Иногда очень хочется розочек. Часть вторая

 






   







ИНОГДА ОЧЕНЬ ХОЧЕТСЯ РОЗОЧЕК


   
Часть вторая
Марсианские Святки

Глава 1
О ЧЕМ РАЗГОВАРИВАТЬ С ЖЕНЩИНАМИ

- Правильно! На хер ихнее телевидение, мадемуазель! – поддержал ее Аполлон, оказавшийся по правую руку, сам с корявой глиняной кружкой коньяка, – Извините, Елена Витальевна, мое опоздание, Дела задержали. Эти московские без меня вам такого наговорят! Пора им дать отпор!
- Уйди! Ты плод моей фантазии! – воскликнула Елена и расхохоталась, совершенно не стесняясь ярких ноток в собственном голосе, которые черт знает, как и назвать – то ли распущенными, то ли озорными. Само собой разумеется, ей вовсе не хотелось, чтобы гость уходил, о чем языческий бог и сам, без сомнения, догадывался. Он так сказал:
- Ах, Елена Витальевна, Елена Витальевна! Как бы я хотел быть плодом вашей фантазии! Как хотел! Подумать только – ваша фантазия! Эх! И я – плод! Это же счастье.
- Так уж и счастье? – смеясь, спрашивала его Лена.
- Конечно, счастье. Я же не думаю, что ваша фантазия способна на что-либо, кроме… счастья.
- Как это? О чем вы, Аполлон?
- Да ничего, оставим. Я, к сожалению, не только плод вашей фантазии. Я существую, увы, не только в ней, но и без нее. На самом деле. – подчеркнул Аполлон и постарался придать своему, как принято говорить, приятному лицу серьезное выражение. Но даже так он ничем не походил на московского фаллоса.
- И вот ведь в чем трудность, – продолжал бог с ответственным видом, – Ваша жизнь закончится, а я буду продолжать существовать.

Елена непонятно почему вдруг вспомнила страницы виденных когда-то книг, где рассказывалось о волшебстве и неизбежно связанных с ним суевериях. В мыслях возникли картинки со старинными изображениями демонов, бесноватых и крайне серьезных мужчин, похожих одновременно на Санта-Клаусов и портреты с долларовых купюр.
 Кто были эти дяди, Елена Витальевна не помнила, да это было и ни к чему – пусть идут прочь с такими серьезными и скучными физиономиями! Женщина догадалась, отчего именно сейчас вспомнились книги и картинки из этих книг. Там она видела целые главы, повествующие о магнетизме, а ей давно хотелось чего-то магнетического. Мужского магнетического взгляда, например.

У пришельца Аполлона был такой взгляд, а серьезность его – дутая, так решила Елена. Он ни капельки не похож на глянцевых Санта-Клаусов с американских денег.
 Даже когда говорит о смерти.

- Вы не подумайте, что я хочу омрачить вам ваши мгновения, – продолжал, меж тем, бог, – Поверьте, я очень хорошо знаю, о чем можно разговаривать с женщинами, а о чем нельзя. Вот о возрасте с женщинами говорить нельзя. А о смерти можно и даже, я бы сказал, нужно.

Тут глаза Аполлона наполнились золотистым цветом, и выяснилось, что цвет этот может согревать.

- Затем нужно Елена Витальевна, чтобы вы своего времени даром не теряли…
- Послушай, может, хватит терять время? – перебила его Лена, – Даром?
Во взгляде и в голосе ее было что-то, отчего Аполлон, улыбнувшись, зашептал:
- Вы что же, меня смутить хотите? Ох уж эти земные женщины! Хочу сообщить вам, Елена Витальевна, что на протяжении всего полета я буду находиться на страже вашей нравственности. Вам эти хмыри из Центра управления полетов станут рассказывать, что это они, мол, на страже…
- Нашей нравственности? – хохотала Лена.
- Да, вашей нравственности, – кивал бог Аполлон, – Они будут это говорить, вот увидите. Но вы им не верьте. Они, между прочим, станцию «Мир» утопили. Так, мало того, еще и выдают это за событие планетарного масштаба, как будто утопить станцию «Мир» – это карнавал в Рио-де-Жанейро! Так что, какая уж тут нравственность…
- А почему я знаю, что ты плут, а верю каждому твоему слову? – подалась Лена к Аполлону.

           Удивительно, как только было произнесено слово «нравственность», ей тут же захотелось раздеться.


Глава 2

          ШУТКИ  КОНЧИЛИСЬ

   И тут вдруг началась чертовщина. Точнее, началась, как оказалось, эта чертовщина несколько раньше, просто именно в этот момент Елене вдруг пришлось ее осознать. Непонятно отчего женщине стало холодно и одиноко. И дело было не в космической пустоте вокруг, все было гораздо хуже.

   В душе, в глубине могло уместиться бессчетное число космосов и сколько ни есть Вселенных, и там все равно оставалась бы страшная пустота, которую и деть некуда, не скомкать и ничем не занять, только пропадать в ней, все время скатываясь в неизвестную и неизмеримую пропасть. Пропадет там и этот космический корабль со всеми своими обитателями и с ней, с ней – Еленой! И страшно как раз то, что для нее-то этим ужас не закончится.

   Вот так мнилось Елене. Она оглянулась в поисках Аполлона – он мог бы успокоить и согреть, но вместо него Елена ощутила мягкую кожу кресла и поняла, что просыпается в рубке дурацкого космического корабля и все на нее смотрят.
 
- Ах, подлец… – сказала она про Аполлона и совершенно проснулась.
 Оказаться среди научной фантастики после чертовщины было легко и приятно. Улыбка Ольги говорила о том, что жизнь продолжается.

- Кто подлец? – спросила Ольга.
- Да этот Аполлон… – ответила Лена в полной уверенности, что ее никто не поймет.
- Ах, этот штучок!.. – вздохнула Аэлита, причем по ее голосу стало ясно, что лучше бы Аполлону не попадаться ей. По крайней мере, сейчас.
- Как ты сказала? – Елену рассмешило слово.
- Штучок. Я, например, штучка, а он – штучок. Мой сын так говорит.
- Да, Аэлита, ты штучка, – сказала Лена, поудобнее устраиваясь в своем кресле, -  Но откуда ты знаешь, кого я имею в виду?

   Лена справедливо пребывала в уверенности, что Аэлита никак не может знать того, кто приходил в снах только к ней.
   
   Но оказалось, что это не так. Женщины с удивлением выяснили это после минутного разговора. Достаточно было описать внешность Аполлона и произнести несколько его характерных фраз, чтобы убедиться в его ловкости и вездесущности.    

   Оказалось, что он виделся не только с Аэлитой, но и с Ольгой. Причем Ольга с некоторой подозрительностью взглянула на подруг и заявила, что тоже спит и «чего же вы хотите»…
   А вот Вероника и Маша, похоже, начинали злиться, слушая остальных. К ним Аполлон почему-то пока не являлся. И, кажется, Вероника оказывалась совсем уж в плохом положении – Маша неожиданно сообщила, что к ней приходил простой черт, отвратительный, но в то же время не лишенный сексуальной притягательности. А Веронике никто не снился.
   Вакуум, а не жизнь.

- Зараза, – охарактеризовала своего черта Маша.
- Это все твои поездки по святым местам, – высказалась Лена, и, как ни странно, Маша с ней согласилась, смиренно опустила долу свой испепеляющий взор.
           Чудеса…

- Ну, а по каким же мы местам разъезжаем? – усмехнулась Ольга, – Что нам Аполлоны являются?
- А вот – видишь? – посмотрела на экран Лена, – По космическим местам. Залетели.

    Вероника слушала, слушала, да и пришла в ужас. Так, что убежала из рубки, хлопнув дверью. И это притом, что двери здесь, скорее, можно было назвать люками и предназначались они для самых необыкновенных условий: для отражения метеоритной атаки, для борьбы за живучесть корабля при разгерметизации, для пресечения бунта экипажа, для чего угодно, только не для того, чтобы ими хлопать.

- Тяжело быть никому не нужной. Еще хуже быть невостребованной, – такие жестокие слова могла произнести только Лена, что, как мы видим, она и сделала.
 
- Сволочь этот Аполлон, – неожиданно резко сказала Ольга и встала, – Эй, ты где?

   Девушка обвела взглядом рубку, заглянула в глаза подруг и даже в открытый космос:
- Союз-Аполлон, ты где? Появись и встань перед нами как мужчина!
- Он не мужчина. Он бог, – заявила Маша. Чувствовалось, что она не пытается защитить Аполлона. Кажется, она хотела показать, что к ней такие божественные явления не могут иметь отношения. Или, наоборот, самое прямое отношение имеют. И, вообще, она лучше знает, где какой бог.

  Что касается самих божественных явлений, а именно заигрываний Аполлона с тремя женщинами сразу, то здесь никакой ясности не было. Только в одном утвердились подруги – это не могло быть массовой галлюцинацией. Галлюцинацией на троих, как выразилась Ольга. Логического объяснения, естественно, не существовало, отчего это у них не может быть массовой галлюцинации. Не могло и все.

   Аполлон не появился. Вместо него опять засветился экран (никто, кстати, не помнил, когда и как он выключился) и перед женщинами возник старый знакомый.
- А, фаллос… – приветствовали его без восторга.

    Да, москвич из Центра управления полетом сильно уступал языческому богу. Хоть последний и был тот еще штучок.
    У фаллоса воротник сорочки оказался грязен, и это почему-то хорошо было заметно здесь, за миллионы километров от голубой планеты. И что значат эти миллионы километров вакуума, когда мужчина сразу же почувствовал, что женщины там, в космосе, смотрят на него с неприязнью.

- Вы, вот что, меня не отключайте больше. Приказ Центра, – бросил он сквозь бездну.

   Женщины и сами себе не могли объяснить, почему на них так действует слово «приказ». В рубке стало тихо. Лена думала о каком-то шестом чувстве, фаллос гипнотизировал начальственными глазками космические дали.

- Так, слушайте. Никто с вами не пытался связаться?
- Нет, – ответила за всех Лена.
- Точно никто? Вы поймите, что шутки кончились, - Фаллос сделал движение приблизиться, будто сидел на другом конце стола и был следователем по особо важным делам. Дай ему волю, он придвинул бы настольную лампу и направил бы ее свет прямо в лицо подозреваемым в космическом полете женщинам. И будьте уверены, этот слепящий безжалостный свет пробился бы и через пояс астероидов, и через солнечный ветер.

- Почему? – вдруг пискнул в сторону Земли голос с космического корабля.
- Что почему?
- Почему кончились? Шутки? – это Ольга спрашивала Землю, в голосе ее дрожали отчаянные нотки.
- Девочки, дело в том, что сейчас готовится старт первой марсианской экспедиции… – говорил фаллос, явно стараясь быть помягче. Он быстро понял, что стучать по столу можно на земле, а не в глубоком космосе, – Вы понимаете, первая марсианская экспедиция! Международная. Это событие глобального масштаба, а тут вы со своей баней… Это же явная провокация! Как вы думаете, чья?
Женщины не знали.
- Вот и ЦУП не знает и правительство. Что докладывать президенту?
- Неужели и президент не знает? – растерянно спросила Ольга и тут же пожалела о сказанном. Ей почудилось, что могут быть последствия, какая-то тоска проникла в душу. Разум подсказывал, что ничего страшного, в космосе ничего такого не может случиться. А вот душа… душа воспитывалась на Земле.

   Фаллос, меж тем, подробно объяснил сложную политическую обстановку в мире, имевшую место накануне эпохального марсианского полета. Заподозрил женщин в связях с «Аль-Каидой». Но, похоже, так, для острастки. Чтобы не очень ломались, рассказывая о связях.
   «Связи» женщин интересовали Землю едва ли не больше технической информации о загадочном космическом корабле.

   Нет, переставший улыбаться фаллос не был следователем. Его явно тяготили некоторые вопросы, которые он вынужден был задавать. Впрочем, это вполне могло казаться.
 
   Сеанс космической связи затянулся, все устали, девушки незаметно для Земли откупорили за пультом не первую уже бутылочку вина. Сам фаллос устал, сняв, извинившись по какой-то средневековой привычке, пиджак и ослабив стильный («элитный») галстук. Он все чаще заглядывал в бумаги, перестал уклоняться в спонтанные и не лишенные юмора мелочи об угрозе, нависшей из-за каких-то смелых девчонок над марсианской экспедицией и в целом над человечеством.

- Глобально надо мыслить, - говорил он, - Глобально. Сорвете нам экспедицию, никто вас по головке не погладит… И потом – как теперь делить пальму?
- Какую пальму? – спрашивали у него.

   Он отвечал, что пальму первенства. Ему резонно отвечали, что чепуха, была бы пальма – поделите.

- От вы простые! – в конце концов, не сдержался Центр управления полетом, – Сейчас вы даже не существуете! Менты вас всех в розыск могут подавать. Вместе с вашей баней!
- Менты сами подавать ничего не будут, – отвечали из космоса, – Им надо сначала заявление подать.
- Я им глобальные вещи говорю, а они мне про ментов и про заявления какие-то!
- Да вы просто устали, товарищи! – вмешался вдруг еще один голос, в экран влез новый деятель из ЦУПа.

   Это был немного грузный мужчина в годах, с непокорной стриженой сединой. Так выглядят по телевизору ветераны группы «Альфа». И этот напоминал вышедшего в отставку Илью Муромца, защитника Руси от разнообразных Идолищ Поганых. Так он себя и повел, сразу назвав девочек девочками, глупость глупостью, а усталого фаллоса… Сережей. «Ты, Сережа, пойди кофейку попей, а мы тут с девочками поболтаем…»

- А мы тут вино пьем! – сказали ему, делая глазки через космические глубины.
- Ну и правильно, – ответил Илья Муромец и представился, – Дмитрий Рудольфович.
- Почти как Дмитрий Эдуардович... – усмехнулась Ольга и все на едва заметное мгновение задумались.
- Кто это – Дмитрий Эдуардович? – смотрели с Земли проницательно.
- Наш сотрудник, – за всех ответила Елена, – К Марсу он не имеет никакого отношения.
- Проверим. Мы все проверим, – сказал спокойно Илья Муромец, – Надо же вас оттуда вытаскивать.
- А это здесь причем? – Елена сама удивилась собственному вопросу и резкому тону: – И как вы, интересно, собираетесь нас вытаскивать?
- Да никак, – послышалось вдруг весело, – Никак он не может вас никуда вытащить. Он и жену свою куда-нибудь в ресторан вытащить не может.

   Экран заслонил Аполлон, лучезарно улыбаясь, явно выставляя напоказ свое гармонично сложенное тело и стильную набедренную повязку. В руке у него был увитый виноградными листьями посох.
   Земля забормотала что-то про телеметрическую информацию, затем экран ярко засветился и покрылся серой рябью. Илья Муромец исчез.

- Он, кстати, никакой не Илья и не Муромец, он из Ленинграда, а ныне Санкт-Петербурга, – заявил, пренебрежительно махнув рукой, Аполлон и пояснил, – Сказки и былины здесь ни при чем. Типичный служака, только вот не хочет знать, кому служит.
- Ну, кто не без греха, уважаемый Аполлон, не знаю вашего отчества… – возразила богу Елена. Возражая, улыбалась так, чтобы и пристыдить бога-обманщика за исчезновение, и подбодрить бога-мужчину на дальнейшие подвиги, и предупредить о том, что не потерпит его божественной распущенности по отношению к кому бы то ни было, кроме нее самой.
- Это точно. Я, между прочим, надеюсь как-нибудь вскорости побеседовать на эту тему с вами, Елена Витальевна, – Аполлон, по своему обыкновению, делал вид, что с него, как с гуся вода.
- На какую это тему?
- Да вот, о грехе, Елена Витальевна, о грехе. Что это такое и, как говорится, с чем его едят. Вы воспитаны, как ни крути, в такой культуре, что мы с вами кое о чем поспорим. Не возражаете?

   Елена начала успокаиваться, ее охватывала исподволь сладкая истома. Она удивилась тому, что ее не беспокоит даже присутствие подруг при разговоре с богом.

- Так вы нам не скажете, уважаемый Аполлон… – заговорила Ольга, и показалось, что в рубке поднимается на хвост кобра, – Кто нас похитил? И куда мы летим? И зачем?

   Аполлон не испугался кобры. Улыбаясь так, как может улыбаться только языческий бог, он взмахнул рукой, осыпал Ольгу взявшимися прямо из воздуха лепестками роз, отчего в рубке всем стало так же хорошо, как летним вечером, и сказал:
- А это не моя епархия.

   Кобра растерялась, капюшон свернулся. Ольге потребовалось время, чтобы осознать, как ограничены в своих возможностях обитатели Олимпа.

- Знать не знаю и знать не хочу, – продолжал Аполлон, – Я же не Осирис. Зато я могу вам сказать точно – ничего не бойтесь.
- Ну, это мы и сами знаем! – засмеялась Лена, – Что это у тебя в кувшинчике?
- Это не кувшинчик, – жеманничал Аполлон, – Да! Что это я! Пьете неизвестно что, а я вам даже не налил! Давайте-ка сюда бокалы! Это вино из волшебной лозы, на Марсе такого не попьете…
- Вот опят – Марс, – пристально поглядела на Аполлона Аэлита, – Он знает прекрасно, что мы летим на Марс.

   Смутить Аполлона не под силу оказалось даже Аэлите. Властно взяв протянутую руку с пустым бокалом, Аполлон налил Аэлите вино, ни на мгновение не отрывая своих глаз от глаз женщины, и сказал:
- А куда же тебе еще лететь, Аэлита?

   Вмиг обозначилась морщинка на переносице, Аэлита почувствовала всем существом, что Аполлон видит ее изнутри. Да так, что для самой себя, измученной, слабой, тоскующей в этом «изнутри», не осталось места. И видит Бог, сказала себе женщина, как это чертовски хорошо!


Глава 3
Утро философа

   Сашка замучился. Сашка бредил. Причём бредил, ясно осознавая, что на это раз пропил свои собственные волшебные миры. Миры, что создавал всю свою жизнь. От жизни осталась только тяжёлое похмелье и глупое сердце, превратившееся к утру в утыканную окурками пепельницу.
   Впрочем, утро ли сейчас? Утро вообще бывает на свете? И как, спрашивается, до него дожить? Как другие умудряются? Ведь я же не один такой.

   Он понимал, что на самом деле не нужно ему никакое утро. Света Сашка не выносил уже давно. Может быть, целый год. Или целую неделю.

   Надо не открывать глаза. Надо не открывать глаза. Тогда все хорошо… Надо наглухо задернуть занавески, гардины…

   Он с ужасом вспомнил, что нет никаких занавесок на окнах, нет никаких гардин. Какие гардины, там стекла не все… И там белый свет. Жуть.

   Когда-то давно Сашка был философом. Вернее, закончил философский факультет университета. Тогда он жил в большом городе и носил пиджак. Потом как-то так получилось, что большой город пришлось оставить врагу – менеджерам, ментам, чиновникам и продавшейся Золотому Тельцу арт-тусовке. Сашка стал бродить по сельской местности в поисках работы. Иногда, в мае, его видели в зеленой фуражке пограничника, с такими же пограничниками. Подходить к ним в такие дни было опасно, Сашка из года в год развивал планы освобождения Родины. Потом и в июне его можно было видеть в зеленой фуражке, и в июле. Вскоре он перестал ее снимать совсем.

   Освобождение Родины откладывалось – люди не такими оказались, как надо.
Он понял - хуже всего, что там, за окнами, есть не только свет, там есть еще люди. Другие.
   Сашка узнал, что другие – это ад. Они все время чего-то от тебя хотят. Хотят алименты, хотят деньги, хотят, чтобы ты явился куда-нибудь. Если бы они просто смеялись, я бы перетерпел, но они хотят взять что-то от меня. Уже и вещей нет, денег нет, книги одни остались. Книги им не нужны. Представьте себе мента с «Аналитиками»…
   Они мяса, наверное, хотят. Моего мяса. Они людоеды. Хуже тещи.

   Александр (так когда-то звали Сашку) не был лицемером. Он бредил, зная, что бредом ничего не изменить. Продолжение жизни сейчас зависело от одной единственной вещи – от стакана водки. Сашка не знал, верна ли теория Большого Взрыва, не знал, есть ли загробная жизнь, но то, что в доме нет ни капли спиртного он знал абсолютно точно. И даже в теперешнем состоянии поражался – есть, оказывается, на свете Абсолют! Есть! Ведь это только вдуматься – не надо теперь никакой теории относительности. Какая относительность, если есть Абсолют!? Почему же тогда псевдоученые разные за такие теории получают деньги, а я не могу бутылки водки себе купить?

   Не первый раз он оказывался на грани. Не первый раз шибал мелочь у соседей. Давно готов был умереть. Если бы еще не больно…
   А с ангелами я договорюсь.

   Каждый раз что-то случалось. Приходил дед Давид. Самогон удавалось раздобыть. Один раз нашел под ковром тысячу рублей…
   И тысячу раз спрашивал, задрав голову вверх – зачем? Зачем я здесь? Зачем я живу? Кому это нужно?
   Потом молчал, думал. И говорил - «мне не нужно».

   На этот раз к знакомым страхам прибавились новые. В дом вошли два типа весьма тревожного вида. Они были то ли прямиком из белой горячки, то ли имели криминальное прошлое. Сашка перевел дух – не из милиции…
   Первый походил на торнадо, завертевшееся в теплом пальто, его спутник выглядел безжалостным вивисектором. Вивисектор излучал позитив, тот, что был похож на торнадо – динамику. Сашку передернуло от пришельцев, так всегда получалось, но он увидел еще кое-что. Торнадо – вылитый Бетховен. А улыбающийся вивисектор – бритый Ницше.
   С такими можно и поддать!

  Над Сашкой нависла скала:
- Мы в гостях у настоящего экзистенционалиста…
- Сразу видно – человек с яйцом! – поддакивал Ницше.
- Я что, умер? Я – танатонавт?
- О, Господи! Ты за кого нас держишь, а?
- Что вам надо?
- Как чего? По твою душу… Давида Прокофьевича знаешь?
- Надо ему выпить дать, – человек, похожий на Ницше наклонился к Сашке и, видимо, измерил меру его страданий, - Наливай.
- А чего? – спросил его спутник, - Шеф знает, что надо пить в таких случаях…
- А ты не знаешь?
- Не знаю. Я божество гор и лесов, мне в колхозе надо работать.
- Хватит придуриваться. Наливай, сказал. Надо спасать космонавта.

  Так Сашка и ожил.

  Занесло его в такие дали, где даже судебные приставы не отыщут. На околоземную орбиту. Он, честно сказать, не очень удивился – когда-нибудь должны же приставы отстать. Должно же все так устроиться, чтобы им сюда не добраться.
  Сашка предпочел бы укрыться подальше от Земли, с обратной стороны Луны, например, но, присмотревшись со временем к своим избавителям, понял, что можно не бояться – эти своих не выдадут уже никогда. Орбиты не нужны, защитой здесь служит мужество граждан.

  Конечно, Сашка удивился, узнав, что Ницше и Торнадо ни кто иные, как сатиры из бригады Великого Пана. Но не зря Сашка учился на философском факультете – в параллельном мире ориентировался неплохо.
  К тому же, всякий материализм до того достал несчастного, что он просто не реагировал на странности и противоречия. Подумаешь, живые сатиры… Что ж им - мертвыми быть? Это политический процесс мертв, а не Великий Пан.
  Что сатиры делают в космосе, на станции «Миф»? Обитают. Тут само понятие «космос» рассмотреть надо. Что за станция такая – «Миф»? Обычная космическая станция, дом-музей Великого Пана, приют для тех,  кого злые люди, шестерки новых кочевников, хотят скинуть с орбиты.

  Петька и товарищ Мокко (Ницше и Торнадо по терминологии Сашки) рассказали ему все, что надо про станцию, про самих себя, про других персонажей, тех, кто был сейчас в командировках.

  Сатиров Сашка представлял себе несколько иначе. Считал, что они, как бы так сказать, более антично выглядят. Не курят…
  Как же.

  Память у Сашки была замечательная. Такую память, как выяснилось, не пропьешь. Он вспомнил встреченные им раньше описания сатиров. И что? Божества низшей категории, «демоны плодородия». Пьют, с нимфами гуляют. Политической позиции никакой. Правда, фаллос имеют всем на загляденье.
  В действительности все оказалось несколько иначе. С фаллосом все было в порядке, а вот, что касается политической позиции… На стене космической станции висело знамя, которое сатиры боготворили. На знамени в лучах Солнца был изображен Фантомас с револьвером. Надпись имелась: «Вставай проклятьем заклейменный.»  Вполне определенная политическая позиция. Сашка и сам чувствовал себя заклейменным проклятьем. Следовало признать, что академические источники заблуждались относительно сатиров.

  Кроме того, сатиры вели колоссальную работу по мониторингу жизни на Земле. («Мониторинг» – это Петькино слово, Философ так не выражался). Они ворошили груды уголовных дел, сутками сидели в Интернете, часто высаживались на планету и , как легко было догадаться, встречались с агентурой.

  После визитов на явки сатиры много смеялись, составляя отчеты. Было чему. Один раз Сашка  ознакомился с докладом товарища Мокко. Доклад был посвящен проблемам народного единства в РФ.
  В первую очередь Сашку рассмешила сама тема, но дальше… Дальше товарищ Мокко со множеством грамматических ошибок сообщал, что в РФ кое-кто озабочен этой темой и даже предпринимает шаги по стабилизации ситуации. Предлагалось объявить праздничные дни, когда население смогло бы почуять собственное единство – День открытия тюка, День первоначального накопления. Однако, лучше всего был День падения Тунгусского метеорита. Даже военный парад предполагался. С прохождением «Тунгусок» по Красной площади.

  Посмеиваясь, сатир Петька каждый день емелил на компьютере. Товарищ Мокко предпочитал по-старомодному телеграфировать. Адресаты у них были весьма интересные: Генеральный штаб, ряд литературных и экстремистских сайтов, несколько каких-то подозрительных банков, национал-большевики Дагестана. Иногда, Мокко, поглядывая на портрет Мао, писал на клочках бумаги малявы.
 Подобная корреспонденция шла к получателю неизвестным Сашке способом.
Кентавры доставляли почту с Земли.
 Сашка собрался было послать кому-нибудь открытку, но понял – некому. Если только Давилу Прокофьевичу…
- Не надо, - сказал на это Мокко, - С дедом Давидом все в порядке. Помер.

 
  Сашка понимал, что на Земле что-то готовиться. Не понимал только, зачем его извлекли из небытия и уложили в эпицентр мировой истории. Но настоящему философу только того и надо – быть в эпицентре. И работать с документами.

  Он помогал сатирам, как мог. Просматривал папки с делами, составлял досье. Иногда даже готовил аналитические отчеты.  Ждали прибытия Аполлона и самого Великого Пана, которым нужны будут эти материалы.
  Очевидно, на околоземной орбите шло формирование бригады особого назначения. Знамя с Фантомасом, видимо являлось знаменем бригады. Как смог установить Александр, в ее составе преобладал преступный элемент: офицеры, не нарушившие присягу Советскому Союзу, студенты, многие из которых были нацболами, загадочные дедки-пасечники, проходящие почему-то под грифом «Хранители», казаки и отъявленные маргиналы, некоторые из которых даже не знали, что такое ВВП.
   Попахивало Революцией. Философ видел, что его собственные взгляды стремительно левеют. Если раньше Сашка вопрошал у неба, почему водка такая дорогая, то теперь он спросил бы, а почему это ему подсовывают Пауло Коэльо. Почему он, любя жизнь, был вынужден вместо нее любить мудрость? Или как так получалось, что, живя в самой лучшей стране на земле, он был несчастен. Кто-то же должен за это ответить? Кто виноват?

  Александр, будучи в прошлом алкоголиком, пил теперь совсем другие напитки. Амфорами была завалена вся космическая станция. Наверное, это небесное вино так перемешало его сознание. Сознание – как его представлял Сашка – вертелось у него наподобие галактики на фотографии. Или наподобие воронки, какая образуется, когда Мокко вливает в себя какую-нибудь цекубу. Примерно так должен выглядеть  м е й н с т р и м.
  В этом водовороте кружились, иногда выбрасываясь на поверхность, образы товарища Мокко , Петьки, кентавров, казаков весьма скифского вида, различные предметы: космические скафандры, водочные бутылки, забытые книги.
  Александру волшебный винный (виноцветный, как непременно выразился бы Мокко) водоворот чем-то напоминал кружение лепестков розы. Сначала вокруг бутона, а потом в самой этой воде. То есть, в вине. Следовало признать, что картина мира получилась очень приятной. Смело можно было сказать – истина в вине. Сашка даже вспомнил о женщинах, о существовании которых, честно сказать, подзабыл. В последние годы.

  Но что-то настораживало. Нелогичными были некоторые вещи. Например, почему революцией на Земле занимаются на небе? Если угодно, на околоземной орбите? Почему во главе этого дела стоит Аполлон? Бог Солнца? Феб? Он, между прочим, такой же преступник, как и казаки. Эти разъезжают по всему свету, по всем непризнанным республикам, организовывают незаконные воинские формирования, а на Аполлоне Марсий висит. Философ смутно помнил предание о музыкальном поединке между Аполлоном и Марсием, когда игра на свирелях закончилась тем, что Аполлон содрал с противника кожу. Почему мир устроен так, что бог Солнца – преступник? В ином варианте мифа против Аполлона выступал Пан, но теперь эту версию следовало признать неверной – Великий Пан у Аполлона теперь командир разведроты.
  С другой стороны, что знал Сашка об их отношениях? Возможно, раньше они пытались выяснить, кто из них лучший музыкант.

  Видно, дела на Земле совсем плохи, раз языческая банда собирается вмешаться. К такому выводу пришел Сашка. Не зря дед Давид все время ныл: «Апокалипсис, Апокалипсис»…

  Здесь тоже хватало противоречий – что, христианские священники по головке погладят за связь с сатирами? И с самим Великим Паном? Им лучше Апокалипсис, чем Революция. Они радовались, когда объявили, что Великий Пан умер. Впрочем, известно, что некоторые христиане посчитали тогда, что умер Иисус Христос.
Александр мог останавливать себя в размышлении. Сейчас как раз следовало остановиться – все знания о прошлом богов основывались на чьих-то сообщениях, а Сашка давным-давно никому не верил. Лучше наблюдать богов вживую.

Как-то вечером, когда станция «Миф» мирно летела по своей орбите, надежно защищенная от американских и китайских радаров, в шлюзовой камере послышался шум.
- Наши! - воскликнул Петька и устремился к люку. Товарищ Мокко отложил в сторону папку с делом некоего Алика, водителя. Солидно поднялся из-за стола: - «Дело рассмотрено. Эне-бэне, признан легковесным наш Алик. Диагноз – отказать.» С этими словами Мокко двинулся встречать руководство.

" Ага, – подумал Сашка, - Эне-Бэне, я тоже, надо полагать, рассмотрен. Но легковесным не признан. Интересно…"


  Сашка был торжественно представлен олимпийскому божеству. Во время самой церемонии и позже он не раз ловил себя на мысли, что находит много общего между собой и Паном - стать, улыбка. Ум, разумеется. Храбрость, сила, ловкость. Склонность к джазу. Надо сказать, этому Пану очень бы подошла пограничная фуражка…
  В последнее время Сашка стал забывать, кто он на самом деле.
  Но бог ему напомнил.

  Не откладывая, Пан приступил к делам:
- Так… Алик…Водитель…Ну и что?

   Петька высказался в том смысле, что объект  взвешен, осмотрен и признан весьма легковесным.
   Но бог был недоволен.
– Что это за личные дела? – спросил Пан, – Что это за мерзость такая? Что за  вонь  вы тут разводите?
– У людей обычай такой, – отвечали ему, – Иначе они не могут.
 – Вам было сказано высадиться на Земле и под видом колдырей выяснить общественно-политическую обстановку!
 – Так какая тут общественно-политическая обстановка! Если бы нам не колдырями быть, а к примеру президентами США, – вот тогда другое дело, обстановка как на ладони. Почему вы нам сразу не поручили осуществить великую американскую мечту?
– Что? Да за кого вы меня принимаете? Скажете, Саня ваш – тоже какой-нибудь президент? Или агент влияния? Причем здесь какая-то американская мечта? Что вы вообще тут несете? Не выполнили задание и несёте всякую чушь!
- Мы работаем!
- Доложите обстановку.
- Да все как всегда: предвыборный марафон, напряжённая дискуссия вокруг проекта переноса Медного всадника из Петербурга в Москву, скандал на почве орального секса с участием олигарха II ранга господина Девелоп-Ментовского. Разумеется, углубление реформ и тому подобное дерьмо…
- Хорошо. Выяснили, что такое «элита»?
- Выяснили. Это люди, которые живут на территории эр эф, в поселках закрытого типа, под охраной.
- И все? Другие отличительные признаки есть?
- Других признаков нет.
- Да… - Пан взглянул на Землю в иллюминатор, - Правильно ты, товарищ Мокко как-то сказал – если бы не нацболы, на сегодняшнюю Россию  было бы страшно смотреть… Собирайтесь. Папа Аполлон ждет.
- Ух, ты! Дон подымать будем?




 Глава 4
В космосе неспокойно

- Так что вы отыскали в погребах звездолета? – красавец Аполлон взял в руки бутылку со стола, – Мама дорогая! Смотрите, что дамам пить приходится!
 Аполлон обернулся к кому-то из своей свиты, скрывающейся то ли в темноте коридора, то ли,  вовсе, за бортом корабля, и предъявил вещественное доказательство, будто опасаясь, что ему не поверят на слово: - Тепло юга России… Какое дерьмо! Это, господа, порошковое вино, вы еще о таком не слыхали…

  Аполлон повертел в руках бутылку, почитал что-то на этикетке. Он, кажется, не мог понять написанное, хоть очень хотел и силился:
- Смотрите, что они устроили в наших виноградниках. А я ведь помню, какие в окрестностях Горгиппии были виноградники… несмотря на варварское окружение и этих любителей водки… скифов… Нет, это все коммунисты сделали! И эти, космонавты, тоже хороши – кто же покупает такой товар! Еще и в путешествие… Пили бы лучше «Анапу». Впрочем, я несправедлив – «Анапу» там тоже испохабили. Они.

- Вот-вот, давно пора с ними разобраться. Только коммунисты, шеф, здесь ни при чем. Пусть они  скифы и пьют, как сообщали, водку. Любой коммунист, попробовав нашего вина, становится большевиком, – заявил кто-то из темноты, – А эти просто жулики. Кем надо быть, чтобы вино разбавлять? Таких надо карать по всей строгости революционного времени суток. Помню, был один виноторговец в Каракондаме, отвратительная рожа, так мы с иллирийскими ребятами…

- Вы не понимаете, – перебил темную личность Аполлон, – Они не разбавляют вино, дорогой Петр, они делают нечто без винограда и называют это нечто вином. Так что, как видите, преступление их несравнимо более серьезное.
- Я Петро, – собеседник Аполлона, видимо, был недавно в Украине, – Петро, а не Петр, прошу учесть. Но, однако… А как без винограда? Вино-то?  Из смокв, что ли?

   Петро хоть и был из Украины, хоть, очевидно, возраст его намного превосходил возраст египетских пирамид, но был Петро недалек. Аполлон понимал это, отвечал сдержанно, чуть менторским тоном:
- Смоквы здесь ни при чем. Просто мы имеем дело с законченными подонками. И это, заметьте, со всеми поправками на слабую человеческую природу, Петро… Так вы у нас нынче Петро, стало быть…
- Да.
- И давно?
- А вот с этого момента. Я вижу, нам скоро придется действовать в южнорусских степях, на театре военных действий.
- Полагаю, это так. Там, кстати, на чем сейчас передвигаются, на этих… тачанках, кажется, и на бумерах, не знаете? Надо будет купить пару.
- На автобусах точно передвигаются, на такси. Поле-то Дикое.
- Ну, на такси я ездил не раз, разве я вас о том спрашиваю? Вы не зрите в корень, вы – алкоголик.
- Я – Петро Зимбабве!
- Ну что ж… Так и быть. Петро Зимбабве. Где-то я уже слышал твое новое имя, Петька. Однако, что ж это я! Птица-говорун, истинно птица-говорун, вот… Девочки, вот что надо пить, позвольте, я налью вам…

   В бокалах засветилось вино, принеся с собой в дальний космос свет одной из звезд – Солнца. Разливал Солнце по бокалам сам Аполлон, не доверяя, как могло показаться, эту процедуру никому из тех темных личностей, что составляли его свиту и толкались сейчас на переходе из иного измерения.

- Пейте, пейтеЮ – приговаривал Аполлон, – Вы думаете, многим удается попробовать это вино? Его хорошо описал Гомер…

   Елена точно знала, что немногим, ох как немногим. Ольга не знала, что и думать, но знала, что ей очень хочется попробовать вино, предложенное Аполлоном. Аэлите тоже хотелось, но мысли витали вокруг цены такого напитка, той цены, разумеется, которая не исчисляется в рублях или долларах.
   Что касается Маши, то ей сейчас хотелось апельсинового сока, а разговоры подруг и Аполлона о вине она относила к обычным светским беседам, принятых вечерами в кают-компании всякого космического корабля.

   Никто не вспомнил в этот момент о Веронике, а она, между прочим, тоже обмочила губы. Но только не в божественном вине, а в своих слезах, соленых, а не горьких, неизвестно, как и почему полившихся из глаз после получаса пустой беседы с собственным отражением в зеркале.
   Веронике очень хотелось вернуться к подругам, но что-то, как говорится, мешало. А как пролились по щекам соленые ручейки, так и вовсе нужно было думать о подушке, а не о компании. Вероника еще не знала, что в каждом человеке достаточно зла, чтобы испортить жизнь самому себе.


   Москва достанет в самом далеком космосе. Елене казалось, Что рука этой самой Москвы, дотянется до антимира, а в антимире, как известно, не робеет один Голливуд. Получается, не он один.
   Для девчат, летящих, как теперь уже не вызывало сомнений, к Марсу, Москва добралась строгими голосами из приемника. А вот телеизображение оказалось неустойчивым, да и вообще показывало каких-то клоунов. Однако в одном из них узнали знакомого фаллоса, который, судя по интонациям, перестал быть душкой, а принял облик того, кем был на само деле, – государственного служащего бог знает какой категории.
   Впрочем, Елена теперь уже и не знала, какой бог это знает, она видела, что окончательно запуталась в своих знакомствах на небесах.

   Аполлон, который только что, демонически улыбаясь, предложил называть его «просто  Ап», стоял и оценивающе смотрел на нее, Лену, которой, в свою очередь, надо было отвечать на коварные радиосигналы из Москвы. А то, что они коварные, – это аксиома, даже если вас похищают неизвестные инопланетяне и тащат на Марс, а Москва якобы хочет вас спасти. Дело известное, усмехнулась Елена.
Москва твердила о каких-то опасностях. Сеанс связи походил на выпуск телевизионных новостей.

- В космосе неспокойно! – говорил фаллос.
- Опасно разъезжать по свету, – отвечала Лена.
- Опасность – это вы!
- Мы?
- Все земное сообщество обеспокоено вашей судьбой. Вы понимаете, сейчас обсуждается вопрос об отмене старта первой марсианской экспедиции!

   Раньше Елена исполнилась бы чувства ответственности, проще говоря, испугалась бы, но здесь, в космосе, ей просто стало тошно.

- Вы моему мужу сообщили? – резко перебила она зануду с Земли.
- Нет, – пришел сигнал, задержавшись довольно долго то ли в межпланетном вакууме, то ли в других каких-то извилинах, – Этот вопрос обсуждается.
- Что за чушь! – не выдержала женщина, – Что у вас там обсуждается! Какое еще земное сообщество?!
- Такое, – был ответ. Москва повысила голос, – Вы должны отдавать себе отчет, что все это может быть актом терроризма.

 - Хорош! Гасите эту шарманку, девочки, я почитаю вам гекзаметром! – Аполлону, наконец, надоело, что Москва занимает внимание его дам. Он даже сделал движение встать перед телекамерой, – Сейчас вот покажусь им… Представляете, что там начнется? Терроризмом ведь уже не отделаешься… Гитару мне!
- Кифару, – поправила его Лена, неожиданно вспомнив красивое древнее слово.

- Чего? – спросила Москва.

- Да, правильно, – спохватился Аполлон, – Я ошибся. Но кифара мне не нужна. Сегодня я хочу играть на гитаре. Хочу быть бардом. Заделаю вам песни двадцатого века, понимаешь.
- Что у вас происходит? – тревожилась Москва, - Метеоритный дождь? Прием!
- Надоел! У него же чисто потребительское отношение к женщинам. Где рыцарство, полковник, ау! («Он полковник», – пояснил, прервавшись, бог.) Покажусь я ему, и что? Я ведь для него мрамор, не более. Или бронзовая копия, в лучшем случае. Ну, еще персонаж мифов и легенд. Он только о трудностях и лишения думает… и о пенсии. Он с этого жизнь начинал. А то, что девочки в космосе, ему по барабану… так, казус и все.  Этого дела он не догоняет
- Что происходит? – Москва могла быть весьма настойчивой.
Поэтому бог не выдержал и нажал на кнопку. Но за мгновение до этого он вынырнул перед камерой и обратился к фаллосу,
- Але, хавиры, часом, не брал напролом?

   Что донес сигнал до Земли, девочки не увидели.

   Аполлон так объяснил свое поведение:
- А что? Вы его видели? Этот индивидуум вполне мог расстреливать несчастных по темницам. Надо же и ему объяснить структуру Вселенной. Или как?
Самое интересное заключалось в том, что такое вольное обращение с самим Центром управления полетом очень нравилось девушкам. Бог это видел и гордился собой.
- Ну что, берут таких в космонавты?
- Да нет сейчас уже космонавтов, – сказали ему.
- Это не беда, - махнул руками Аполлон, – Будут.


Глава 5
НОВЫЙ САТИРИКОН

- Надо что-то делать, – неожиданно заявила Маша, – Нельзя так сидеть.

   Все были озадачены ее суровыми словами и оглядывались кругом. Причем оглядывали не приборы и созвездия, а пустые и полные бутылки и амфору Аполлона.

 Тот нежно гладил бока амфоры и приговаривал:
- Девяносто, шестьдесят на девяносто…

   Девушки обменялись многозначительными взглядами. Глаза теперь блестели у всех, за исключением Маши. А сами взгляды были столь многозначительны, что ни одна из женщин не смогла бы объяснить, в чем это заключается их глубокое значение. Мало того, кажется, сам языческий бог Аполлон, взявший на себя руководство попойкой в дальнем космосе, не смог бы здесь ничего сказать.

Ситуация сама собой дала возможность Ольге сделать следующее заявление:
- Летит паровоз по долинам и взгорьям.

Ольга сделала это заявление, подойдя к иллюминатору и поглядев какое-то время на Кассиопею.

- Летит он неведомо куда… – поддержала Лена подругу и добавила, – Только это не Кассиопея.

   Ольга даже не удивилась мгновенной телепатии – такое уже случалось раньше, в Краснодаре. И, вдобавок, было совершенно неважно, где находится эта Кассиопея.
Елена сейчас думала о том, с чего это у них у всех глаза блестят – от выпитого вина или еще от чего?
- А с чего это дети рождаются, Елена Витальевна? – прочитал ее мысли Аполлон, чем совершенно не ввел женщину в смущение, а совсем наоборот, – Москва не смотрит, давайте гулять! Как это будет по-русски?.. Что вы, девки, приуныли?
- У вас, у богов, дети рождаются? – повернулась к Аполлону Ольга. Было видно, что ее этот вопрос по-настоящему волнует.
- Еще как! – отвечал Аполлон, – У нас рождаются замечательные дети. Вы, кстати, кое с кем из них знакомы, только не знаете этого.

   Ольгу ответ удовлетворил.

   Через несколько минут Москва, Земля и Центр управления полетом были забыты и совсем перестали портить девушкам настроение. Причем выяснилось, что мысли об оставленных на Земле близких никак не зависели от этой исчезнувшей где-то Земли, а всегда оставались внутри тебя самого. То есть внутри тебя самой.

   Аполлон, знай, наполнял девушкам бокалы, говорил, а то и шептал глупости и высказывал свои собственные суждения по всякому поводу. Вина такого женщинам не приходилось пробовать никогда.
   Сказать, что оно было медом, – мало, сказать, что мечтой или, например, южной ночью, – тоже мало, вино Аполлона, как ни крути, – напиток богов (и богинь).   Соответственно, не оставляет места искривлению пространства и времени в виде похмелья и, самое главное, выводит начисто из вкусившего его человека всяческое осуждение. Осуждение как таковое. А также радионуклеотиды, как рассказал Аполлон. А  после пустился в описание атомных двигателей.

- Так у нас атомный двигатель? – быстро спросила его Маша, и всем стало ясно, что ее совершенно не интересует этот атомный двигатель, пусть хоть и на бензине мотор работает. Маше требовалось внимание Аполлона, который, если честно признать, чуть холоднее был к ней, чем к остальным.

- Не знаю, – ответил Аполлон Маше, – Не знаю, какой здесь у вас двигатель. А вот коньячку рекомендую. Незаменимая вещь в космосе. Особенно для таких натур, как вы, Маша.
- Это какая же у меня такая натура? – не преминула та задать вопросик, в тоне которого злость мешалась с кокетством. Здесь, в космосе, отчего-то звучало это нелепо.
- А вот какая – страстная, – приблизился к ней языческий бог, – Тебе хочется всего и сразу. И правильно! Ох, как правильно! Только возможности такой, как ты сама очень хорошо понимаешь, нет. Но она может быть! Вот сейчас она у тебя есть, Маша! Появилась возможность. Я сейчас своих друзей позову, они вам скучать не дадут, если вы, конечно, не против?

  Аполлон оглядел всех невинными глазами, которые смеялись над этой невинностью, и протрубил в неизвестно откуда, прямо из воздуха, взявшийся рог.
Тотчас коридор за дверью наполнился топотом могучих стад, смехом, заразившись которым, можно умереть, и жизнеутверждающим запахом мокрой овчины. Дверь открылась, в кают-компанию хлынули развеселые сатиры, обдав девушек такими взорами, только увидав которые, понимаешь, что существует кое-где пламенная страсть на самом деле, а вовсе не как оборот речи.

- На самом деле, Лена, на самом деле… – поддержал ее быстрые мысли Аполлон и высоко поднял свой бездонный сосуд, – Гаудеамус игитур, вольное студенчество!

   Глядя на мохнатые тела сатиров, их искрящиеся веселой наглостью глаза, Елена очень ясно поняла, чего ей всегда не хватало в жизни и чего всегда хотелось.

- Вы говорите по-русски? – спросила она у какого-то симпатичного чудовища.
- Нет, милая леди, только через переводчика, – отвечал тот на чистом русском языке. А потом взял и вытащил из шерсти пестрый коробок и сунул его к лицу женщины.

 Лена прочла: «Гусарские». Все в этом коробке - и краски и шрифт и рожа улыбающегося апоплексического пьяницы сбоку – говорило о хамоватой грубости.   Елене явно приходилось видеть где-то такие коробочки. Не сразу она догадалась, что сатир, дружок Аполлона, сунул ей под нос презервативы. А когда догадалась, то очутилась в смущении, сама удивляясь, что в мире оказываются существа, способные ее смутить.

- Охальник! – засмеялась Лена и шлепнула сатира по щеке. Впечатление было такое, будто гладишь зубра в заповеднике.
   Тот в ответ приподнял котелок и представился - «Товарищ Мокко. Прошу любить и жаловать». Лена удивилась еще сильнее, на этот раз тому, что необыкновенно хорошо понимает не только слово «любить», но и слово «жаловать».

   Разглядывая нового знакомого, женщина сперва было запуталась в определениях, как бы назвать то, что видела перед собой – лицом, мордой или даже, вспоминая что-то из русской классической литературы, – харей. Однако очень быстро ей стало совершенно ясно, что никакая путаница здесь неуместна и, соответственно, лицо сатира следует именовать рожей в лучшем смысле этого слова.

   Рожа у товарища Мокко была та еще. Он походил на спившегося генерала, хотя общеизвестно, что генералы, по крайней мере, советские и российские, отчего-то не спиваются. При надлежащем уходе и минимальном внимании хорошего стилиста сатир мог бы стать популярным телеведущим или актером, снимающимся в рекламе солидного банка. Причем иметь амплуа благородного пожившего мужчины, так-таки и не сломленного трудной штукой жизнью. Пачка зеленых вполне заменяет такому герою кольт, а романтикой, которой наш герой, кстати, не чужд, он наполняется, не выходя из хорошего магазина спортивной одежды и снаряжения. Здесь его тяжелый сероватый взор темнеет и уносится в таинственные заоблачные высоты, к Эвересту, и каждому ясно – человек этот говорит всему миру, чтобы шел весь мир на хер. И смотрел рекламу.

   У сатира, избравшего Елену своей женщиной, в глазах тоже виделась тяжесть и глобальная серость, но, к счастью, они мгновенно исчезали, стоило сатиру выпить рюмку. Поэтому пил он беспрерывно, отчего кают-компания наполнялась светом и блеском, жизнь начинала сверкать, кажется, всеми своими красками. Без единого исключения.

   Лена догадывалась всегда, с самого детства, что жизнь очень разноцветная, только чувствовать, видеть эту яркость и пестроту удавалось не часто, как-то урывками. Раза три, может быть, всего-то, может быть, чуть больше.

   Странное дело, одиночество, ставшее в последние годы основным содержанием жизни Лены (как она сама себя осознавала), будто испугавшись этого сатира, взяло и исчезло, унеслось за стекла иллюминатора и растворилось в черноте среди холодных маленьких звезд. И как хорошо стало Лене! Стоило оказаться в дальнем космосе, думала она, чтобы избавиться от этого проклятого одиночества!
Кают-компания стала вдруг необыкновенно мила, комфорт чувствовался во всем: в предметах, в людях (точнее – в существах), бывших здесь, в самом воздухе, который теперь никак нельзя было назвать искусственным (кто-то из девочек называл его сжатым). Сатиры наполнили кают-компанию дивно-ароматным табачным дымом, щелканьем подтяжек, хохотом, от которого дрожала обшивка звездолета, забавной матерщиной и разговорами про любовь.

   Они несколько отличались от обычных мужчин. Проводя все время в пьянстве и джазовых импровизациях на своих флейтах (или свирелях – Лена, честно сказать, не разбиралась) они не становились вялыми и тяжелыми, как кабаны, но, наоборот, только веселее стучали своими копытами, вытанцовывая джигу прямо на лабораторных столах и поглядывая при этом на своих избранниц озорными глазами. При слове «работа» они начинали дико хохотать. Деньги презирали так, как могут только мифические существа и не могут самые легендарные личности. Вроде того же Фиделя Кастро, чей портрет, кстати, сразу привлек внимание сатиров. Кажется, они признали Фиделя за своего.
   Однако деньги у них были. Каждой женщине избравший ее сатир под тем или иным предлогом предъявил веера толстых пачек в банковской упаковке. Валюта у сатиров была разная, но преобладали билеты Сбербанка России.

   Но даже при таком раскладе каждому из них не помешала бы пара флаконов хорошего одеколона.


Глава 6
ТОНКИЙ ПАРФЮМ

- Правильно! Одеколону мне! – закричал Аполлон, не выпуская Лену из-под своего пристального внимания, – Не беспокойтесь, они не обидчивы и мыслей ваших сами не читают. Так что думайте, что хотите, Елена Витальевна. А то еще не хватало нам, чтобы вы стеснялись саму себя!

   В руке у Аполлона появился флакон «Шипра».  Бог сноровисто отхватил крышку, явно намереваясь хлебнуть изумрудной жидкости. Елена даже забеспокоилась, забыв, что имеет дело с настоящим олимпийцем.

- Ап! – произнес Аполлон и осушил пузырек, отчего женщины даже пригнулись, а сатиры шумно захлопали в ладоши.
- Прошу вас, - искуситель склонился над Леной и протянул ей хрустальный кубок, полный, черт возьми, точно таким же «Шипром».

   Елене показалось, что ее охватывает возмущение. «Сказать ему, что он себе позволяет?» – думала она.

- Что ты себе позволяешь?
 
   Не успев закончить фразы, Елена уже знала, что сегодня в этой кают-компании не может быть места возмущению и не может быть места серьезности. И, уж конечно, не может быть места распитию одеколона. В общественном месте.
   Женщина, улыбаясь, кокетливо потупила взор, зная прекрасно, что сейчас щеки ее покрывает чудесный стыдливый румянец и, уже ничего не говоря, поднесла к губам бокал, предложенный Аполлоном.

   Выпивая загадочную жидкость, которая оказалась необыкновенно приятной и освежающей, Лена с некоторым усилием заставила себя встретиться глазами с Аполлоном. «Все в порядке! – мелькнула мысль, – Он не считает меня за дурочку».
 
   В золотистых глазах напротив сильнее засияла усмешка.

- Это всего лишь прохладительный напиток, – гримасничал бог, – Я сам люблю прохладительные напитки. И люблю прохлаждаться.

   Затем Аполлон, хорошо зная, как она, Лена, воспримет его действия, занялся Ольгой.

   Лене ничего не оставалось, как продолжить знакомство с сатирами. Тем более что возле ушка уже чувствовалось чье-то горячее дыхание и жесткие волосы кололи шею.

   Сатиры оказались парнокопытными, тем более удивительной была их любовь к хорошей обуви. Им явно очень нравилось сверкать штиблетами, закинув ногу на ногу, и отбивать этими самыми штиблетами, которые не купишь в самом дорогом магазине, чечетку.

   Елена отчего-то уверилась, что сатирам должны нравиться танго и портвейн. Но, конечно, больше всего на свете сатирам нравились женщины. Мужское достоинство у них прямо-таки выпирало и заставляло Лену вспоминать виденные за всю жизнь порнофильмы.
  Надо сказать, что сатиры, явились на вечеринку без штанов. («А что? Мы же из Аркадии» – говорили они). Волей-неволей приходилось ловить себя на мысли, что ищешь у них хвост. Ну, а штиблеты… штиблеты штиблетами. Быть в штиблетах без штанов очень даже мило. Кстати, слово «мило» совсем не подходило к сатирам. В них хоть и не было того небритого мужества, что свойственно бойцам со скотобойни, но театральными режиссерами их тоже назвать было нельзя. Короче говоря, с ними было весело и легко. А Елена, к тому же, давно знала, что для нее очень важно легко относиться к своей порочности.
   Вспомнив об этом, она вздрогнула и поискала взглядом Аполлона. Он должен услышать ее мысли и поддержать. «Так и есть, – увидела Лена в золотистом сиянии, – Что он, интересно, думает об Ольге?»

  Но читать мысли языческого красавца Лена не могла. Вообще, сейчас, за уставленным яствами столом, мысли в ее голове существовали сами по себе, не беспокоили и не раздражали, как обычно. На Земле ведь как? Что ни мысль, то беспокойство. А тут, в конце концов, можно положиться на златокудрую божественную голову – пусть сам думает.


  Елену исподволь заинтересовал тот, кто представился Паном. Его могучая, полная мрачности фигура на какое-то время заслонила в сознании даже лучезарного телепата Аполлона. Такой же козлоногий, как и другие спутники Аполлона, Пан, тем не менее, выглядел человеком. Причем человеком пожившим, много страдавшим и готовым в любой момент взорваться новой любовью. Это последнее Елена почувствовала сразу. Пан смотрел на нее властным мужским взглядом, тяжелым, но, странно, тяжесть эта нисколько не беспокоила Елену. Ее беспокоило другое – что-то тревожащее, даже отталкивающее было в диких чертах лица Пана. В то же время женщина безошибочно определила, что чувствует к нему огромную и самую настоящую симпатию. Кажется, сама себе сказала наиболее подходящие в этой ситуации слова: - «Ну и дела!»
Пан сидел в пилотском кресле, царственно возложив мускулистую руку на пульт, беспомощно пискнувший огоньками и сигналами. Мохнатые козлиные ноги существа смотрелись органично и более чем естественно.
Глаза у Пана были цвета леса… Так назвала их цвет сама Лена. И в то же мгновение словно очнулась ото сна – оказалось, они с Паном уже не известно, сколько времени смотрят в глаза друг другу и не известно кто из них тонет в беспросветной и прозрачной, как роса, душе другого.
Лена будто иначе увидела весь мир. Правда, мир сейчас сосредоточился в этих самых глазах цвета леса. Женщина чувствовала, что боится заглянуть в будущее. Ничего прекрасней этого еще не доводилось испытывать. Впрочем, может, и доводилось, только все равно - было, да прошло.
Мир, который открылся Лене, был ярок и светел. Он был веселым, хотя веселье не сразу вырывалось из тесных зрачков – отверстий, ведущих в этот мир. Мир был чист, как только возможно, казалось, что ни одна грязная мысль здесь просто не может родиться и пошевелиться. Да это даже не казалось! Лена была уверена, что так и есть. Еще все здесь кружилось, как в водовороте, звезды в иллюминаторе, рыжие торсы сатиров, водопады вин, странные невиданные пары, танцующие танго… Было сладко и легко отдаваться сильному движению и ничуть не сопротивляться.
Неужели все это она видит в глазах Пана?
 Елена изогнулась, переменила позу, стараясь почувствовать свое тело, вернуться, что ли, к действительности…
 Нет, ничего не прошло, не растаяло, не было иллюзией. Пан все также улыбался ей и ласкал взглядом. Мрачность, окружавшая существо и, похоже, источаемая им самим, нисколько не мешала женщине нежиться в неожиданном волшебном тепле.
И здесь в дело вступила Аэлита. Елена сперва не поверила тому, что видит: Аэлита подошла и обняла Пана за голову, – в густой античной шевелюре неясно мелькнуло остроконечное ухо, – погрузила свои пальцы в волосы божества и сказала:
- Что это у тебя?
То, что Аэлита на «ты» с Паном, неприятно поразило Лену. Где они познакомились? Как? Когда? Наконец, как она смеет? Пальцы Аэлиты казались Елене необыкновенно хищными, а ее глаза, которые смотрели, между прочим, на нее, Лену, ясно говорили: «он мой».

Глава 7
День падения

Аэлита ощупывала странный венок на голове Пана. Лена только сейчас разглядела венок и отстраненно удивилась: он был из сосны.
«Ну нет, подруга! – Лена ухмыльнулась, теперь уже вполне вернувшись к себе самой: – Так не будет. Не получится по-твоему».
 Пан совершенно естественным движением обнял Аэлиту за талию, поразив Елену невиданной крепостью мохнатой руки, поднял вверх голову:
- Это сосна. У меня очень много связано с этим деревом.
Улыбка пана была печальной.
- Какая-то трагедия? – глядя ему в глаза, спросила Аэлита. Очевидно, она сразу почувствовала и то, что получеловеческое существо, божественное к тому же, не может не быть печальным, а также и то, что Пан такой сильный, что ни за что не отдастся хоть на секунду унынию.
- Разумеется. – отвечал Пан: – жизнь трагична что для людей, что для богов…
Говоря это, Пан ласково посмотрел на Лену, которая уже несколько мгновений была сама не своя; она боролась с желанием сорваться с места и перевернуть все в кают-компании, не понимая ничуть, правильно ли делает, что сдерживает себя.
А вокруг как бы исподволь начиналось веселье, гитары звучали так, что казалось, стоит выглянуть в иллюминатор и увидишь ночную улицу, а вместо звезд окошки милого домика, где собралась погулять студенческая компания. Говорили все и разом, говорили обо всем на свете, причем некоторые общались еще и телепатически. Не говоря о разговорах, которые вели между собой глаза.
Трудно было в таком обществе завладеть общим вниманием, но кое-кому удавалось.
- Мне всегда хотелось показать фигу этому мирозданию. – сказал Пан, и в кают-компании наступила тишина.
 Где-то на краю сознания и зрения Лена заметила любопытный свет, льющийся из глаз Аполлона.
- В кармане? – быстро спросила Лена, стараясь сделать иронию в голосе музыкальной и мягкой.
- О чем ты? – Пан обращался к ней, как будто они знали друг друга давным-давно и многое пережили вместе.
- Фига в кармане или… так… с поднятым забралом?
- В каком кармане? Нет… у меня и карманов-то нет.
Произнося эти простые слова, Пан открыто посмотрел на Лену, и ее обдало такой тоской, что, кажется, даже отбросило на спинку кресла. Елена на мгновение ощутила пронзительную жалость к этому существу и жалость эта могла бы убить ее, продлись связь между двумя сердцами чуть дольше.
 Пан шумно вздохнул, стараясь наполнить воздухом две груди – свою и грудь женщины, которой он неосторожно дал себя почувствовать, и сказал:
- Ну, что же мы? Поднимем бокалы?
- И сдвинем их разом… – поддержал его Аполлон.
Лена прошептала продолжение стиха, зная, что оживает, – на этот раз душа не вырвалась из нее, можно было сказать – пронесло.
 Какие-либо мысли и слова о только что происшедшем казались ненужными, бледными и пустыми. Елену только очень интересовало одно – что чувствовала тогда и сейчас Аэлита, соперница. Если она также жалела Пана, то ничего другого не оставалось, как только замереть, застыть перед тем великим, с чем пришлось столкнуться и которому названия Лена не знала.
- Тебе больше подошел бы сегодня наряд цвета бордо. – услышала Лена Аполлона. Бог смотрел на женщину как ни в чем ни бывало, наполняя ее уже знакомой теплотой и спокойствием: – У нас с тобой будет от чего тревожиться, кроме вот этих мифических чудовищ.
Аполлон провел рукой по китайским пернатым драконам, и Лена сразу поняла, что значит быть живой.
- Пусть тревожиться, пусть чудовище, пусть… я хочу… – вырвалось из нее бессвязно. Собственные слова звучали упоительно, ничто не пугало женщину, все самые радостные мгновения жизни, случившиеся с самого раннего детства, слились сейчас в одну нежную, полную доброй власти волну, окутавшую Леночку с головой, чтобы незаметно перенести в неизвестную страну, о которой иногда неясно мечталось когда-то неизмеримо давно. В этой стране, прямо в кружевной пене волны, ее ждали теплые руки бабушки, поправляющие уютно кутающее тело одеяло. Ждала нега жаркой черноморской гальки, вдруг переставшей быть твердой и неудобной, когда все существо ощутило взгляд мужчины в модных плавках, так походившего на Грегори Пека; ждали смутные из-за своей огромности мечты, каждое мгновение превращающиеся во что-то пестрое, осязаемое и ясное. А ничего другого в волшебной стране не было, о другом, то есть о плохом, даже думать здесь не стоило. Даже тени здесь были не тенями царства умерших, а тенями летнего утра, играющими в распахнутом окне с радужными колышущимися занавесками, за которым слышен ровный прибой и пионы тянут лепестки к молодому Солнцу.
Подобно скольжению змеи появилась и исчезла мыслишка, что никогда больше ничего лучшего не случится с ней, Леной, только раз, сегодня, здесь и сейчас, можно повстречаться с такими ребятами. Мысль-змея показала, что ничто человеческое не чуждо Елене и она простая смертная.

Лена считала, что знает, как происходят вакханалии. Она ошибалась. Зато она всегда знала, что с выходом в свет «Алых парусов» Грина слово «феерия» приобрело новый смысл и наполнилось тем сказочным, о чем с детства мечталось. А вакханалия… Вакханалия – это нечто античное, величественное и недоступное. Вакханалия, как сказал бы Дмитрий Эдуардович, это то, что необходимо интеллигентному человеку… Как раз это и происходило в кают-компании. Вакханалия и феерия.
Сатиры жарили мясо и пили вино (да, да – вот так, именно эти слова здесь нужны), они играли в покер и распевали частушки, от которых распустились бы улыбками даже узники за колючей проволокой. Вы скажете – одеколон? Одеколон лился рекой, но что вы об этом знаете?
Если сатиры пели о том, что они мирные люди, а бронепоезд ихний стоит на запасном пути, то верь - не верь, тотчас за иллюминатором среди звезд показывался бронепоезд, несущийся под всеми парами. Даже вопроса не возникало, как это так получается, что «наш» красный бронепоезд может догнать в межпланетном пространстве настоящий современный космический корабль. Если садились играть в карты, то сатиры непременно выигрывали друг у друга такое количество колец и браслетов, что старик Ротшильд мог бы стыдливо постоять в сторонке. Вместе со всей мировой финансовой системой, суть которой вдруг, ни с того ни с сего, стала понятной всем девушкам, которым, кстати, и переходили алмазы и жемчуга вместе с кольцами и редкостными браслетами.
Лена иногда, правда, волновалась, как бы волшебный полет не закончился трагически. Последний раз волновалась она, когда сатиры, затопав, начали спивать про тачанку. Обо всех четырех колесах. Девочки с удивлением узнали от сатиров, что летчики в небе поют тоже о тачанке-ростовчанке.
Одна за другой вспыхивали в мозгу фантастические картины, где густой свинцовый дождь, резанувший из-за ближайшего созвездия, пробивал насквозь обшивку корабля и стекла иллюминаторов, затем, естественно, наступал полный вакуум. Больше всех старался Петро. Надо сказать, что в этом сатире ощущалась интеллигентность. Лене даже показалось, что он закончил университет.
- Это ты, Петька, шалишь! – сказала Лена: – Прекрати. Видишь, ты какой – по Дону и Кубани тебе хочется…
- Хочется! – отвечал сатир Петька, расплывшись в улыбке: – По Танаису и Гипанису. Мои это места…
Ему на секунду взгрустнулось. Он поднял глаза, в которых озорство боролось с печалью, на Ольгу. К ней он присматривался уже некоторое время.
- Я хочу с вами поделиться… – сказал он девушке. Вряд ли какая-нибудь женщина в этот момент могла рассмеяться ему в ответ и отказать. Сатир хотел поговорить по душам, и последствия отказа, казалось, могли быть страшными.
Петька сжался, понимая, что Ольга готова его слушать, даже внимать ему, собрался внутренне и начал:
- Я знал одну женщину… она была нимфа…
Произнеся это, сатир запнулся, опять опустил буйную голову, будто подавленный собственными тяжелыми мыслями. Помолчав, спросил:
- А какие цветы, милая Ольга, ты любишь?
- Орхидеи. – Ольга улыбнулась и сама стала хороша, как орхидея. То есть она всегда была хороша, как орхидея, - Лена это знала.
 Сатир обвел всех взглядом, в котором уже затеплился жутковатый огонек. Он, кажется, хотел показать всем, что не сомневался, что Ольге именно орхидеи должны нравиться. По крайней мере, так поняла этот взгляд Лена и тут же внутренне оспорила любовь к орхидеям – ей нравились розы. Лена обернулась на огоньки и прочла в глазах Аполлона, что он одобряет склонность именно к розам.
Петька  продолжал:
- Я любил… иду с букетом орхидей, и, надо же, корова, которая паслась на лугу, взяла и съела мои цветы… Я ей говорю, что же ты, пеструха, съела мои цветы, ты, говорю, не только их съела, ты съела мечты! А она, представляете, мне отвечает: «Бросьте, Петька, хмуриться, вы такой суровый, не надо видеть всюду тьму». «Что-то я тебя, пеструха, толком не пойму, – отвечаю. – Я – сатир». А она мне: есть, мол, в полях другие цветы, а мечты вернутся, о, как! В сердце! - Сатир хлопнул себя по потной груди, там, где это сердце и должно было быть.
«Очень трудно жить на свете одному, – говорю я этой штучке: – все туманно, понимаешь, все так сухо…»
- Сердцу и уму? – спросил бог Аполлон.
- Вот именно. – кивнул Петька.
- И что же было дальше? – Ольга не могла скрыть улыбку, одновременно удивляясь, а зачем ее вообще скрывать.
- «Наклоните ближе ухо.»… говорит мне Пеструха. – Петька изобразил, как он наклонил ухо и даже пошевелил им, причем крепко обнял Ольгу. Так крепко, что Лена сразу спросила рассказчика, перейдя на «вы»:
- А какие еще песни вы знаете?
- Песни? Да, это песня. Вся наша жизнь – песня. Давайте споем!
И тут началось. Откуда-то у Аполлона взялся отличный костюм в полоску, сделавший его похожим на Гленна Миллера, хотя и без костюма было ясно, что дирижер здесь Аполлон. Оказалось, что космический корабль полон музыкальными инструментами и аппаратурой.
 Можно было подумать, что неизвестные космонавты летели на гастроли.

Глава 8
 АНАЛИТИКА И ОПЕРАТИВНЫЕ МЕРОПРИЯТИЯ

Пока в космосе боги, женщины и сатиры устраивали вакханалию и феерию, на Земле все стало очень серьезно. Многие ответственного вида люди в эти часы тяжело вздыхали и повторяли: «Не по-детски все, не по-детски…»
Дело в том, что там, где надо узнали про неизвестный космический аппарат. Понятно, забеспокоились. Час ушел на перекладывание ответственности, а после доложили-таки наверх. Конечно, не простой получился доклад. На корабле работал передатчик, так что было, что рассказать. И самим послушать эфир.
  На главный стол легла папка с надписью «совершенно секретно».
  Зазвонили телефоны.
  Заспешили курьеры.
  Серьезные люди поправляли на носах очки…

С использованием аудиозаписи разговоров, тостов и здравиц был сделан всесторонний и весьма тщательный анализ происходящего в космическом пространстве между Землей и Марсом, удалось даже составить подробный психологический портрет фигурантов. Чуть позже, в 4 часа 30 минут, был сделан неутешительный вывод, что участники гулянки на самом деле являются разумными существами. Но, собственно, неутешительным в  выводе оказалось то, что невозможно было выявить принадлежность этих разумных существ к какой-либо человеческой структуре – нации, спецслужбе, крупной корпорации. Женские голоса не в счет, с женщинами все было ясно.
Если кто-то думает, что органы даром едят свой хлеб, он глубоко ошибается. Органы готовы ко встрече с самим Дьяволом. Уже в 4 часа 45 минут в разработку поступили объекты биомассы, именуемые «Петька», «Сатир», «Аполлон», «Балбес», «Философ» и «Великий Пан». Началась всесторонняя проверка всего живущего в России и даже за ее пределами на предмет какой-либо связи с теми, кто мог себя так именовать.
Те, кому было поручено это дело, надеялись на успех проводимых мероприятий. Тем более что круг поиска быстро сужался по мере поступления свежих материалов. Так, перед самым рассветом удалось установить, что компания хоть одним боком принадлежит блатному миру, причем той ее части, которая чтит полумифические уже традиции «законников». Мало того, кто-то из попавших в разработку определенно имел недвижимость в Ялте и Зурбагане. Не исключали, что объекты могли быть легализованы в этих населенных пунктах. Правда, Зурбаган скорее всего находился в ближнем, а может и в дальнем зарубежье. Специально подготовленные люди уже разъясняли, где это он находится.
Совсем не удивил органы тот вполне очевидный вывод, что проходящий под псевдонимом «Аполлон» объект принадлежит к высшим слоям золотого миллиарда и, по-видимому, является выпускником МГУ советской эпохи. Проверяли связи «Петьки» с артистической средой в столицах и на юге, беседовали с коллекционерами грамзаписей и поклонниками Леонида Утесова, искали каких-то кубинцев, посланных лично Фиделем Кастро в Горячий Ключ.
Словом, шла большая и крайне важная работа, о которой в космосе и не подозревали. Там сатиры с Аполлоном и Паном предпочитали петь и веселиться без всякой команды с Земли или откуда-нибудь еще.
Конечно, девушкам не понравилось бы, узнай они, что на Земле, на территории Российской Федерации, к семи часам утра по среднеевропейскому времени начались первые аресты подозреваемых в причастности к их несанкционированному космическому банкету, то есть, полету. Ужаснуло бы космических путешественниц и то, что одно из спецподразделений, замаскированное под агентство ритуальных услуг, активно производит ритуальные действия по проверке связи событий между Землей и Марсом с чеченскими боевиками.
А что творилось на телевидении!..
 В СМИ началась компания по подготовке общественного мнения к возможному восприятию новых идей и явлений, в том числе и к вероятному конфликту с инопланетной цивилизацией или даже с несколькими цивилизациями сразу. Повсюду на телеэкраны высыпал спецназ. Сказали, что обнаружена иная форма жизни - нацболы. Президенту уже доложили… Какие-то тети и дяди требовали положить конец волне похищений людей инопланетянами.
Седые старики покашливая в камеру, говорили:
- Мы долго молча отступали…
- Не Москва ль за нами…
-Слуга царю…
Похоже, был найден виновник всех бед России. Граждан призвали сообщать обо всех выходках инопланетян. Кого-то даже бесплатно снабдили телескопами…
Но те, кому надо, мало внимания обращали на телевизор, они отлично знали, что если кругом спецназ, то воевать некому, и изо всех сил старались выяснить всю правду о странном космическом полете девушек из Краснодара и неизвестных преступников. В том, что на данном космическом объекте все лица мужского пола преступники, никто не сомневался с самого начала. В органах всякой чепухой не занимаются. Недаром по всей стране трясли барыг и бизнесменов, говорили о каком-то военном времени и о законах этого времени.
Досталось экстремистам и газете «Завтра». Выяснилось, что газета является печатным органом самого Великого Пана. Постоянному автору газеты Евгению Головину предъявили обвинение в распускании мифов.
Другой раз был задержан в Москве, в подъезде дома на улице Пневой, пьяница-поэт, называвший себя Аполлоном Григорьевым. «Повязали». – сказали старушки, всегда сидевшие у этого самого подъезда. Пьяницу-поэта и старушек, а также спецназ в тяжелых рыцарских доспехах, проводивший задержание, уже вечером показали по телевизору. Но больше о судьбе поэта уже больше никогда не сообщалось.
Несмотря на годы реформ, общество еще могло консолидироваться в случае опасности. Например, в районе Кавказских Минеральных Вод энтузиастами были раскрыты несколько групп, члены которых под видом туристов проникали в горы и оттуда при лунном свете посылали на Марс сигналы пришельцам путем раскладки костров. Негодяи прикрывались своей любовью к шашлыкам, предъявили кастрюли с маринадом и заявили, что ничего не знают о пришельцах и планете Марс. Их, конечно, сразу вывели на чистую воду. Только след все равно оказался ложным.
Не обошлось без досадных недоразумений. Под Геленджиком запретили проведение традиционного фестиваля дольменной культуры и даже арестовали группу волхвов, которым инкриминировали призывы к вызову из космоса темных сил и разжигание все тех же сигнальных костров. Злые языки безосновательно поговаривали, что песня из репертуара Кубанского казачьего хора о том, что случается, «когда баян не говорит», приобрела после инцидента с волхвами совершенно новое звучание.
В целом следствие продвигалось успешно, количество опрошенных граждан измерялось миллионами, изученные материалы можно было измерять тоннами, росла уверенность, что невидимых врагов удастся «достать», как говорили серьезные люди в серых пиджаках, видящие все насквозь, вплоть до центра Земли и даже дальше и умеющие читать не только между строк, но и между букв.
Осложнялось дело тем, что из космоса неслась последнее время откровенная ахинея.  Неясно было, как так могут вести себя инопланетяне, если это действительно инопланетяне. С какой-то уж больно буйной жизнью пришлось столкнуться в открытом космосе. Не может выпускник земной школы, хоть из Нью-Йорка, хоть из Барнаула, хоть из Тринидада, так себя разнузданно вести, не может столь нагло и вызывающе разговаривать с серьезными людьми, пусть он дважды террорист и трижды чеченец – законы земной психологии для всех одни. Конечно, мог какой-нибудь левый затесаться в эфир, какой-нибудь Владимир Ильич Рамирес Санчес, этот может все что угодно, еще могли из Израиля космический корабль запустить, тут уж ничего не поделаешь. Однако из Израиля разъяснений пока не поступало, и следствию приходилось идти своим порядком.
Уже несколько московских этнических группировок, вникая в слухи о близком вторжении инопланетян, заявили о намерении бороться за свои права, потому что, объясняли они, культура их этносов столь прекрасна и величественна, что самим фактом своего существования, своей величественности и красоты доказывает свое происхождение от высокоразвитой внеземной цивилизации, чьими наследниками и являются данные этнические группировки. И заметьте – прямыми наследниками, что, конечно, подразумевает кучу разных льгот, в том числе и за внедрение разумной жизни во Вселенной, обучение протоплазмы алфавиту, жизнелюбию, умению одеваться шикарно и обращаться с деньгами. Короче, в ходе следствия, наконец, обнаружилось, откуда взялась во Вселенной жизнь. Все бы ничего, но уже раздавались голоса о необходимости изменений в законе о реабилитации репрессированных народов, в частности, само название требовали изменить, оно теперь должно было звучать как «закон о реабилитации репрессированных народов, в том числе и атлантов». Потому что любая раса господ берет на Земле начало от народа Атлантиды, другого пока не придумали. Так что многие в эти дни говорили о своих далеких предках-атлантах. Одни, хорошо одетые, сытые, с давным-давно протухшими глазами, с нотками точно так же протухшей гордости в голосе. Они заявляли, что не зря Рублевка называется городом  Ста Золотых Ворот. Все привилегии нам!
Их спрашивали, кто так называет Рублевку. «Проханов.» - следовал после минутного замешательства ответ.
Другим атлантам, из бедноты, приходилось труднее.
Они, одетые поплоше, с испуганными на века глазами открещивались от всякой Атлантиды, пытаясь нервно курить и разглядывая перед собой бесцветные комки материи, которые на самом деле были следователями прокуратуры, милиции общественной безопасности, следователями ФСБ и даже следователями международного трибунала из Гааги. И еще всякими другими следователями.
 Попробуй докажи им, что ты не атлант…
 Что у каждого настоящего атланта есть счета в крупных мировых банках и к ним просто так не подъедешь.
Нить, за которую удалось потянуть, нить, уводящая к исчезнувшему материку Атлантида, черт знает, почему казалась следствию перспективной, но разработка требовала времени, а его, как всегда, не было, нужны были результаты немедленно, прямо сегодня, а то уже поднимали голову экстремисты.
 Экстремисты заявляли, ни много, ни мало, что Россия когда-то была мировой космической державой. Возникла самая настоящая космическая лихорадка. Наиболее горячие головы принялись отыскивать и отыскали-таки еще живых участников боксерских турниров имени летчика-космонавта СССР Горбатко, а им не смогли помешать. Теперь у экстремистов в руках оказались доказательства их безумных теорий. В довершение, пронесся слух, что где-то в России нашли развалины Звездного городка. Космоархеологи и специалисты в области палеокосмонавтики толпами устремились на раскопки. Это не способствовало оздоровлению и стабилизации обстановки. Если с ученой публикой знали, как обходиться, то бывшие боксеры оказались орешками крепкими. Они были, все как один, бытовыми алкоголиками и занимались в основном букмекерством и охраной рынков. Дискредитировать любого из них ничего не стоило, каждого по отдельности, но вот всех вместе, да еще дискредитировать заодно с летчиком-космонавтом Горбатко, было несколько сложнее, да и не входило это в задачи следствия, – каждый должен заниматься своим делом, – дискредитацией и поисками компромата, связанного с космосом, занялись профессионалы, а следствие продолжалось, как положено, вскрывая ежечасно все новые факты несовершенства мироздания, в том числе и вышеупомянутого космоса.
 Дело приобрело политический характер. Это признавали все, в том числе и серьезные люди в серых костюмах, видящие проблему вплоть до центра Земли и умеющие читать между букв, чего другие не умеют и оттого не могут называться серьезными, пусть им по наследству переходят крупные состояния, они все равно не могут быть серьезными людьми – достояние их перейдет другим рано или поздно, тем же самым следователям, ведь следователи хотят жить, следователи, видимо, любят жизнь и знают, что она прекрасна.
 Только надо быть осторожным со всякого рода полетами, захочешь полетать – непременно прилетишь к Иоанну Грозному на бочку с порохом, независимо от того, прыгаешь ли с колокольни, угоняешь чужой космический корабль или вступаешь в контакт с неизвестными инопланетянами. Таков порядок вещей, увы.

Особую тревогу вызывало, естественно, то обстоятельство, что из космоса до сих пор не поступило никаких требований, казалось, земные деньги никому там не нужны и никого из тюрьмы не надо выпускать. Про войска, которые требуется откуда-нибудь вывести, тоже ничего не говорилось. Конечно, растеряешься…
Да только, как говорится, не на тех напали. Растерявшихся отправляли в обоз, их сменяли более опытные и серьезные люди, и следствие продолжалось, не оставляя сомнений – тех, кто позволяет себе летать в космос, один раз «достанут».
Кое-кто из парламентариев даже прервал свой отпуск, как сообщали публике по радио и по телевидению. Распространился слух из Владивостока, что враги теперь находятся не в горах Афганистана, а в космосе, и этому поверили. Церковь зазвонила в колокола, перепутав, правда, инструкции и решив, что началась предвыборная кампания, а надо было действовать по другому плану – тому, где содержались директивы на случай инопланетного вторжения.
Как всегда в таких случаях, следствие вскрыло множество мелких нарушений общественного благочиния, так или иначе связанных с главным делом. Так, выяснилось, что какие-то подпольщики наладили выпуск сигарет «Союз – Аполлон», где на пачке дружески прилепляются друг к дружке советский и американский космические корабли, образуя единый орбитальный комплекс. И сигареты эти не соответствовали потребительским стандартам. Громкое получилось дело.

Глава 9
ВЕЛИКИЙ ПАН – КЛАВИШНИК

Пан сел за древнюю пианолу, и космос наполнился звуками, про которые на Земле говорят – чарующие.
Посчитав, что очаровал женщин достаточно, Пан перешел на более знакомый им репертуар. Петька наяривал на разных инструментах от губной гармоники до ударной установки. Что значит сатир Петька за барабанами? Это нечто. Лена даже выглядывала в иллюминатор, испугавшись, не могут ли они своей музыкой побеспокоить здесь кого-нибудь. Потом, сообразив, что она делает, Лена расхохоталась, а Аполлон уговаривал ее задернуть занавеску, жарко обнимая женщину. Лена, послушав бога, на самом деле стала искать занавеску, и через секунду хохотали они оба, а вокруг тоже был хохот. От которого прерывалось гудение космического корабля.
Пан исполнил на пианоле неизвестную фортепьянную пьесу Аркадия Северного и сорвал восторженную овацию. Он даже засмущался и, казалось, если бы мог, покраснел.
- А откуда костюмчик? – спросили девушки Аполлона.
- Достал. – махнул тот рукой и сразу же ударил ею себя по лбу: – Что ж это я?! Кто у нас любит наряды? Женщины или я?
- Не знаем. – отвечали ему сатиры. – Мы не любим. И демонстрировали, что сказанное соответствует действительности.
- Я и не подумал, – говорил Аполлон. – Это нам с ребятами все равно, а вам-то как? Без вещей, без белья? В этом корабле много чего есть, но вот женского белья нет.
Сатиры повздыхали и закивали головами, показывая, что понимают всю серьезность положения. Петька даже порывался звонить в Москву и требовать. Требовать! На что Аполлон справедливо указал ему, что он путает историческое время, а девушки в один голос закричали, что звонить надо в Италию и почему-то в Нью-Йорк.
- Нет, в Нью-Йорк не буду, лучше в Москву. – смеялся Петька.
- Там тебе халат выдадут. – сказала ему Ольга, щелкнув при этом сатира по носу пальчиком: – И сумку с сухарями. Ты какой-то экстремист…
Действительно, политическое кредо сатиров отличалось радикализмом. В их чрезвычайно оригинальных суждениях обо всем на свете постоянно фигурировали какие-то маевки, костры и наганы. Шашлыки, опять же…  Поезда почему-то всегда приходили в семь сорок. Петька, тот вообще через слово напоминал, что его мех от природы красно-коричневый. Была опасность, что, собираясь телефонировать в Москву, сатир не выдержит и откроет-таки стрельбу из нагана и тем самым нарушит герметичность в отсеках, правда, все равно было смешно, а не страшно.
Пока Аполлон шептался о чем-то (не иначе – о женском белье) с Паном, Петька пробрался к пульту и установил связь с ЦУПом. И сразу сказал им, что здесь происходит SOS.
- Кто там такой? – взволновались в ЦУПе.
- С вами говорит Владимир Гонорей. – схитрил сатир: – Поздравляю с первым контактом!
- Что такое? – оторопели на Земле: – Прекратить хулиганство в эфире!
- Какое хулиганство? – возмутился сатир: – Вы еще хулиганства не видели… А уже управлять пытаетесь… И чем? Полетом! Отвечайте немедленно, какой у вас статус?
Тут в ЦУПе поняли, что имеют дело не с радиохулиганами и даже не с террористами, а с некой силой, задумавшей ни много ни мало свергнуть существующий строй. Хорошо, что эта сила хоть в космосе находилась.
Видя даже по неуверенному радиосигналу с Земли, какая там сейчас царит суматоха, девочки просили сатира успокоить Центр управления. Петька стал убеждать невидимых землян, что он просто-напросто космический турист, а не Бен-Ладен.

Сеанс связи прекратился сам собой, когда Пан позвал девушек на примерку. Радио, правда, еще какое-то время вскрикивало, но его никто не слушал.
Бог Пан уселся на полу, пристроил между своих козлиных ног обычный солдатский мешок. Елена вспомнила, что точно такой же мешок муж называл сидором. Кажется, это было на даче. Мысли о муже и даче промелькнули как на киноэкране - они не имели никакого отношения к действительности.
Пан прятал глаза. Он суетливо развязывал мешок, путаясь в брезентовых ремнях. Девушки сгрудились вокруг божества, нетерпеливо ожидая таинства. Пан с шуршанием вытащил из мешка газетный сверток и развернул его. Девушки завороженно следили за его движением, шуршание газеты притягивало их, словно дудка факира, исковерканные типографские буквы рассыпались перед глазами грязным дождем. В обертке оказался обмылок серо-желтого цвета.
- Мыло туалетное. – прокомментировал Пан значительным тоном, показав всем находку. Непонятно почему, кусок обыкновенного туалетного мыла, извлеченный из видавшего вида сидора, сказал Елене много, очень-очень много о Пане. В словах это «очень-очень много» Лена выразить бы не смогла, она просто почувствовала сидящее перед ней существо, а саму себя ощутила маленькой девочкой летним днем. Ей стало понятно, что теперь, после этой секунды, все, все, что случится с ней, уже не сможет убить, стереть это чувство, знание о том, что жизнь – прекрасна.
- Это так. Жизнь прекрасна. И волшебства в ней… – прошептал на ушко Аполлон и защекотал дальше, на мгновение запнувшись, словно пробуя слово на вкус: – Немеряно.
Слово насторожило Лену, но нечего было отвлекаться на пустяки – Пан наконец открыл мешок. Представил свету его содержимое.
- Балдинини! – воскликнули девушки.
Пан вздрогнул и быстро посмотрел на Аполлона. Тот со снисходительной улыбкой успокоил Пана рукой – пусть, Балдинини так Балдинини. Пан, подобно фокуснику или, может, чрезмерно рьяному таможеннику, широким жестом извлек из темноты мешка первую волну чего-то неуловимого, загадочно шуршащего, невесомого. Кают-компания окрасилась в пастельные тона. Сатиры зажмурились. Зажмурился и сам Аполлон, отчего внутренности космического корабля наполнились лунным светом.
Такой фантастической коллекции женского белья, как в сидоре козлоногого божества, не видели в самых лучших магазинах эпохи матриархата.
Здесь было белье из цветочных лепестков, из морской пены, из паутины, сотканной лапками паучих, десять лет не отходивших от прядильного станка. Надо ли говорить, что здесь всюду переплетались золотые, серебряные, платиновые, а также жемчужные нити, перья тропических птиц и миниатюрные кораллы, алмазная пыль на китайском шелке и белизна античного мрамора.
Вот теперь Лена перестала сомневаться, что она в космосе. Аполлон исчез вместе со своей языческой компанией. То есть, они не исчезли совсем, а сбились скромным кружком в углу, сосредоточенно раскуривая сигары и наполняя рюмки. Смотреть на девушек они избегали.
Дело было не в ханжестве. Как-то не думалось, что сатиры и их руководители, в том числе Пан, сам доставший это белье, могут быть ханжами. К тому же, ханжество было законодательно запрещено уже более часа назад, когда товарищ Мокко укрепил на стене в кают-компании манифест (сам он называл его дацзыбао) об отмене ханжества и «прочих гнусностей» на борту революционного космического корабля с 00.00 часов московского времени. Правда, сатир не подписал манифест, там уже были подписи членов какого-то общества парнокопытных во главе с никому не известным «тов. Шалопаевым» и комиссаром Голеностопом. Внизу, кроме того, стояла печать, точно такая, как ставят на техосмотре в ГАИ.
- Другой нет под рукой. – виновато пояснял Мокко: – Это хорошая печать.

Похоже, зрелище примерки было невыносимо даже для божественных персон. Хотя девушкам нет-нет, да и приходилось ловить на себе очарованный взор…
Сатирам, видимо, не хотелось, чтобы о них думали как об извращенцах или, не дай Бог, как о каких-нибудь фетишистах. Они прямо так и сказали, разливая вино, что не хотят сразу показывать себя с самой лучшей стороны. Они смотрели в окно на звезды, говорили о вещах сатирических, терпеливо ожидая, когда девушки полностью насладятся примеркой. Петька потихоньку напевал частушки. Пел он тихо, так что никто не краснел. Затем он не выдержал томной атмосферы среди сатиров и снова пробрался к радио. Ему хотелось поговорить с Москвой. Что до самой Москвы, то она этого хотела еще сильней. Пульт корабля прямо-таки лихорадило огоньками вызова. Сатир щелкнул переключателем, и в кают-компанию влез командирский голос, которого никто не боялся:
- Доложите обстановку! Девочки!
Петька хмыкнул, пристукнул копытами и ответил:
- Обстановка мне нравится. И мы не девочки.
           Кто-то бросил из угла:
- Хорош, Петька, кончай.
- Чего это я буду кончать? Это же Москва. Может, мне оттуда настоящую стальную фляжку пришлют…
Москве ответ, кажется, не понравился. Голос чуть не рвал динамики:
- А кто ты такой, чтоб тебе нравилась обстановка? С кем я говорю?
Петька повернулся к сатирам: «Ревнует, собака!» и продолжал дразнить Землю:
- Я – сатир, а ты кто?
- Как? Старый сатир?! – ошеломленно запрашивали из Москвы.
- Ну, да… эх, куколка, в жизни все так неверно и капризно…
- Вы в космическом корабле? Где девочки?
- Девочки? – Петька смог наконец-то посмотреть на девочек, не таясь: – Девочки здесь. С ними все в порядке, поверьте…
Тут голос изменил сатиру. В горле захрипело, звуки смешались с треском эфира, но Петьке удалось взять себя в руки.
- А кто кроме вас в корабле?
- Интересно?
- Интересно.
- Да есть тут… разумные существа.
- А чем вы там занимаетесь?
- Как вам сказать… покоряем пространство и время.
- Вы представитель внеземной цивилизации?
- С чего вы взяли? – возмутился сатир. Его начинал тяготить разговор с беспокойной Москвой. К тому же щебетанье вокруг мешка Пана поутихло, девушки разметали его содержимое, пора было возвращаться к столу и, действительно, кончать заниматься чепухой.
- До свиданья. – сказал Петька Москве и безжалостно придавил кнопкой полный тревоги звук:
- Не на…
Центр управления полетом перестал отвлекать гуляк от дела. Зато у самого Центра дел прибавилось. Петька, ухмыльнувшись, оставил передатчик включенным и Земля снова стала свидетелем застольных разговоров в кают-компании.

Глава 10
 У дознавателя

          Наконец был задержан небезызвестный Дмитрий   Эдуардович.  Почему «наконец»? Потому что в следственных органах никто всерьез, конечно, не предполагал, что эта фигура, о которой упоминалось в космических диалогах, может иметь какое-то отношение к  летающим тарелкам и планете Марс. Его задержали просто, как говорится, в ходе мероприятий. В ходе мероприятий по расследованию всей этой херни.
 
