О ВЕРЕ И НЕВЕРИИ (продолжение)
Экскурс в “параллельные миры”
Лескова, Достоевского, Пушкина -
по поводу одного нынешнего богоборческого выплеска
[1994]
10. “Люби других, как себя”
Это уже часть программы — конкретной программы Веры, которую не столько исповедует, сколько проповедует Достоевский. Устами Ивана Карамазова он внес в эту заповедь существенную поправку: “Отвлеченно еще можно любить ближнего и даже иногда издали, но вблизи почти никогда”. И у самого Достоевского в одной из записей (в трагическую, поворотную минуту жизни — у тела умершей первой жены его) мы встречаем признание: “Возлюбить человека, как самого себя, по заповеди Христовой, — невозможно. Закон личности на земле связывает… Один Христос мог”. Как же быть простому смертному?
Писатель легко находит выход: “Высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего Я, — это как бы уничтожить это Я, отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно”. Он уверяет нас, что это мечта, цель, идеал человека и что “высочайшее последнее развитие личности именно и должно дойти до того”. То есть цель развития личности — самоуничтожение, растворение в океане безраздельной и беззаветной любви.
Сам Достоевский, однако же, не спешил применить к жизни это свое учение, не горел желанием испытать его на себе. Как редко кто другой, он дорожил своим Я. Не случайно в его воображении над пресветлым образом Христа (“идеал человека во плоти”, “синтез человечества”) витала тень другого титанического существа.
В равной, если не большей мере, чем фигура и образ богочеловека, помыслами Достоевского владела совсем иная по своей сути, реально осязаемая, земная, но сама себя возвысившая до небес фигура, другой образ исключительной силы. Христос и Наполеон — это сочетание для Достоевского не только не случайно, но и вполне закономерно, если глубже постичь коловращение его страстей и не забывать о его двойничестве. Причудливым соединением в его сердце “Наполеона” и “Христа” можно объяснить, например, пристрастие и склонность Достоевского к всемерной ПОЛИТИЗАЦИИ РЕЛИГИИ, его стремление решать политическими средствами (а еще более — применением военной силы) многие проблемы и задачи православия, особенно задачу продвижения России в Европу, на Восток и в другие части света.
Немало при этом давали себя знать его завзятые манеры игрока. Так, сделав ставку на тогдашнюю столицу Османской империи (“Константинополь есть центр восточного мира, а… глава его есть Россия”, “Восточный вопрос — это чуть не вся судьба наша в будущем”) и убедившись вскоре, что ставка эта бита, Достоевский, глазом не моргнув, делает поворот на 90 градусов и ставит свою карту теперь уже на Среднюю Азию: “Азия для нас — та же не открытая еще нами Америка… В Европе мы были приживальщики и рабы, а в Азию явимся господами”.
И всё это под стягом православия, во имя Христа! “Дело Христово” служит Достоевскому оправданием ПРЕСТИЖА МЕЧА. Он строит даже целую теорию в пользу войны и насилия. “Кровь за великое дело любви много значит, многое очистить и омыть может… Нам нужна эта война… Война освежит воздух, которым мы дышим и в котором мы задыхались, сидя в немощи растления… Скорее мир, долгий мир зверит и ожесточает человека, а не война. Долгий мир всегда родит жестокость, трусость и грубый, ожирелый эгоизм, а главное — умственный застой... Мудрецы наши... проповедуют о человеколюбии, о гуманности, они скорбят о пролитии крови... Да, война, конечно, есть несчастье, но... довольно уж нам этих буржуазных нравоучений! Война из-за великодушной цели... ради бескорыстной и святой идеи, — такая война... лечит душу, прогоняет позорную трусость и лень... дает и уясняет идею, к осуществлению которой призвана та или другая нация”.
Не правда ли, здесь явно Наполеон взял верх над Христом? Но прикрывается всё это именем и знаменем Христа, несущего “свет всемирной русско-православной правды”. (Как тут не вспомнить высказывание Толстого: “Страшно подумать, сколько совершено злодеяний, убийств и обманов именем Христа и на основе Евангелия”!)
Доказывая необходимость “цивилизаторской” миссии в Азии, Достоевский до того сживается с ролью Наполеона, что с языка у него то и дело слетают выражения вроде: “несокрушимый меч”, “наступательная политика”, “Белый Царь всем царям Царь”, “Да здравствует победа у Геок-Тепе!”
Вот как обстоит у нас с заповедью “любить ближнего, как самого себя”, вот куда завела нас “жажда верить”. Если еще вспомнить, какие предрассудки были у автора “Дневника писателя” в отношении многих народов (турки — “кровопийцы... азиатская орда... гнилье... слизняки, принимаемые за людей... подлая нация”; “Франция отжила свой век”; “исконная черта немецкого характера” — во “всегдашней самодовольной хвастливости”; поляки “инстинктивно, слепо ненавидят Россию и русских”), становится ясно: “христианская любовь” его более чем оригинальна, он не очень-то в ладах с обожаемым им Священным Писанием, где сказано: “От одной крови произвел Он весь род человеческий для обитания по всему лицу земли”.
Неизвестно, обращал ли Достоевский внимание на изречение апостола: “Если имею дар прорицания, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, а не имею любви, то я ничто”. Во всяком случае, и пророчество, и вера, и любовь — в нехудожественном творчестве Достоевского весьма проблематичны. Скажем откровенно: не вяжутся многие его суждения с вероучением, религия была важна ему не сама собой, а как составной (быть может, первейший) элемент его БОЛЬШОЙ ИГРЫ. И “богохульствовал” он только “для виду” — так прямо сказано им в письме брату, то есть это была всё та же игра, свойственный ему способ проявления чувств, духа, личности.
Писатель и не пытался внести ясность в свои отношения с Богом, верой и религией. Вроде бы придавая решающее значение этим высшим духовным приоритетам, он в то же время утверждал: “ни в каком устройстве общества не избегнете зла… душа человеческая останется та же… ненормальность и грех исходят из нее самой”. И еще: “Несмотря на все эти правила, принципы, религии, цивилизации… в злобе дня, в текущем ходе истории люди остаются как бы всё те же навсегда… Явись чуть-чуть лишь новая мода, тотчас же побежали бы все нагишом, да еще с удовольствием…” То есть, ставя перед человечеством грандиозную задачу и цель — торжество всеобщей самоотверженной любви, – Достоевский крайне скептически расценивал возможности “улучшения” Гомо Сапиенс; тем самым он отрицал действенную роль и влияние Того, кому “одному лишь известна вся тайна мира сего и окончательная судьба человека”.
Система взглядов, которой следовал Достоевский, очень мало походит на “систему”; она построена целиком на разительных контрастах и непоследовательности, на вопиющих противоречиях, а возводимое им здание “всемирного православия” не имеет под собой, как мы видим, не только надежного основания, но и почвы. