитана в 95-ом году, когда автору "Стихотворений" было 20 лет. Браво! Я мало кого знаю в своем окружении, одолевших эту книгу. Максим из «избранных» (Алла Андреева: «Даниил «там» сам решает, кому читать эту книгу». Красиво, почетно и обязывает…).
«Мы жили осенью на дачах…» - биографическая деталь или иносказание. Ведь проститься можно не только с любовью (человеком), но и с духовной привязанностью. Особенно загадочна последняя строфа:
«Как будто тот, кто был мне другом,
Но стал обузой для меня,
Отплыл с глухим своим недугом
В сиянье золотого дня».
Друг не может стать обузой или - то был не друг, а так – мимолетное приятельство: разглядел и охладел, а тот продолжает приставать, «стал обузой». И недуг – осознает ли «друг» о своем глухом недуге? Или из-за недуга и стал обузой? Но провожание "друга с недугом" в сиянье золотого дня – тут уже совсем развести руками. Глухой недуг и золотое сиянье настолько не сочетаются, что маешься в догадках и раздумьях: кто что потерял или приобрел. Если друг ушел в золотое сиянье, то за него бы порадоваться, даже пусть он и в недуге, но в стихотворении («обуза») нет радости, а только досада от воспоминанья о тягостной любви. Вот и думаешь – тягостная любовь была не к человеку, а к чему-то нематериальному, какой-то увлеченности, закончившейся тягостным воспоминанием о напрасно потраченном времени.
Стихотворение «Усадьбы»… Вот первое, но не последнее, где я чувствую раздвоение – то есть автор как бы не только свои ощущения описывает, но и чьи-то, кого он мнит на своем месте, но жившего прежде. Лексика, рифмы, образы – всё настолько не сочетается с нашим временем: «зов пленительный, чудесный», «мечтательная лень», «Блуждает в темноте заброшенного грота/ Убийством отягченный дух», «Кумиров мраморных стоическая мощь / В прохладе мглой стеснённых рощ, / Живых святилищ вдохновенья». (Какое там у нас тысячелетье на дворе?) Уж больно красиво и невнятно, архаично, я бы сказала, поэтому и приходит на ум, что кто-то в автора вселился и заговорил тем давним языком. Ну и… «заговорился» – как это «веет надо мной, над тишиной окрестной/ Туманного пруда мечтательная лень»? Я отказываюсь понимать, почему пруд вдруг обзавелся ленью – чисто человеческим пороком, да ещё она вдруг туманная и веет, то есть всё же находится в действии – надо же подняться над всем этим и держаться, не падать. Какая же это лень?
«В переулочке московском…» Хорошая рифма магазине-мнемозине, свежая, как говорится. Да только вот... Мнемозина – это же, насколько я помню, богиня памяти? Теряется смысл происходящего – знакомая мнемозина (да еще с маленькой буквы) покровительствовала поэту в его стараниях увековечить Москву? Опять невнятность. Да и стихи какие-то необязательные. Мысль-то понятна. Действительно, многое в Москве волей-неволей сохраняется – эти двухэтажные особнячки: Пушкинский музей на Арбате, пустой внутри, но с бронзовой парой Пушкиных у входа; музей М.Ю. Лермонтова – маленький, зажатый меж двух небоскребов… Не побывай там, не поживи какое-то время великие поэты – уже бы и не вспомнили о них, а потом бы жалели – «неповторимый быт, оазис уюта в центре железобетонных монстров». А всё равно стихотворение – юношеское, легкомысленное, такое – походя помыслил и дальше побежал. Особенно эта равнодушно-укоризенная «заметка» - «висит-пылится / Меморьяльная доска». Даже и не понятно – к чему (кому) эта укоризна направлена – к доске что ли? Или к тем, кто её повесил? Если бы речь шла не об «Сергеиче» (тоже ещё панибратство!), то стихотворение Гоголевским сарказмом отдает: вот, мол, понавесили досок только потому что тут некогда чихнул некто великий, а кто этого великого помнит?
«СЕЛЬСКАЯ ЖИЗНЬ» - опять от лица, кажется, «Сергеича». Мне эти подробности географические: московские «Бутырки, Масловка, Сущёвка» - ничего не говорят. Я по «барышням-крестьянкам» делаю вывод, что от лица Пушкина идет «повествование». Но тоже необязательное такое, лишь свидетельство, что «тут некогда гулял и я». Москва, когда-то принадлежащая Пушкину (или кому всё-таки?), теперь принадлежит следующему, вышедшему из тени.
А вот следующее «Останкино, Кусково…» - это уже останавливает и заставляет обернуться на уже пройденные стихотворения и осознать – пошла тема: уходящая натура. Начавшаяся почти легкомысленно, необязательно, она сгущается:
«О, сколько в них тоски!
Они - давно былого
Остатки и куски.
Для новых поколений
Не значат ничего,
Но тем - лишь драгоценней
Для сердца моего.
Там камни отмывают
От копоти весной,
Но камни отливают
Мертвецкой белизной.
В печальном вертограде
Веселыми людьми
У Аполлона сзади
Начертано "fuck me".»
Здесь уже очень слышно чувство боли, досады и бессилия. И стихотворения (предыдущие) находят оправдание – пусть жидковато, но они – зарисовки того, что уходит, а Сергеич (или кто там был?) – это для поддержки. Автор осознает, что его голос ещё не настолько убедителен, чтобы остановить внимание читателя, но с именем великого поэта – может, уловят и голос, и мысль автора?
«Москва моих воспоминаний…» - это опять для будущих биографов: какие-то намеки на чью-то болезнь (N.B.! Максим, будете читать – не вздумайте начинать объяснять, я передаю свои ощущения от прочтения, Вы, может быть, вложили другие смыслы, но Вы их знаете лучше, я же передаю то, что возникло во мне, исходя из своего жизненного представления, образа). Перенесенные невзгоды (болезнь, сумрачное время) закалили дух автора, «подвыветрили» из него легкомыслие, заставили почувствовать трагедийность жизни, ощутить благотворность «Угрюмого лермонтовского стиха». (Жаль, что под стихами отсутствуют даты. Возможно, я ошибаюсь в ощущении «взросления» автора от стихотворения к стихотворению).
«Я иду по нагорной и торной тропе». А вот и «подведение черты» - осознание своей темы: «Я последний поэт уходящего дня». Одно из лучших в этом разделе. И немного загадочно (и, добавлю, манерно - «печальная муза моя») звучат последние строки:
«А когда далеко-далеко на земле
Семихолмный мой город померкнет во мгле,
На слепое исканье пути жития
Дай мне руку, печальная муза моя».
Почему Москва померкнет во мгле? Почему «СЛЕПОЕ исканье пути жития»? Если это – в другой жизни, то Там уже будет не до исканий (я так думаю – 8-). Да и слово «жития» - оно ведь для Святых употребляется… Короче, тут я «не поняла», в чем и признаюсь. Но опять же, объяснений – не надо. Пусть будет – загадочно.
«Далече прокатился гром» - очень музыкальное, очень «настроенное». (Правда – одно место смутило – трудно в произношении: «Потом опомнится, потом/ Достанет с пыльной полки томик…» Много «т» и особенно «п». Язык в них вязнет, ощущение пересохших губ). Не знаю, про кого это, но неустроенность в быту, одиночество (глухое из-за этих «п») – очень ощутимо.
«Чуть-чуть разладится погода -…» - тоже кусочек анкеты. Кое-что об общем здоровье (с иммунной что-то...). Сетования на (пока) «неоправданность ожиданий предков», намёк на некомфортность душевную от этих ожиданий (Мама, наверное, опять же с упрёком в глазах – что ж ты, сынок, всё один, всё никак себя не найдешь, а лет-то сколько? И т.д.). Этот мотив не раз потом возникнет, очень знакомый – «половина жизни, считай, пройдена, и ничего еще не сделано!» Ощущение убегающего времени. Ох! Подождите, со временем окажется, что время так умеет растянуться…
«Маны» - а что, всё может быть. (Оно – стихотворение – с предыдущим в перекличке).
А вот и о Хозяине мира сего: «Жизнь вращает колеса, а смерть – жернова…». Максим, вот эта Ваша тема («маны», «Мельник» этот, и дальше и потом – легенды, сказки, поверья) – мне они очень нравятся! То ли Вы их сами придумываете, начитавших каких-нибудь баллад или мифов, то ли была у Вас своя «Арина Родионовна»… Они о влиянии на нашу жизнь «ненаших» миров. Сейчас редко, кто пишет об этом - про поэзию, не про всякие «дозоры». «Тятя-тятя, наши сети…» или «Мчатся тучи…» - это вот из этого же ряда. Хотя, надо признать, пока той энергетики, что у Пушкина, в Ваших стихах нет, есть ощущение темных сил, но в них ещё мало жизни, они какие-то у Вас затаившиеся, исподволь действующие («взгляд упорный чьих-то глаз»)…
Стихи-наставление: «СЧАСТЛИВЕЦ ГЭНСЯН-ЦЗЫ». А что – может, так и есть? «Неудачники заразны и прилипчивы, как грязь».
« Ты просишь у меня стихов?» - такой ёрнический душевный стриптиз. Прикажете верить? Одно хорошо – после темных манн и мельника – отдушина, легкое кокетство, тросточка в руке… Баловень судьбы, живущий, как нравится. Хочу пишу, хочу – говею. Божий одуванчик! (или колокольчик?) (Продолжение будет…)
А вот со следующим стихотворением («Девять лет прошло с тех пор…») у меня уже личное связано. Я эту строку выловила на страничке ЖЖ у Цивунина, тут же забыла автора (посчитала, что какой-то малоизвестный поэт, которых во множестве Владимир пропагандирует), а задела меня строчка: «я попёр - / Книжку, из библиотеки». Я даже целый пост поместила в РЖжурнале , где ещё ptichka….
Ладно, это пропустим, поскольку непосредственно к автору разбираемого стихотворного сборника отношение имеет опосредованное.
«Ничто не предвещает бури» - один из опытов описать прилив вдохновения. Напомнило строки Заболоцкого:
«… А она над водой, над просторами круга земного,
Удивленная, смотрит в дивном блеске своей наготы.
И, играя громами, в белом облаке катится слово,
И сияющий дождь на счастливые рвется цветы».
Но надо признать – у Заболоцкого это сравнение прихода вдохновения; как бури, прозвучало основательнее.
«Ислам на Севере» - не знаю я сур и Корана, поэтому поверю поэту на слово.
А вот «Кузнечик» - это да! Началось бабочкой, закончилось Кузнечиком – любимцем Бога. Это сам поэт?
Ну, вот. Это «Бабочка-книга». А Максим говорит – пустяки (или что он там о ней?). Замечательная получилась подборка молодого, но мно-о-огообещающего поэта.
Второй раздел: «На грани вымысла и смысла». Уже писала Максиму об этой его книжке стихов. И повторяться не стану. При вторичном (третичном-четвертичном) прочтении опять остановили стихи «На каком-то портрете…», и не то, чтобы увидела что-то новое, нет – просто хорошо написано о Вечной женственности:
«…Эти руки - к подолу,
Или держат дитя, -
Так напишут мадонну
И столетья спустя.
Потому что на свете
Всё базар и вокзал,
А святое - вот эти
Руки, губы, глаза...»
Исследующее «Где изменила перспектива…», где слышится и видится объем:
«…И дальше взгляд скользит - в глубины
Неизмеримых адских руд.
Порой бежит мороз по коже -
От этих выспренних пиров…»,
И опять ассоциативный ряд выстраивается в анфилады готического храма, и опять приходит на ум «Роза Мира» с её описанием слоёв и миров…
А в «Когда я стану умирать…» уже и второй смысл появился – не только о физической смерти речь идет, но и о возможности потерять поэтический дар, потеря сродни потери жизни:
«…И снова о стихах, опять
О них, захлёбываясь чаем, -
Чтоб только за полночь не спать
И говорить перед молчаньем».
И опять я ставлю «птичку» на странице со стихотворением «Небо».
Вот интересно - я что, не читала более замысловатых стихов на ту же тему? Почему Максимовы меня остановили? Не от того же, что frend по ЖЖ? У меня сколько таких пишущих «френдов»? Но именно Максим остановил и «держит». Когда впервые прочла «Книжку я попер…» - отозвалось постом: тоже «на заре туманной юности» утащила из библиотеки очень нужную книжку. Значит, как-то одинаково себя ведем в схожих ситуациях. Потом – «Роза Мира» («Малый Лёвшинский? Вот ерунда!») Это знак – «свой», хотя не всяк, прочитавший и «запавший» на «РМ» - мне «свой». Френда «Ивана Лаптева» читаю, но откликаюсь редко, у него много клерикальных рассуждений, это от меня – в стороне. У Максима «восточные» мотивы – тоже мимо. Стихи, видно, хорошие, но я люблю ещё и понимать. Вот почему не мои любимые Мандельштам, Пастернак? Нет, некоторые их стихи – да, но перечитывать, как, скажем, Кушнера (из современных) – нет, красоты мне мало, нужно ПОНИМАТЬ. Если у Максима непонятное – я перелистываю. Он «обижается» - «Ислам…» - «проскочила». Вот потому и проскочила, что МЕНЯ не тронуло содержание. Я же говорю – потребительница. Если «потребительские качества» - не мои, иду мимо. А когда почувствую, что I need, и вот именно тогда, когда во мне какие-то струны отозвались – ПОНИМАЮ, порою и я также вот, совершенно также вдруг ощутила...
Вот у Максима пошли вглубь – сом в аквариуме, шеренги моряков мимо Адмиралтейства, уплывающий крейсер, летейская Нева, ступеньки в ад, где сфинксы – вот что мне в них? А я ПОНИМАЮ или (пусть, не как он, когда писал) представляю и проникаюсь этой картиной – шеренги ушедших, отбывших, сделавших себя и свою жизнь, оставивших следы вкупе, массой или отдельно, но проживших «не даром» (не люблю это «не даром», я бы тут другое что-то, наподобие следа что ли), участвующих в истории, в её делании. Когда у Максима мироздание, небо, море, глубина или темные маны, Мельники, или сомнамбулы, что идут к луне – всё это не плоско, всё это «завораживает»… Что у него в это время в голове, думаю, это то самое «бытие» через него идёт – образы, образы, не быт, а глубина. Вот это. ГЛУБИНА! Раньше мне у него нравилась прозрачность (ох уж, эта прозрачность!). Я ведь сразу определила для себя – прозрачность. (У Есина то же прочла – значит, это сразу в глаза бросается). Но и глубина.
Максим не пыжится, видно, что стихи идут, как дыхание. Причем не просто – «всё могу зарифмовать», а что-то через него говорит, через этого человека с его душевной структурой. Очень для меня важно – он, как в белой одежде, всякой грязи (это сейчас-то!) чурается. В одном стихотворении матерное слово – лишь в одном (хотя по мне и там – лишнее, ну ладно, попробовал, как подросток – стакан водки), остальное – чистота. Берешь в руки книжку без опаски быть оскорбленным.
И никаких этих новых (старых) русских правописаний – без запятых, точек и прочих заморочек – знаков препинаний. Ужасно не люблю, когда стихи, как вагонный состав – без единой большой буквы, без тире – один ритм, а чтобы смысл уловить – напрягайся и мысленно расставляй, где хочешь ты, (а не поэт) - двоеточия и многоточия. А ведь они ещё и задают интонацию, без которой (авторской интонации) – трудно даже понять, с кем имеешь дело. А автора, думаю, надо чувствовать. А то получается, что он старается в кустах схорониться, поставив на тебя капкан: читай, меня тут нет. Ты пыхтишь, на два-три раза прочел, что-то уловил (смысл), но автор-то лишь в подписи. А мне бы человека бы тоже не мешало. Мне пишущая рифмами машина не нужна…
Вот такое признание – «заполняю аннами на шее» - нет любви, той, которая… Тоже так жалко! … И очень чувствуется эта неуспокоенность, неустроенность, бесприютность в мире. Из скольких книг-биографий я это уже «уловила» - внутреннее ощущение бесприютности и одиночества, когда много есть, с кем поговорить, пошляться, выпить – а внутри червь: «Зачем это? Время уходит, а я- тут». И поиск чего-то «значительного», захватывающего, а незахватанного. Отсюда увлечение Востоком, кажется, эзотерикой – необычное, таинственное…
Но это ещё и уход от твоего, родного, кажущегося уже изъезженным вдоль и поперек. Уход в непонятность для меня и таких, как я. И приходится нам объяснять, что имел в виду, только от этих объяснений ведь ничего не меняется – ни я непонятные места не «просекаю» до того, чтобы их полюбить, ни ему – что это за поэзия, которую читателю пояснять надо. Ты или «принимай», или ты – не мой читатель. А сколько тогда будет моих? И опять сомнения и метания. И так сочувствуешь! Иные вот совсем отказываются от дара, Максим, по-моему, не откажется никогда. Он понимает свое место тут. Тяжело-не тяжело, имеешь Дар – неси, не тебе решать – отказываться или нет.
Но какая же это ноша! Радостная и мучительная, возрождающая и угнетающая. Вот с детьми это всё можно сравнить – сами себе создаем такие заботы, тревоги и трудности, но и сколько же от них радости, когда – получаются. А потом – опять какие-то заморочки… И попробуй отвернись, мол, ладно, мне бы самому как-то прожить, а ведь нет – у них плохо, и мы маемся. Так и со стихами, с даром – не отвернуться, ни отвести в сторону и спокойно уснуть – не дадут!
Итак, остановилась на «Небе». Что напомнило? А переживания Даниила Андреева, описанные в «Розе Мира», засыпающего у костра вблизи реки. Ощущение слияния с мирозданием, участие свое в нем – редкие, но на всю жизнь запоминающиеся минуты. Стихи такие (про «это») – их воспринимаешь (на мой взгляд) лишь от людей, которым очень веришь, которые когда-то «позвали» (так безошибочно выходишь на любимого поэта, писателя, композитора и т.д. Он чувствует, как ты, и выражает то, что есть уже в твоей душе как осознанное или неосознанное, мучимое неопределенностью, невозможностью поделиться – слов нет, а которые есть – так высокопарны, что их и произносить-то боязно: прослывешь «Кукой» (это собственная идиома – от фамилии одной местной актрисы, живущей в таком «своем» мире, что больше одного раза её никто не может «вынести» - взахлеб готова всем и каждому передать собственное восхищение по любому поводу, многословное, сумбурное…).
Потом идут стихи, посвященные Петербургу. Я уже об этом писала. Хорошо и полно об этой подборке в двух местах самим Максимом:
«…Осталась надежда - последнее,
Что мы беззаконно храним.
А может быть даже и к лучшему,
Что нет на минувшее прав;
Среди океана плывущему
Добраться ль до берега вплавь?
И может быть всё, что нам дорого -
Лишь ветер с летейской Невы…»
(«Ходил я по Питеру день-деньской»)
И
«…Просто - встану где-то тут
Со своею скромной лептой -
Как над сумеречной Летой
Переправы скорой ждут..»
(«Я вернусь к тебе, Нева»).
Очень доверительно, но, понятно, минутное в «Я думал: для кого пишу?»
«…И отрекаюсь навсегда
От славы будущих побед:
Взойдет чудесная звезда,
Но не ищи, меня там нет…»
Это не кокетство, это искренне, но, всё же, думаю, минутное – заговорила хорошая часть души, та, где живет бескорыстие, смирение и прочие достойные качества. Но победи они – нужно идти в монахи, подвижники, в скит. Богу угодны и другие – тщеславные, потому что ими материальный мир строится, а это, вероятно, тоже входит в Его задачи – зачем-то осваиваются и осваиваются всё новые уголки Энрофа, человек движется дальше и дальше, и не только любознательность людьми движет, а и жажда «оставить след», а это всё же слава.
Снова «нырок» в глубины истории, памяти, мифы – про Велимира вспомним, обнимем взглядом Психею «Во мраморной одежке» и других парковых богов:
«Мы не годимся в пламя
И не идем на паперть, -
Мы сохраняем память.
Мы сохраняем память...»
Не юродивые, не фанатики, хотя и те, и другие – «нам» (поэтам) – родня, потому что тоже одержимы…
А потом четыре завораживающих стихотворения о луне и её адептах: поэт-«луноцвет» , отравленные «Влюбленные в Луну», к ним же примыкает просто потрясающее «признание» «В час, когда над спящею столицей…» Похоже, у Максима был период культа Луны. Даже нечто вроде красивой сказки, что незримые обитатели Луны воплощаются на земле в людей-поэтов. И один из них - «Чародей», не спускающийся к презренным людям, но зажигающий для своих братьев то ли северное сиянье, то ли ту же Луну. (А может, это время от времени посещающие поэта ощущение – презрение людей, холодная отстраненность от забот их мира, но обладающего могуществом зажечь костер из прекрасной поэзии – нате, это не ваш дольний мир, это мой запредельный, кому под силу («заполярный север», то есть – не все, лишь некоторые) – любуйтесь!)
А вот одно из таких печальных: образ Ада для поэтов «Мы встретимся с тобой в прекраснейшем аду» зеленый призрачный мертвый свет, живые статуи, молчащие птицы – печаль, печаль… Нет никого, кому нужны твои стихи, как бы они тебя ни переполняли.
А дальше обращение к предкам – декларация неразрывности родства: хочешь-не хочешь, но ты от них, и не освободиться, не воображай, что ты и они – это разные люди. Продолжатель, носитель их корней и семян, никуда от этого не деться, остается – осознать и не уронить.
А дальше от предков - переход к осознанию своего пути, особое отношение к смыслу слов (маленький будущий поэт ухватил звуковую связь между игрушечным львом и фамилией подружки, в которую был тогда влюблен, и льва путем обмена приобрел, ощущая, что Ира Левченко таки ему стала ближе) – просто замечательная «зарисовка», полная смысла. Удивительное осмысление своих детских поступков. (Наблюдайте за детьми и доверяйте им – ими движет их будущность).
И последние стихи – СЛОВО и то, что им будет выражать (и уже осуществляет) поэт. «Как этот круглый мир хорош!», «Всё сводится к простым вещам…»
Только – не уйди, Дар: «Дайте Бубен!»
На раздел «В ожидании переправы» я уже отзывалась (письменно), но перечитала с удовольствием и не раз. Опять выделила, как очень, «Становлюсь всё проще и проще…» У Максима есть такие стихи – как дневниковая запись – самоосмысление и доверительно – или доверчивое? – выкладывание результата на раскрытой ладони: вот я со всеми своими завихрениями и, как сейчас говорят, тараканами в голове. И даже про жалобы маме – тридцатилетнего. Ну, вот что тут поделать? С таким? Не надо ему квадратного подбородка и стальных глаз, у него свои заботы –
«У меня сегодня забота -
Как бы не пропала свобода,
У меня последняя мода -
Избегать мучительных встреч.
Иногда брожу по старинке
Вдоль да поперек по столице,
Неизвестно кто, в джинсах-стрейч».
(или из другого стихотворения «Заполняю жизненный лимит,,,»:
«Непонятной силой побуждаем,
Заполняю улицы блужданьем,
Вдохновеньем заполняю парк»).
И ведь выхаживает:
«Тут слово, там строка,
Здесь целая строфа, -
Троллейбус и собор
Становятся стихами».
Или «Я, пристально тридцатилетний,
Ищу подобие во всём».
И находит: «"Петух мой похож.
А много ли видевших бога найдешь?
Наметан мой глаз и набита рука.
А ну, разгляди моего петуха!"
И подведена черта (предварительная, конечно, но важная):
«Каждая мелочь, любой пустяк -
Это в цепи звено.
Цель есть у всякой живой души.
Бог тебя не осудит.
Сражайся, Арджуна! Толстой, пиши!
Хитрый - молчи, а дурак - пляши!
Делай, что должен, и будь, что будет».
Там ещё целая цепочка очень мне нравящихся и стихов, и мыслей. И там же моя любимая «Одинокая джонка».
«Паруса из небесного шелка
И корма из вечерней росы, -
Ты плывешь, одинокая джонка,
По невидимой глазу Янцзы». …).
А дальше раздел называется «Окрестности» (и нарисован то ли телескоп, то ли подзорная труба), наверное, Максиму название подсказала фраза из критической статьи И. Ростовцевой «Разбуженное мыслью…» (кстати, такое для меня замысловатое название у этой статьи, что я и отступила перед ним в недоумении). Так вот фраза: «Трепет «бабочки-книги» позволяет нам увидеть историко-литературные окрестности поэзии Максима Лаврентьева…». (Ага, окрестности, значит, не те, что за окном, другие. Ну тогда телескоп тут вряд ли будет уместен).
Хватит ворчать. Начнем.
Первое «Воспоминанья... сны... да ну вас!» Нет, не нра…, какое-то студийное, для 16-17-ти лет – ладно бы, но написавшего «Джонку» - хороший шаг назад. И вот этот оборот, небрежный, «Идешь - где твой потребен голос..», когда пропущено местоимение «туда», но даже вставь его – морщишься: нет, коряво. А какая внешняя беззаботность в «Побродить в старинном парке…», заканчивающая почему-то желанием «помереть». Но стихи – чистой воды треп с не обязательно грамотной лексикой: «…в книжный потащиться..»,
«Пообщаться с продавщицей,
Как заправский букинист...»,
«глянуть фотки, / Обо всём перетереть».
Как говорится, мысли вслух. Для полного собрания сочинений это стихотворение в самый раз, в ЖЖ поместить для френдов, но для сборника стихов, на моё ИМХО, всё же надо отбор делать тщательнЕе. Хотя, если заявлена тема окрестностей, то, возможно, стихотворение для обозначения маршрутов?
Ну, а вот и наблюдение и «глубокие» мысли в «Весь город - карнизы и шторы»: кабы «если бы все эти стены / Вдруг стали прозрачно-хрустальны», то вмиг прекратились бы свары и ссоры. (Думаю, вымер бы такой город, а не чирикал бы птичкой – жить в аквариуме, кому захочется? Даже у зверей в клетках есть закрытые уголки).
«Мы полетим в начало века»… две главные темы у Максима мне видятся: тема собственного портрета, в который он всё время добавляет серию мазков или штришков, причем портрет в сопровождении биографических сведений: где родился, у кого, кто предки, их адреса проживания, где учился, работал, чем занят (почти по дням) в настоящее время; вторая тема – «сохранять память». Он ищет и нам подсказывает – как эту память лучше сохранить. Вот один из методов:
«Есть память места, память вещи,
Как память слов, как память книг, -
Сквозь них порой ясней и резче
Бессмертья проступает лик».
Уходящий или уже ушедший интересен Максиму до какой-то боли. Так дороги уходящие города, люди, усадьбы, быт. И проникновение в ощущение уходящего поколения.
Следующие стихи « Петровско-Разумовская весна!» Посвящены старшему поколению. Я – тоже из этого поколения. И нравятся они мне очень – кружение в них какое-то, и вижу всё – так, и не совсем так.
Петровско-Разумовская весна!
Особенная, с запахом столетним.
Но, глядя, как безумствует она,
Мы понимаем, что уже стареем,
Что мы уже довольно тяжелы,
А жизни лед под нами слишком тонок.
И, как пристало людям пожилым,
Капризный в нас является ребенок.
В его глазах мальчишеский азарт,
Когда он смотрит на игру природы;
Он хочет время повернуть назад,
Чтоб надышаться воздухом свободы;
Но отчего-то всё ему не так -
И машет он обломанною веткой
На этот блеск, на этот кавардак,
Сердясь душой изнеженной и ветхой.
Не природа нас «просветляет» («понимаем, что уже стареем»), а уходящие силы, а пригасающие эмоции, а желание тишины. Но распустившиеся кисти черемух, но буйно-мохнатый сиреневый куст, но дымка зеленого цвета в ветвях майских деревьев – хоть сколько тебе лет, а опять остановишься в радостном изумлении от такой красоты.
И время повернуть назад не хочется, нет. Жизнь довольно не простая. Школьницей я удивлялась, читая «Горячий камень» Аркадия Гайдара, что израненный больной бывший солдат не хочет разбить камень, чтобы снова стать молодым. Сейчас понимаю. Нам отмеряно ровно столько лет, сколько нужно, чтобы от жизни не устать, чтобы всё в ней испытать и осуществить, что человеку положено: построить дом (обустроить быт, создать семью), родить сына (оставить родовой след), посадить дерево (осуществить свое призвание, чтобы он дало плоды). И поворачивать время – не нужно. А сокрушаться, что не во время родился… Это суета. Вспоминая своих родителей, бабушек, я благодарю Бога, что не пришлось испытать их путь – революция, войны… И, если уж откровенно, с опаской смотрю вперед – что ждет моего внука, моих сыновей, будет ли им жить комфортнее, безопаснее, чем моему поколению. И ещё – «ветхая душа», красивый образ, но не согласна я, что душа – ветхая. Тела – ветшает, душа – не знаю, мне кажется наоборот, с возрастом она «крепчает».
Но стихи замечательные, стихи о том, как мы, люди уходящего поколения, видимся молодым. И очень мне нравится, что Максим нам сочувствует – мне, своей маме, тете, тому же Есину...
«Темной влагой набухает сквер»… Как-то Винокур Александр сказал, что Максимовы стихи отличаются точной передачей настроения. Знаете, редко кто из поэтов не умеет передать настроение, да только проникаться им не хочется – то уныние, то разухабистость, то такая печаль, что хоть вешайся (иногда непонятно от чего, и приходится воображать, что у автора жуткая депрессия и хоть бежи и как-то утешай)… Нет этих вот отрицательных мотивов в Максимовых стихах. То ли он в себе прячет, если и нахлынет (такой у него принцип), или не получается передать в строках горечь и злость. И вот это так дорого мне! Над Максимом ангел всё время! Дай ему Бог Его не оттолкнуть.
Вот и прогулка по скверу – ну так бы и пристроился рядом с поэтом и музой, попрыгал бы через лужи, подосадовал бы без бурчания на промокшие башмаки…
Я давала уже в ЖЖ комменты к следующим стихотворениям: «Всё повторяется: комната, книги…» (они мне напомнили стихи Евгения:
«…А может, это не моё?
А может, это Он играет,
Мне сны чужие посылает
И украшает бытиё
Своё?»)
И следующие стихи с оттенком философствования (в хорошем смысле, конечно) – это тоже автопортрет, как мысли в дневнике или вот тут, в ЖЖ.
«…Я близорук, и шляпка от гвоздя
Мне больше говорит о мирозданье»;
«…Тому, кто не в своре, не в стае,
Не нужно особых примет»;
!... Я искал единственного Бога,
Но внезапно мысль меня объяла:
Для Атоса это слишком много...
А для графа де Ла Фер - слишком мало».
Три стихотворения несколько выбиваются из тем, о которых я говорила. Это «Поэту», «Я не Тютчев» и «Ксения Петербургская». Автор отрывается от самопознания, от заявлений своих предпочтений и начинает насмешничать. Оттенки – разные. В первом – отторжение полное («руки не подам»), во втором, практически – проба пародии. Проба удачная. В третьем, малость продолжающая тему «анн на шее», грустная зарисовка – необязательная встреча («была без радости любовь, разлука будет без печали»), естественное расставание и подведение черты: «…Но она любила Есенина, / Не читала Гумилева и Блока» (как будто это важно, если встретил ТУ САМУЮ).
Из оставшихся (повторяю, я их уже комментировала) отмечу те, которые, на мой взгляд, особенно удались (то есть я ими, что называется, прониклась – настроением, музыкой, смыслом, сочувствием): «Крейсер с именем богини», «Когда я в море стану рыбой» (хотя уточнение «в море» мне кажется лишним, ну это так, бурчание), «На дне» и последнее «Когда отступает граница».
Надо сказать, что Максимова верность морю и морской тематике (много воды в стихах – то это море, то Нева, то Судак, то крейсер, то аквариум Бога…) благотворна – почти все стихи, в которых есть вода, завораживающе действуют. А когда он начинаете ушедшие поколения в воду погружать и из-под воды на нынешнюю жизнь смотреть, так хочется самой туда, на дно. И мечта взлететь хоть в клюве птицы над морем – ничего себе ракурс! Придет же такое в голову.
Ну, что ж граница действительно отступила, плацдарм завоеван, впереди «новые рубежи». Осталось пожелать: «Дерзайте!»