      Сам Дмитрий Эдуардович говорил, что его арестовали, а не задержали. Он так и не смог постичь разницу между двумя понятиями, хотя шел уже третий день его отсидки в камере  изолятора временного содержания. Не мог и все.
       Товарищи по камере, браток Витя и кумовская утка Дима пытались втолковать Дмитрию Эдуардовичу, что его вовсе не арестовали и что изолятор временного содержания вовсе не тюрьма.
        Безуспешно.
        Дмитрий Эдуардович качал ногой, сидя на небольшой деревянной эстраде, обозначавшей в камере место, где заключенным полагалось спать, пел про жареного цыпленка и периодически озирался затравленно. Похоже его раньше никогда не  п р и н и м а л и.
        Камера имела номер – шестой. Это вызвало в голове кое-какие мысли. Слабые, нерельефные. Не нашлось слов, чтобы определить эти мысли. Стены камеры казались куда более реальными. Они напоминали Дмитрию Эдуардовичу лунную поверхность.

        Откуда он знал, как выглядит лунная поверхность?
        Как раз на такие вопросы пришлось отвечать следователю. Правда, тот спрашивал больше про Марс. И представился, к тому же, не следователем, а дознавателем.
Опять не удавалось почувствовать разницу.
 Дмитрий Эдуардович догадался, что просто ничего не понимает. Хотя почему ничего? Он очень хорошо понял, что здесь все – его враги. Особенно те, кто за дверью – снаружи. Те, у кого ключи от камер и главное – дело. Дело, бумаги! Сокамерники, разумеется, тоже не друзья и даже не товарищи по несчастью. Они просто сокамерники.
А вот те, что его, Дмитрия Эдуардовича сюда залучил – те враги. Заклятые, беспощадные, тупые. По отношению к которым необходимо быть таким же беспощадным и заклятым. Лучше – еще более беспощаднее и заклятее, если так можно сказать. Тупым быть не следовало. Тупым хорошо в армии и вообще на любой службе.
 А если не хочешь никому служить? Ни Ее Величеству? Ни двум богам? Ни одному из них, из этих двух богов?
Не хочешь никому служить – тогда сиди в камере. Хохмачи-дознаватели посадят тебя в камеру под номером шесть и будут изучать и исследовать. По-булгаковски – «разъяснять». «Изучать», «исследовать» - честно говоря, неудачно подобранные слова для таких случаев. Следовательно, дознаватели  не исследуют, да и не изучают, он даже  не  в е д у т        с л е д с т в и е. Они колют до жопы.
Дмитрию Эдуардовичу казалось, что он начинает понимать значение этих слов. Начать с того, что захватили его на улице не какие-нибудь вежливые мужчины в плащах и шляпах, например, подтолкнув настойчиво к автомобилю, а захватили его агенты управления по организованной преступности (именно так - «Управление по организованной преступности» - было написано на здании, куда привезли Дмитрия Эдуардовича). Хоть все и происходило среди бела дня, однако же пистолет в лоб ему наставили, на землю повалили и по ребрам пару раз ударили. При этом агенты очень громко кричали. Какие-то глаголы, в основном. Или, может быть, наречия. «Лежать!» «Стоять!» «Падла!». Разбираться в структуре русского языка задержанный перестал совершенно.
 Кричали они, видимо, от волнения, но думали, что кричат, чтобы оглушить и дезориентировать противника. Один опер (его называли Иван Иванович) был особенно криклив, судорожно нервозен, размахивал без нужды большим черным «ТТ» и все время спрашивал (в автомобиле, а потом и в управлении по организованной преступности): «Ну, что? Испугался?»
Очевидно, страх, испуг беспокоили этого человека, были  ф и ш к о й  Иван Ивановича. Не стоило разубеждать его, что «ТТ» может кого-то испугать. Люди бояться не железа, а глаз…

День первый, день, когда его схватили, остался позади, тюремное житье стало почти привычным. Дмитрий Эдуардович осваивал премудрости тюремной жизни. Бандит Пончик научил его заваривать чефир над газетой «Завтра», подожженной прямо в чем-то, напоминающем биде или унитаз в общественном туалете, которые были раньше во всех ЦПКО им. Горького. Проще говоря, чефир заваривали над парашей.
 Дмитрий Эдуардович узнал, что такое этап, что такой «столыпин», он узнал также, что не должен ни в коем случае ни у кого ничего просить. Даже прикурить. Этому его научил браток Виктор, прибывший в камеру с двумя блоками сигарет «Camel», двумя хозяйственными сумками, полными колбас и апельсинов, а главное – со своей собственной зажигалкой. Кумовская утка Дима как раз в этот момент показывала Дмитрию Эдуардовичу как вытряхивать табачок из окурков и крутить самокрутки из оставшейся после чефира газеты «Завтра».
Ремень отобрали при приеме в изолятор временного содержания (ИВС). Вместе с православным крестиком. Зато проглядели шнур на поясе куртки-аляски. Дмитрий Эдуардович тогда пробормотал что-то о законе сохранения энергии. В ИВС много говорили о разных законах. Могло даже создаться впечатление, что законы существуют.
Безусловно, детские впечатления… Дмитрий Эдуардович вспомнил некоторые свои детские впечатления, когда с него снимали отпечатки пальцев.
Женщина в синем рабочем халате, не очень похожая на женщину, твердо взяла своей мягкой рукой пальчики новенького з/к (или как там? – задержанного) и давай печатать каждый палец по отдельности на специальной карточке с квадратиками. Даже интересно и вроде как будто о тебе заботятся.
 О, как Дмитрий Эдуардович любил, когда о нем заботятся! Детство, детство… В детстве отпечатки пальцев снимали со злых преступников и шпионов в кино. Этим занимались Шерлок Холмс и майор Пронин. Красота! Теперь отпечатки снимали с самого Дмитрия Эдуардовича.
 Неудивительно, что он приуныл.



А еще больше затоскуешь, когда тебе задают вопросики такие: «А что с вашей трехкомнатной квартирой? У вас квартира в центре города, в старом фонде?..»
Но Дмитрий Эдуардович посмотрел в глазенки дознавателя, паскудные такие глазенки, хитренькие и боязливые (не скроешь!), посмотрел и говорит: «У жены осталась. И у детей. Квартира теперь им принадлежит».
Дознаватель, кажется, даже обрадовался. Повеселел, словно сбросил с себя тяжкую обязанность. Честность, между прочим, у него тоже была в глазенках. Виделась она в них, как хорошая водка в грязном граненом стакане. Или бриллиант чистой воды среди пластмассовых поделок разных ювелиров.
 Наморщил лоб дознаватель и уже без туч в глазах посмотрел на своего подследственного.
- Ну, а на Марсе вы были?
- Что? – сначала показалось – ослышался. Потом сразу возникла мысль, что Марс – это какой-то сленг. Что-то обозначает это слово, какое-то место, где малина или еще что. Наверное, наркотики подбросят…
- Не понимаю…
- Не понимаешь? – дознаватель сделал со своим взглядом какую-то штуку и стал похож на астронома. Он как под микроскопом рассматривал жизнь, сидящую перед ним на привинченном к полу табурете. То есть, под телескопом.
Дмитрий Эдуардович растерялся до такой степени, что даже вспомнил фамилию из забытых книжек – Скиапарелли. Скиапарелли – сказал он себе, непонимающе глядя на дознавателя. Скианарелли – астроном, открывший каналы на Марсе. Все ясно – решил Дмитрий Эдуардович: - пошлют каналы копать. На Колыму. Или на Беломор. Скажете, что за чушь? Нет сейчас ни Беломорканала, ни Колымы, это вообще уже не русская земля, это – достояние всего человечества? Как же…
 Нет Колымы – так будет.
 Сомневаетесь – посидите на монументальном  табуретике  у следователя, на месте Дмитрия Эдуардовича. И тогда посмотрим.

- Не был я на Марсе, - спокойно заявил несчастный. А во взгляде его читалось: «Что же ты, мент, опричник поганый, спецназ Пятой империи меня давишь? Марсом каким-то? Марс, падла, может, это святое? Русский Марс – Суворов, Марс – бог войны, которую ты, мент, проиграл еще в детстве, еще в утробе матери, Марс – это фантазии Ивана Ефремова, светлые фантазии, Марс – это Аэлита, наконец!
Мент отступил, утихомирил свой магнетизм, подобрал щупальца. Стал что-то писать в протокольчике.
 Очевидно, что объект, с которым проводилась работа, на планете Марс не был.
Ну, не был, так не был. Зато, следующий вопрос был такой:
- А Лену Русланову вы знаете?
Дмитрий Эдуардович обратил внимание, что дознаватель опять перешел на «вы». Казалось, это из-за того, что речь зашла о Лене Руслановой. С ней Дмитрий Эдуардович сам был очень даже на «вы». Хотя мгновенно стал бы на «ты», прямо бросился бы на «ты».
Если бы можно было. Если бы не муж ее. Если бы не был Дмитрий Эдуардович лохом. Он сам себя таким считал. Прибавляя, правда, всегда частичку «Несс». То ли по-английски, то ли по-шотландски, неизвестно.
Но надо было отвечать.
- А что случилось?
- Здесь вопросы задаю я, - дознаватель оказался традиционным, – Отвечайте, знаете ли вы Елену Русланову?
- Лену? – снова переспросил Дмитрий Эдуардович, – Знаю. По работе.
- Секс?
- Нет.
- Почему?
- Что почему?
- Ладно… - дознаватель опустил взгляд в бумаги.
   Можно подумать, там что-то написано! – возмутился про себя арестант. Однако, что могло случиться с Леной? Неужели ее тоже задержали и она сейчас где-нибудь здесь, в соседней камере? Ничего себе…
- Вы знаете, где она сейчас?
- Где?.. На работе, наверное. Не знаю. Откуда  могу знать такие вещи?
- Расскажите мне о ней.
- О ней?. .Что вам рассказать?.. Она начальник отдела, опытный журналист, замужем. Все. Больше что я могу сказать? Вы меня для того в камеру посадили, чтобы об этом спрашивать? Придите в редакцию и спросите. Поговорите с людьми…
- Помолчите,. - дознаватель переложил в папке какие-то листы: – Она больна венерическими заболеваниями?
- Слушайте, дикие вопросы какие-то!.. – надоело Дмитрию Эдуардовичу: – Адвоката давайте. Я не понимаю, что за галиматья!
- А в пресс-хату хочешь? – напротив себя арестант увидел деланную суровость. Туфту. Уже давно бы в пресс-хате был, если бы что серьезное…

Покурив, поизучав пустым взглядом подследственного, дознаватель стал спрашивать обо всех в редакции. И об Ольге, и о Дмитрии Анатольевиче, и о Веронике. Даже о Маше спросил, даже о Татьяне Львовне. Как, с кем, под каким кустом?
 Хорошо, что Дмитрий Эдуардович ничего этого не знал. Самая лучшая секретность получилась. Ничего мент из него не вытряс. Но и на волю не выпустил.
Из комнаты для допросов Дмитрий Эдуардович вышел подавленным, но не раздавленным, разбитым, но не добитым, ломанным-переломанным, но не сломанным. Что-то в нем еще оставалось. Хватило, чтобы пройти серым коридором до железной двери, посмотреть в глаза менту-конвоиру и выдержать вид этого дерьма. А мент – мальчишка, лет 19-ти. Кто в таком возрасте идет в конвоиры? Кто? Ну, ладно…
В камеру Дмитрий Эдуардович зашел чуть ли не как к себе домой. После долгой разлуки. Не исключено, что он был прирожденным преступником. Даже не то, что «не исключено», а совершенно точно – он всегда был прирожденным преступником. Уже тогда когда был «липкой каплей на конце своего папы» по цветистому выражению армейского сержанта Крашенинникова, командира отделения, где когда-то служил Дмитрий Эдуардович, тогда еще просто Дима, Димон.
Да… не часто испытываешь такое облегчение – когда за тобой грохочет дверь и конвоир гремит ключами. Кончился допрос и ты снова дома.
- Я снова здесь, я в бархатных штанах! – провозгласил бандит Пончик, впервые войдя в камеру № 6. И добавил наставительно: - То дом наш.

То - дом наш…
Сейчас и Дмитрий Эдуардович чувствовал то же самое. Латентный преступник… Такая вот тайна жизни. Загадка. Тайна ее происхождения. Какие там молекулы, споры, занесенные из космоса! Мое «Я», мое эго – криминал. Божественное провидение… Кто только эти тюрьмы строит? Кто придумывает? Они – кто? Куда смотрит Бог?
То - дом наш…
Но зачем все-таки арестовали? Что им надо? Как ни крути, на первом допросе это выяснить не удалось.
- Ну что? – спросили сокамерники.
- Ничего. Нормально. - отвечал Дмитрий Эдуардович.

Глава 11
Великий Пан смотрит телевизор

Елена чувствовала себя на седьмом небе. Аполлон, правда, доказывал ей, что это пока только первое небо, так сказать, цветочки, и недвусмысленно манил женщину в каюту, где обещал последовательно показать все остальные небеса. Сопротивлялась Лена этому только для смеха, однако в каюту не шла.
Меж тем, вокруг неистовствовала жизнь в самом своем оргаистическом воплощении. Ольга и сатир Петька улыбались друг другу, спрятавшись за самоваром. Товарищ Мокко страстно ласкал Аэлиту, которая распускалась подобно слепому цветку, тянущемуся каждой своей клеточкой к солнцу. Маша еще не закрыла глаза полностью и бесповоротно, но в них уже плавал сладкий туман, выстилающийся, чтобы слиться с таким же в глазах симпатичного сатира в черкеске, назвавшегося Александром Вертинским.
 Лена колебалась между Аполлоном и Паном. А у тех, что у одного, что у другого, взгляды потяжелели, теперь они устремлялись или в искорки, играющие в вине, или прямо в душу Елены.
Женщина очень хорошо запомнила апельсины. Апельсины не плавали в воздухе, они лежали в древней вазе среди других фруктов, как и положено апельсинам. Но от них нельзя было оторвать взгляд. Потому что они напомнили оранжевые шары, о которых она читала у Маркеса и с тех пор безумно и, честно говоря, безнадежно хотела увидеть…

Проснулась она в постели, в приятной полутьме. Глаза отдыхали в синеватом свете ночника, а может быть, какого-нибудь космического прибамбаса. Кажется, в каюте никого больше не было. Лена ощупала постель вокруг себя и чуть-чуть загрустила. Легко нашлись сигарета и зажигалка. Они принадлежали кому-то чужому, но женщине было все равно. Где-то тикали часы, и было совсем не жалко, что они отсчитывают мгновения твоей жизни. Затянувшись дымом, Лена с некоторой опаской сообразила, что ей радостно. Радостно так, словно возвращаешься к самому себе после долгого отсутствия. Совершенно невозможно было понять, к кому возвращалась Лена – к той, которая жила до этой ночи, или к той, которая сидит сейчас на измятой постели, очнувшись ото сна. Подумав про ночь, женщина улыбнулась так незаметно, будто пыталась обмануть окружающий сумрак – не было сомнений, она находилась в космическом корабле. По какой-то абсурдной случайности именно сейчас ей вспомнилось о существовании федерального закона, ограничивающего курение табачных изделий (причем вспомнились статьи и пункты) и, кроме того, откуда-то взялось еще одно воспоминание, связанное с земной жизнью, – Дмитрий Эдуардович. Только не сам Дмитрий Эдуардович, а его комплимент, сказанный Елене во время одного застолья. Он сказал, что из-за нее, Лены, началась Троянская война. Тогда они еще были на «вы». Таким образом, звучало это просто: «Из-за вас, Елена Витальевна, Троянская война началась». Весь женский коллектив пришел в движение. Кто-то не расслышал, просил повторить, кто-то не мог вникнуть в смысл сказанного, причем не в сокровенный (здесь-то как раз все было на виду), а в самый поверхностный, так сказать, прямой смысл.
 И вот только сейчас, оказавшись унесенной неведомой силой в космос, Лена подумала, что, пожалуй, этот комплимент можно бы и принять. Аполлон, кстати, уж в чем-чем, а в Троянских войнах разбирается...
Лене уже не хотелось сдерживать смех.
 Она накинула халат и вышла в коридор. Действительно, это время можно было назвать космической ночью – повсюду было тихо, двигатели работали ровно и как бы украдкой, как будто боясь кого-либо разбудить, хотя сейчас здесь не встретишь и теней. Лена подумала, что хорошо бы поесть, а может, выпить кофе или лучше вина, того самого, каким угощают боги. Потом надо подумать о ванне, а то звезды вот-вот начнут раздражать…
Еще Лене подумалось, что ей очень мешает жить гоголевская Оксана с царскими черевичками. Мешает потому, что лезет в голову со своим «ах, как я чудо-хороша». А чудо-хороша на самом деле я сама, и никакого Гоголя мне сейчас не нужно. Не нужно никакой литературы, никаких комплиментов книжных…
Даже если чудо-хороша, даже если летишь к Марсу в компании богов и подруг. Верных.
         
           В кают-компании кто-то был. Из двери лился мягкий ночной свет, слышались до странности знакомые голоса. Эти голоса не принадлежали ни Аполлону, ни сатирам, ни верным подругам. Могло показаться, что ты вновь очутился на Земле, но, к счастью, от этой радости защищали звезды за иллюминатором.
Оказалось, что Пан пребывает в депрессии и смотрит телевизор. Он сидел в кресле нахохлившись, темный, мучительно о чем-то размышляя. Лена знала такие состояния у своего мужа, называла их депрессией и до сих пор, по прошествии многих лет брака, так и не знала, что нужно делать в этих случаях. Депрессии проходили сами собой, о них не хотелось вспоминать. Телевизор, кстати, и дома всегда работал. Но там был муж, а здесь бог…
 Держался бог, конечно, солидно. Когда женщина вошла, Пан улыбнулся ей сквозь собственную мрачность, улыбка его способна была повергнуть любую человеческую печаль. В том числе и ту, в которой вмиг оказывается человек, попав за решетку. Так, по крайней мере, виделось Лене, ведь был у нее опыт - муж раз попал в тюрьму, правда, ненадолго, по его собственному выражению, на экскурсию – деньги спасли, зеленые баксы. А еще он говорил потом, что в тюрьме не сидел, а чалился, но это уже – Лена знала – простая словесная эквилибристика, не имеющая отношения к уголовному делу, делу как таковому. Главное, что муж тогда все-таки оказался на свободе и, как ни удивительно, но сохранил без особого ущерба состояние семьи, хотя чего это стоило…  Об этом и сейчас, за миллионы пустых километров от проклятой Земли  вспоминать не хотелось – так и надо этой планете, где печаль всегда зальет как дерьмо любое светлое и пестрое впечатление, любой цветок, рискнувший или вынужденный рискнуть по чьей-то злой или, скорее, просто непонятной воле родиться здесь и попытаться расти. Цветок…
Да, я – цветок. Я только хочу купаться в утренней росе, а вечером, беспечно складывая лепестки, удаляться в неизвестный никому сон, короче, хочу, жить как человек, давая жить другим.



Мы все - птички божьи, по собственному недомыслию ничего не знаем и не желаем знать о всевеликом божьем замысле, согласно которому все так и должно быть – и тюрьма, даже советская, жуткая, хуже, чем на любом Гаити, и сума, которую, однако, можно избежать, если не жадничать и не вести себя как орхидея или жалкий нарцисс, из которых такие, как Пан плетут себе венки для украшения беспутных нечесаных, как у станичных мальчишек, голов, а после пира, взглянув на который, любой смертный на век потерял бы покой, выбрасывают увядшие за ночь цветы за борт своих кораблей. 

«А не перехватить ли у него пару тонн баксов? – с хорошо знакомым самой себе цинизмом, за который еще больше любишь себя любимого, спросила себя Лена. – Или пару миллионов? Или миллиардов – сейчас бакс, говорят, валюта так себе – дутая, но все же валюта, а ему ведь все равно, что пара сотен, что пара миллиардов, коль он божество, пусть и не первого ранга.  Держа в руке кувшин с волшебным вином, от которого не бывает похмелья, как на родной Земле, можно с чувством наплевать на деньги, сколько бы их не было.  Хоть все собери, что напечатали и еще напечатают разные сильные люди, когда им понадобится, – карманчики-то бездонные! Не хватит этих денег и на капельку вина, которым вчера поили боги всех девчонок. А мне деньги нужны – должен же это понимать бог?! Должен. Особенно Пан. И, конечно, он даст, только что с ними делать?
 Задав себе этот вопрос, который, рождаясь, сам рождал смех и хохот в голос, Лена уже знала, куда уйдут деньги, – чинушам да ментам, кому же еще? Попробуй только на Землю вернуться без баксов, там уже ждут, заждались, сразу выдадут халат и сумку с сухарями. Ну, а себя, Елену, из-за которой Троянская война началась, представить в тюрьме – от этого женщина просто отказывалась, всем существом чуя необоримое зло, пусть и называется оно не злом, а пенитенциарным учреждением. Там, на этой проклятой Земле все называется не своими именами, а ты потом ориентируешься на слово, по крайней мере в молодости, и влетаешь не туда, не с тем, а молодость возьми и пройди, как в чужом море чужой пароход, белый только издали, а окажись на нем – опять серость и грязь… Впрочем, есть на пароходе и свежее белье, и танго на ночной палубе, и огни, на которые сама не знаешь почему летишь, как мотылек, все это есть…

Пан, конечно, знал, что все это есть. Не нужно ему было для того, чтобы это знать, заглядывать Лене в самую глубину глаз, не нужно было читать мысли, как Аполлон, он не хуже любого человека, мало-мальски пожившего на свете, знал цену жизненным премудростям. Но, вот, пожалуйста, - черт его дернул расстроиться. Телевизор смотреть…  Телевизор – это уже апофеоз.
Лена решила узнать, что же смотрит Пан, глава сатиров, бог и гуляка, каких свет не видывал. Попробовала и с этого момента окончательно проснулась.
Ничего другого, кстати, не стоило ожидать: из телевизора лезла подобная лаве из вулкана, ставшая родной, как для больного раковая опухоль, реклама, от которой кают-компания до неприятного ощущения в глазах наполнялась неестественно яркими красками какого-то чужого мира, непонятно кем придуманного. Придуманного совершенно точно не Дьяволом и каким-нибудь Антихристом, потому что и тот и другой, как ни крути,  принадлежат христианской традиции Не они стоят за спинами бесчисленных стоматологов, угрожающих старым и малым кариесом.. Самим стоматологам кариес, ясно, не страшен – у них зубы выбелены компьютером, компьютером же растянуты по экрану улыбки, которые хоть и могут показаться сардоническими, но на самом деле никакие не сардонические, потому что сами головы со множеством костей черепа насажены на штифтах по суперсовременным технологиям и такой тривиальный материал, как кость, в них не используется. Натуральная кость – это даже не вчерашний, а – любому понятно – позавчерашний день.
 Посмотрели жвачку про кариес, следом – опять же, как любому понятно, будет что-нибудь про то, где и как отдать свои деньги без возврата или выпить химическую дрянь под глянцевыми кокосовыми пальмами и тебя еще и стошнит от силиконовых мулаток, а чтобы избежать обвинений в расизме и, как водится, в фашизме, тут же стошнит от силиконовых блондинок.
«А рыжую-препоганую выберет Аполлон! – чуть не вскрикнула Лена и, ухмыльнувшись, добавила про себя: – Или, все-таки, Пан?». От ее ухмылки розы под иллюминаторами заострили свои шипы, по графикам продаж жвачки на телеэкране поползли полосы, звезды в округе захотели стать сверхновыми или провалиться на крайний случай в черную дыру. Рыжего цвета во всем космосе нет.
 Во всяком случае, не было до появления в нем Елены.
А когда подумаешь о себе самой, то забудешь и про Пана, правда, только на мгновение. Лена почувствовала, что возвращается в свое одиночество, из которого ее вывела прошедшая ночь, и Лена этого испугалась бесконечно, глубоко, насквозь.
- Беспокоишься? – услышала она рокочущий голос Пана: – Не надо. Ты не одинока. И уже никогда не будешь одинока.
- Никогда не говори никогда. – произнесла в ответ ему Лена, едва выговаривая слова, спотыкаясь на каждом звуке и чувствуя, как болит в легких. Слова были чужие уже внутри нее и мешали дышать. Она не думала, не понимала того, что дышит и живет сейчас, как каждую свою минуту на Земле, обычно, нормально, по-человечески.
- Ты возражаешь богу, милая? – теперь ухмылялся Пан. Никогда не чувствовала Лена над собой такой власти. Власть. сила таилась в змеящихся губах божества:  – Возражать – это мужская черта.
- Лучше скажи еще об одиночестве. – Лена сама не смогла бы сейчас сказать, кокетничала она или голос этот шел от души, прося Пана унести ее дальше, чем в космос, еще дальше, еще...
- И выключи телевизор. – добавила она, вставая на колени.

Глава  12

 По направлению к Хозяину

Под взглядом Пончика Дмитрий Эдуардович поежился. Внутренне. Он был ежиком, этот Дмитрий Эдуардович, взгляд выдержал. Еще бы не выдержать! Такие взгляды, тяжелые и пронзительные надо выдерживать. Очевидно, сам Пончик полагал, что проникает на самое дно души сокамерника, ему тоже этот взгляд не просто дался. Ну, что ж… Добро пожаловать!
А ведь только что говорили, кажется, ни о чем. О Степане Разине. И как говорили!
Не мог Дмитрий Эдуардович припомнить, чтобы в какой-нибудь книге, научной или художественной, было столько интереса и уважения к Степану Разину. На семинарах в университете, посвященных разинскому восстанию, тоже ничего подобного не было. Там Разин был только старинной гравюрой, на которой, кроме него: бородатые мужики, офицеры (явные немцы), плаха, дыба и висельная петля. И абзацы учебников, убивающие и сегодня самую суть разинского восстания Зв давным-давно мертвыми словами: «движущие силы», «цели», «причины», etc…
А здесь, в грязной камере, под давящими душу стенами, Дмитрию Эдуардовичу в глазах того же Пончика виделась великая тоска по удалому атаману и готовность с радостью встать под его руку, только бы он показался где-нибудь на Руси, хоть на Дону, например, в Ростове-папе. Хоть в Сибири, всюду бы услышали.
Дмитрий Эдуардович и сам бы…
 Он припомнил про брата Степана – Фрола, вроде бы тоже казненного, про злобную бунинскую иронию по поводу песни «Есть на Волге утес», про разинские походы на Каспий.
- Когда на тюрьму попадешь, готовься к златоустовскому сну. - вдруг сказал Пончик, разом прервав разговор о восстании.
Дмитрий Эдуардович не понял, о чем речь. Понял только, что его ждет что-то очень плохое.  Кумовская утка Дима широко перекрестилась: «Свят! Свят! Свят!»
- Что это такое?
Бандит Пончик объяснил. Всех, похоже, охватила тошнота. Тошноту оборвал грохот двери. Грохнуло так, будто Господь решил обновить небо и землю. Открылось окошечко, в которое заключенным давали пищу, в нем появилось лицо мента:
- Але, за сигаретами идем. Вам брать?
Мент был из тех, кого принято считать порядочными. Ну, может быть это слово не подходит, тогда скажем так: мент этот был из простых. Из тех, у кого на лице нет постоянного недовольства несовершенством нашего мира. А есть усы. И злобы на лице тоже особой нет. Иная женщина, глядишь, могла бы назвать его добрым.
- Так что, брать вам курево или нет?
В камере, суетясь, искали мелочь. Денег не было даже у братка Виктора. И «Camel» подошел к концу.
- Конечно! Сейчас…
- И газет возьмите, – Пончик считал собранную мелочь.
- «Примы», «Примы»! На все! – кричал кумовская утка Дима, – Краснодарской табачной фабрики! Их английская королева курит!
- Газеты какие?
- Да какая, хер, разница! – сказал Пончик, просовывая в окошко руку с деньгами.
- Завтра! – поспешил к нему Дмитрий Эдуардович.
- Что завтра? – не понял мент.
- Газету купите. «Завтра». Так и называется.
- Ну ты, бля, даешь… - протянул мент дежурную фразу.
Потом ее повторили все сокамерники за исключением кумовской утки Димы. Он, вообще, в присутствии Пончика старался молчать. А когда того уводили на допрос, говорил без умолку. О чем угодно. Причем с таким видом, будто сам взорвал небоскребы в Нью-Йорке.
- Ну а что? Эту газету интересно читать! – оправдывался Дмитрий Эдуардович, – Остальные – ну это аще…
- Да, почитать чего-нибудь можно. - размышлял Виктор: – Только не газеты, книгу хочу. Дома я собрал хорошую библиотеку. У меня весь «Конан-варвар» есть. Вот книга так книга!
Дмитрий Эдуардович вяло кивнул – знаем такую книгу. Он бы сейчас почитал «Сто лет одиночества». А лучше – «Графа Монте-Кристо».

«Графа Монте-Кристо» на тюрьме можно было достать. Если свести знакомство с библиотекарем. Так говорил кумовская утка Дима. О том, как там «на тюрьме» говорили много. Говорили все. Даже Пончик. Говорил так, словно молчал. Более тщательно никто и никогда на памяти Дмитрия Эдуардовича слова не выбирал. Д е л ю г а,  р а м с ы,  Х о з я и н… На мгновение Дмитрию эдуардовичу показалось, что он понял, кто такой  Х о з я и н.
Показалось.
 Дмитрий Эдуардович поежился зябко, с тоской, не так как под взглядом Пончика. Отвел взгляд от тюремного окна, куда не проникает солнце, а если и проникает, то словно остывшее и чужое, укутался в свою аляску и решил, что попытается заснуть. Сон – не лучший способ бегства от такой вот действительности, но все-таки способ. Понятно, что надо как можно больше узнавать о новом мире, в который попал, как-то приспосабливаться к нему. Но лучше заснуть. Унестись в волшебную страну. К чертовой матери.

Маша. Вот какая волшебная страна открылась ему. Непонятно, сон ли это был или просто глаза закрыты…
Маша. Еще ребенок. Тоненькая, как веточка, тростинка на ветру. Только глаза горят и, конечно, чего-то ждут. Почему они о ней спрашивали? Маша и милиция… нонсенс! Маша и медведь – несравнимо лучше… Только не ты медведь.
- Неужели ты рассматриваешь меня как сексуальный объект? – так однажды она реагировала на какие-то банальные реплики Дмитрия Эдуардовича. Что и ответить, не знаешь. Вот здесь, в тюрьме, тебя самого рассматривают как сексуальный объект, это да!.. Все же хорошо, что она не знает, где я сейчас, волновалась бы…
Постой, постой,  - хорошо, что не знает? Хорошо, что ничего у нас с ней не получилось? Так, что ли? Волновалась бы? Жалела? Жалела бы вот этот сидящий в камере объект?
- Так, объект - обратился Дмитрий Эдуардович сам к себе: – А с ней-то все в порядке? You o’key или как там правильно сказать? Менты ничего не говорят, да и если скажут, верить нельзя.
Дмитрий Эдуардович начал думать о том, почему он сам-то здесь. Его никто не спрашивал ни о налогах, ни о наличке, а больше, хоть убей, он не знал, как еще может быть связан его арест и дела редакции. Да и с бухгалтерией у него все в порядке, держать его в камере совсем незачем, прежде всего потому, что у него никогда сколько-нибудь существенной налички и не было. Ради чего арест, что остается? Что-то с кем-то из девчонок? Не дай Бог…
В который раз он возвращался к тому дню, когда видел их всех последний раз. Они все тогда собирались куда-то в сауну, была пятница… Нет, определенно что-то произошло в этой сауне или по дороге к ней. О самом плохом думать не хотелось, даже сейчас, здесь, на нарах. Кстати, о нарах! Ну, я-то почему здесь? Что там такого могло случиться, чтобы меня арестовывать?
Странным образом мысль о том, что он сидит в камере, не давала ему по-настоящему беспокоиться за девчонок. Логического объяснения он этому не находил, но каждый раз легко вздыхал после очередной мрачной бури тревожных арестантских мыслей, среди которых были и Белые Лебеди и Чикатилы
Нет, менты вели бы себя иначе, будь с девчонками что-то серьезное. У следователя просто рожа  другая была бы. И никто не любезничал бы со мной. А то: «подпишите протокольчик», «квартира ваша...», «ну, как в камере…» Черт, похоже, они сами не знают, чего хотят! Странно, но так получается.
Короче, следовало встать и покурить. Поспал, называется.
В углу о чем-то тихо шептались Витек и Пончик. Дима лежал под окном. Даже со спины было видно, что он не спит, а только делает вид. Тоже, наверное, в о р о ч а е т. Так здесь называлось лихорадочное бесплодное размышление о собственном д е л е. О том деле, что находится в папке следователя. О дешевой картонной папке с разными бумажками, цена которым очень-очень велика. Если все время в о р о ч а т ь, легко сойти с ума. Даже тем, кто не сделал этого раньше. Говорят, здесь незаменимы четки. Четки отвлекают. Они, кроме того, помогают вырабатывать блатной вид.
Четок не было ни у кого, так что Дмитрий Эдуардович попытался силой родить в сознании образ Маши, только что так свободно появившейся во сне. Образ явился, но очень далекий, какой-то неясный, неуловимый. Маша выглядела такой, какой он встретил ее однажды в городе – разумеется, загадочной, красивой…(что еще говорят о женщинах?), но самое необычное – готовой не только к разговорам и флирту, но, похоже, ко всему.
Ко всему…
А ты не поверил. Побоялся чего-то. И непонятно, кстати, чего.
         «Посмотри, какая у меня кровать». – говорила она тебе… Что ж ты?! Разве будет девушка так говорить, если не хочет? Не будет, правильно. Так что ж надо было делать? Силой ее брать, что ли?.. Ведь – «ты что, меня рассматриваешь как сексуальный объект?»

Маша улыбнулась столь красиво, что сам лукавый, наверное, любовался. Потом исчезла.

Эх, была бы фотокарточка!.. Да, правда, ее все равно бы отобрали менты…
 Незаметно Машин образ был оттеснен другим.
 Ольга.
 Узник стал снова раскладывать на полу свою аляску. Не на рожи своих сокамерников ведь глядеть, когда тебя такие женщины посещают…
Из угла долетали и путались вокруг и без того многоликой Ольги слова из разговора Пончика с Витьком: «…он у жены… лизал. Ну, той, когда они вдвоем остались, его и уговорил…».
Дмитрий Эдуардович почувствовал, что сойти с ума очень легко. Никакие четки не помогут. Дело не в четках, а вот в этом – «лизал». Слово повторялось на разные лады, но звучало церковным колоколом. По ком звонит колокол, товарищ? Лизал… да, слово не собиралось исчезать, горело. А тут вспоминаешь об Ольге. Не совсем целомудренно, конечно, но не так вот – «лизал». Не заходили их отношения так далеко. Один раз только в театр сходили. И то случайно. Остальное – от лукавого. Мечты.

Дмитрий Эдуардович стоял под театральной афишей, жевал булку. Думал, почему это пьесы Куни ставят на сцене драматического театра, а его, Дмитрия Эдуардовича, не ставят. Даже не собираются. Короче, все как всегда – сейчас надо будет идти в дождь, ехать на трамвае в пустую и холодную квартиру. А там счета… Сейчас только прожевать надо…
 И вдруг – тоненькая тень, фигурка, как у парижанки, черное пальтишко, улыбка.
- Ольга! - Дмитрий Эдуардович часто улыбался. Можно сказать, улыбка с его лица не сходила (психиатры, вперед!). Но сейчас он улыбался искренне и, наверное, не смог бы сказать, когда это с ним последний раз случалось. Он был рад встрече. Странно, но Ольга, похоже, чувствовала то же самое. В редакции всегда были билеты в театры, в кино. Вот Ольга и собралась посмотреть сегодня «Евангелие от Воланда» по Булгакову. Собиралась идти, разумеется, с подругой.
Но подруга не пришла! А может, и не было никакой подруги. Дмитрий Эдуардович только вот стоит под афишей в каком-то пальто обрезанном. То ли урка, то ли бомж, то ли профессиональный революционер. Короче – Ленин сегодня.
Нет, конечно, не все так плохо. Все же Дмитрий Эдуардович сильно отличается о Ленина. Тот пальтишко свое не обрезал и не нашивал на него кожаные звезды. К тому же Дмитрий Эдуардович – алкоголик. А это, согласитесь, какая-никакая, а рекомендация. И главное, даже не то, что алкоголик, главное – что не марксист. Впрочем, это еще как поглядеть…
Ольга поглядела и вернулась. Сказала, что подруга не пришла и что не хотел бы Дмитрий Эдуардович сходить в театр?
А у того еще и булка не закончилась, он и не собирался от афиши отходить, отчего-то был совершенно уверен, что Ольга вернется и они пойдут на Булгакова вместе.
Это сейчас, в камере, уверенности нет никакой, а тогда точно была.
Никого Дмитрий Эдуардович не чувствовал так хорошо, как Ольгу. А она была с ним на «вы».
- Подруга не пришла. – произнесла она с виноватой смелостью.
- Ну и пойдем. - Дмитрий Эдуардович, наконец, дожевал. И пустился трепаться. Это он умел, так, по крайней мере, ему казалось. Хотя знал хорошо, что женщины всегда удивлялись его склонности говорить там, где надо действовать. «Женщины любят ушами». – говорил он. Говорил, говорил…
В самом деле, что же – женщины из одних ушей состоят?
Спектакль давали в камерном зале. Дмитрий Эдуардович впервые оказался в таинственных коридорах театра, даже не в коридорах - коридорчиках, почти за кулисами. Раньше он и вовсе хихикал при слове «театрал». Сказывалось дворовое воспитание, но, в первую очередь – склонность к хихиканью как таковому. С возрастом оно обычно превращается в хохот, заметный окружающим только застывшей на лице гримасой. И повод уже не нужен. Хохот не утихает, кажется, даже во сне. Но пока что с Дмитрием Эдуардовичем во сне еще случались приятные моменты.
 Даже, как видит уважаемая публика, если сон снизошел к нему на нары.
Ольга шла впереди (он считал себя джентльменом). Сам же ловил предательски трусливым взглядом кошачьи движения, уже успел сравнить ее с Нефертити, познакомился с неземными очертаниями бедер и устройством застежки-молнии на Ольгиной юбке. Чтобы все выглядело прилично, рассматривал при этом репродукции на стенах. Кстати, они ему понравились все без исключения. И готический замок понравился. Несмотря на то, что был оранжевого цвета и вызывал тяжелые мистические ассоциации. Возможно, художник изобразил Монсальват. К счастью, было не до ассоциаций. Сейчас Дмитрий Эдуардович восхищался всем, что его окружало.
Что ж там говорить о спектакле! Он был просто чудо. Приходилось часто рукоплескать особенно, когда юная особа, сидящая рядом, шептала что-то на ухо.
Действие на сцене увлекало, так что иногда удавалось перевести дух и почти раствориться в темноте зала. Воланд был более реален, чем все прохожие, встреченные сегодня на улице.
Дмитрий Эдуардович и не заметил, как стал разговаривать с Ольгой словами из романа Булгакова. Она отвечала тем же. Вышло так, что они оба перенеслись в роман и теперь Ольга стала Маргаритой, а Дмитрий Эдуардович  мнил себя Мастером. Спросил что-то о желтых цветах…
Случалось, ее волосы касались лица Дмитрия Эдуардовича, и тогда казалось, что сегодняшний вечер просто обязан закончиться постелью.
В тот вечер все представлялось так, что скоро, очень скоро Ольга могла бы стать ему тайной женой…

Где-то в катакомбах изолятора временного содержания, как раз, когда печальный узник хотел убежать в сон, вели беседу два сотрудника правоохранительных органов.
В одном легко было узнать того самого дознавателя, что интересовался квартирой Эдуардовича, второй бывал здесь нечасто. Скорее его могли видеть во внутренней тюрьме управления Федеральной Службы Безопасности. Уж кто-кто, а дознаватель хорошо чувствовал исходящую от такого собеседника опасность. Тем более, тот явно имел виды на задержанного, о котором шла речь.
- Он дегенерат самый обычный. - говорил дознаватель: – Молодой и зеленый плюс ко всему… Не могу понять, зачем он вам нужен.
Человек из внутренней тюрьмы изобразил взгляд, долженствующий объяснить собеседнику, что такая у него планида – не понимать многого, особенно там, где работают люди из федеральной безопасности:
- Какая работа с ним проводилась?
- Мой человек с ним в камере, говорит, простой, как три копейки. Мой человек, между прочим, лепил ему, что тоже закончил исторический факультет.
Тут дознаватель не удержался от допустимой легкой улыбки, вполне позволенной, по его мнению, настоящему профессионалу. Причем, стал при этом похож на торговца сладкой ваты, каких можно видеть в любом парке с аттракционами во время майских праздников.
Человек из ФСБ застыл еще более профессионально, взгляд его прозрачных серых глаз совсем уж омертвел. Так что дознаватель поспешил объяснить:
- Этот перец по образованию историк. Вот я и сказал своему человеку, чтобы он тоже стал историком.
Вместо льда в глазах человека из ФСБ появился пламень. Но только на мгновение. Он спросил безразличным голосом:
- Вы полагаете, подследственный не раскусил вашего агента?
- Так он же тупой! Я вам говорю – он дурак! Убогий. Мое мнение – ни черта он не знает и знать не может по этому делу! – Дознаватель как в пропасть рухнул, он и сам не понимал, отчего вдруг зашумел и заволновался так непрофессионально. Профессионалы, он знал, поступают иначе. Но пропасть, тем не менее, не кончалась.
- Убогий… - протянул чекист. Очевидно, лишь затем, чтобы послушать слово. Вдруг оно откроется неким новым смыслом?
Убогий…
- Вы послушайте, что он говорит. Вот – это он поет, напевает, так сказать… - Дознаватель запустил руки в бумаги, на столе зашуршало, как в отделе упаковке подарков. Нужный лист быстро оказался у дознавателя:
- Вот! Вот. Послушайте… сейчас… сейчас… глазенки, как миндаль… нет… вот: «одна мине мигает, другая подмогает (подмогает, заметьте! Не по-мо-га-ет, а под-мо-га-ет!), а третья нажимает на педаль… Каково!? Что это по-вашему? Это он про баб такие песни поет. Он – идиот, я вам говорю. Кто же такие песни распевать может?
Дознаватель и сам загорелся прямо-таки священным ментовским огнем, осветился изнутри, будто академик Капица, постигающий заодно с телезрителями, очевидное и невероятное.
Человек из ФСБ, напротив, исполнился ледяным спокойствием:
- Мы его забираем.
- Э… зачем? Зачем вам это… - тут дознаватель хотел сказать «чучело», да остановил себя. Остановил вовремя. Так поступают профессионалы.

 Но все, все припомнилось. Все, что касается «конторы» и людей из «конторы». Они могут слишком многое. Сынки. «Сынки»… так их называют в ментовке. С детства в шоколаде, упакованные, мажоры, в армии не служат, приходят на готовенькое, суки, никуда не выйдут из колеи. А вся грязь – нам. А они – небожители, придавили нас, ментов… придавили, суки, придавили…

…зачем вам этот фантаст, гуманитарий, так сказать, зачем?

Человек из ФСБ все прекрасно понял. Он и не собирался отвечать. Хотя, впрочем, нет – отвечал его взгляд, ясно говоривший: - Ты что ж, чернозем, спрашиваешь? Что ж ты спрашиваешь, профессионал, а?




Глава 13
КОСМОС НА САМОМ ДЕЛЕ РЫЖИЙ

Аполлон вернулся, конечно. Со всей компанией. Выглядело все точь-в-точь как утром после гулянки на Земле, когда надо зачем-то куда-то собираться, а можно и не собираться, и непонятно, кому это вообще надо, чтобы куда-то собираться, а лучше заняться домашней работой, даже если две гитары за стеной жалобно завоют. Ну а то, что гитары завоют непременно жалобно, так это, слава Богу, всем известно на Руси.
Короче, сатиры опохмелялись. То есть делали вид, что опохмеляются, потому что сейчас уже никому из девушек не казалось, что эти существа – обычные мужчины и им может быть мучительно больно после удачного вечера. Сатиров можно было брать в космонавты, их здоровье не было железным, а было божественным. Жаль только, медицинские комиссии на Земле, где сидят мертвые люди в белых халатах, думающие, что они живые, если температура их тел – 36,6* по Цельсию, забраковали бы мгновенно случайно зашедшего к ним сатира, которому ни с того ни с сего захотелось стать космонавтом. А впрочем, могли бы и не забраковать – на каком, собственно, основании? – нет ведь параграфов, где запрещено иметь козлиные ноги и рожки на голове. Но девочки знали, что так думать нельзя, потому что это не конструктивно – люди в белых халатах умные, это видно по их мертвым глазам, они все подполковники там, под белыми халатами, или майоры, они нашли бы основание не взять сатира поганого в космонавты – пусть сам пробивает себе дорогу в золотой миллиард, к высокогорным озерам и тропическим островам, где никогда не жили людоеды и где прохладный бриз качает над тобой пальмовые ветви.

- Вы купаться хотите? – закричал товарищ Мокко, и девочки не стали сомневаться, что сейчас будет проведено купание.
- Интересно ты говоришь – проведено купание. – Лена повернулась к Ольге, которая уже выбирала купальники: – Как в детском саду или в пионерлагере.
- А что такое пионерлагерь? – нанесла Ольга удар. Лена удар приняла, оценила и… посмеялась, как говорится, от души.
Товарищ Мокко меж тем выстрелил в экран бутылкой шампанского и направил струю пены на девушек. Такого купания никто не ожидал, и Лена, едва переведя дух, решила, что теперь всегда будет так купаться.
Но даже волшебная пена, окутавшая кожу, не давала забыть о маленькой-маленькой, но ржавой иголочке, поместившейся где-то в сердце неизвестно когда, и хоть не жаль было разбитой жизни, о чем жизнеутверждающе горланили сатиры, Лена чувствовала, что должна что-то сделать, чтобы вырвать эту иглу, сделать это прямо сейчас и в одиночестве, которое казалось сейчас необходимым. Да и почему-то думалось, что не следует тревожить этим приступом Аполлона, хоть лучшего лекаря человеческих болезней нет и не было от Земли до Марса.
Никто не задержал Лену, когда она отправилась в свою каюту, но все: и сатиры, и девушки, и Аполлон – смотрели ей вслед. Это было слышно. Слышно, как смотрели. Даже не пели про черные и страстные очи. Только уже закрывая дверь, Лена услышала, как Петька хрипло пропел что-то про недобрый час.

Лена стояла одна посреди своей маленькой каюты и не знала, что делать. То есть, не что делать и кто виноват, а просто – как быть… в смысле не быть или не быть, с этим все ясно – вот так стоишь и боишься пошевелиться, как будто от следующего твоего движения зависит мир во всем мире или даже твоя собственная жизнь. Не помогало и отражение в зеркале. Ступор, кажется, это называется.
Только очень интересный ступор – все вспомнились женщине разом: и муж, и Аполлон, и Пан, Дмитрий Эдуардович даже вспомнился, спаси, Господи, напевающий, как змей про то, что и дождь будет, и буран будет, а кто же его, бедного, целовать бу-будет.
А она была одна. И вокруг стены, за которыми, страшно сказать, – космос.
 И тут кто-то шепнул Лене: «ты не просто одна, ты на всех одна…» Шепнул и исчез, будто его и не было, этого голоса, неизвестно кому принадлежавшего. И легче стало, словно утро наступило, несмотря на колючее мерцание звезд перед глазами.

Глава 14
ПЛОХАЯ КНИГА

Взгляд женщины упал на книгу, лежащую на маленьком столике у кровати. Раньше на эту книгу Лена не обращала внимания. Вполне возможно, раньше книги здесь не было. Тем более что она оказалась на немецком языке, который Лена знала, без преувеличения, неплохо, и говорилось в этой книге об Аполлоне. Никакие мистические подсказки в такой ситуации никому не понадобились бы – Лена тут же стала читать книгу с первой открывшейся страницы, застелив, правда, перед тем, как сесть, постель.

«Все кончится хорошо, только печально». К чему это сказал Пан? К кому обращался? Он хоть и сидел здесь, в кают-компании, попивая вино, но, кажется, ушел вслед за Еленой. Сатиры ему не мешали, Вероника сказала бы, что они его боятся. Ольга так не думала, она сама ничего не боялась, по крайней мере, в эту минуту, но чувствовала, что что-то не так стало, когда Лена ушла, будто вдруг слышишь, как тикают часы там, где их только что не было слышно. Сатиры, наверное, ощущали нечто похожее, потому что ударились в блюз, и трубы их, кажется, лили слезы.

Улыбка на лице Ольги стала, как говорят, тихая – женщина знала, что за грустными композициями, выдуваемыми сейчас сатирами, обязательно последует фейерверк и все вернется.
- А давайте Москве козу сделаем! – предложил Петька, цокнув копытами и оборвав игру: – Я сам спою по-украински. Включите радио.
Но сатиры отвечали ему, что им надоело, за что Петька обозвал их сатириками и юмористами, которые в юморе ничего не понимают, хотя одним своим видом должны его олицетворять.
Неизвестно сколько прошло времени до того момента, когда в кают-компанию вернулась Лена. Она вошла всем улыбаясь, причем улыбаясь по-особенному тепло, только глазами, и неосознанно всем стало очевидно, что сейчас она что-то скажет.
- Смотрите, что я прочитала. – сказала Лена, усаживаясь в кресло и не заботясь о том, будут ли ее слушать. Книга в ее руках завораживающе шелестела страницами. Никто не заметил, как Аполлон отвернулся к иллюминатору, скользнув взглядом по напряженной фигуре Пана, и стал смотреть куда-то в бездну, будто хотел прямо сейчас исчезнуть в ней, среди звездной пыли.
- В царствование Тиберия, как рассказывает предание, – читала Лена, не отрываясь от строки, словно боясь посмотреть в этот момент кому-нибудь в глаза, – раздался однажды громкий горестный крик: «Великий Пан умер, умер великий Пан!», и с тех пор никто не слышал ничего больше о боге Пане…
Лена закончила чтение в тишине, которую обычно называют звенящей. Совершенно непонятно, отчего тишина стала такой пронзительной – Пан сидел здесь, в кают-компании, такой же, как всегда, смотрел на всех немного растерянно, а все, разумеется, смотрели на него, снова ввергнутые в сомнение, а не сон ли все происходящее на их глазах, даже Фидель Кастро Рус смотрел на Пана со своей фотографии, выпустив удивленно сигару изо рта, а ведь, казалось бы, ему-то что удивляться, настоящему латиноамериканскому диктатору и коммунисту? Определенно, Пан был жив, вот он, ножки козлиные, как положено, могучая фигура с плечами, на которые, если понадобится, можно уложить небесный свод, запах хорошего вина…
- Так ты умер? – Ольга первая воспротивилась тишине, в черном космосе ее глаз и бархатных переливах голоса любой мог прочесть вопрос, вполне ясно сформировавшийся в одно мгновение вопрос: «А я сама-то не умерла?»
- Да вот же я перед вами! – Пан определенно был недоволен тем, что прочла Лена. – Мало ли что про меня пишут! На Земле вон пишут, что у одного старого хрыча, президента какого-то, юношеские прыщи пошли! И ничего. Никто не спрашивает – что за херня такая! А тут написали что-то не разбери поймешь – согласно легенде! – и на тебе, тайна открылась – я-то, оказывается, умер!! Зачем ты вообще это прочла? Умер… Думаете, легко вмещать все ваши пороки?
Лена и сама не знала зачем прочла книгу:
- Не знаю.
И столько в этом «не знаю» было полной, прозрачной, как стекло, неизвестности, что Пан мгновенно перестал сердиться и даже, кажется, воспрянул духом, непонятно чего испугавшаяся депрессия покинула его.  Девочки разом почувствовали, что сейчас это божественное козлоногое чудо, насмеявшись над своей мнимой (а может, и настоящей) смертью, ринется навстречу новому веселью, новым свершениям, к добросовестному разврату, без которого и правда становилось что-то скучновато.
- А что еще произошло во времена Тиберия? – вдруг спросила Аэлита. – Знакомое имя…
И черт дернул всех задуматься.
- Иисус Христос родился. – вспомнила Ольга, осветив улыбкой всю кают-компанию: – Слушайте, ведь сегодня Рождество!

Не успела Ольга произнести эти слова, как девушки оказались одни. Исчез Пан, словно растворившись в воздухе космического корабля, исчез Аполлон, исчезли Петька, Степа и товарищ Мокко. Мало того, даже стало казаться, что их и не было здесь, в кают-компании, что пепельницы, ощетинившиеся недокуренными сигарами и «Беломором», апельсиновая кожура, пустые и полные бутылки, стоящие и лежащие посреди яств, которым и названия не упомнить, остались от кого-то другого, от успешных бизнесменов, что ли, или каких-нибудь видных чиновников, гладких, потому что на них все смотрят, что вся эта затея с космическим кораблем просто чушь какая-то, как и положено ей быть, а не что-либо иное. Лена сама подумала, что никакие они не боги, эти Аполлоны, и точно так же подумали Аэлита и Ольга, просто космонавты какие-то при деньгах заделались иллюзионистами и решили развлечься с девочками. Мысли не успевали родиться, как Лена выносила им смертный приговор: ни за какие деньги не купишь говорящих омаров, а если даже купишь – не зря же говорят все, что все можно купить, если не за большие деньги, то за очень большие, – то, извините, разве могут быть при деньгах какие-то космонавты, да и есть ли они вообще сейчас, эти космонавты? Настоящие мужчины наверняка должны быть, а вот космонавты? Лена путалась в своих рассуждениях, сами эти рассуждения ничего не стоили, потому что никак не могли восстановить спокойствие и доверие, которые час назад были для Лены незаметны как воздух.
Но оно, тем не менее было, доверие к богам, пусть и с козлиными ногами, а сейчас доверия этого нет, словно опять на Земле оказался, на родной планете, будь она неладна, где завтра надо идти в среднюю школу и надевать жуткое коричневое платье с траурным фартуком, потом поступать в институт, становиться женщиной, а потом об этом забывать, забывать и забывать. Кстати, вот чего не купишь, так это козлиных ног и копыт! Ни за какие деньги не купишь, за очень, очень большие, за которые мать родную можно продать и купить, пусть все деньги мира соберут те, кто знает, как это сделать, отдадут эти деньги богу – интересно, возьмет? – тогда, тогда, может быть, будут козлиные ножки у счастливого обладателя…
Но опять получается, что все было правдой, это божественное вмешательство, это не чей-то трюк, а если и трюк, то божественный, и не просто божественный, а языческий, не наш, иначе почему с нами произошла такая ночь перед Рождеством? А сейчас все кончилось?
- Почему это с нами случилось? – сказала Лена вслух, обрадовавшись возможности поделиться своими мыслями с другими, не понимая, почему не сделала этого раньше, будто кто-то ей мешал.
- Ты о чем? – спросила Аэлита.
- Взяли и бросили нас… – сказала Маша.
Ольга молчала, возвращаясь взглядом к Елене.
- Чертовщина какая-то… – Аэлита, казалось, вот-вот расплачется.
- Но какая! – улыбнулась Лена, вновь обретая себя и стараясь на самом деле поддержать Аэлиту.

- Без богов скучно. – жалобным голосом сказала подруга-соперница.
- Не корабль, а Солярис какой-то… – заявила вдруг Маша. – Никто не забеременел?
Вопрос был важным. Немедленно открыли бутылку вина и обсудили его, как могли, не добившись, разумеется, какого-либо ответа.
Лена сказала:
-       Я сейчас выпью немного вина и пойду спать.

                Конец второй части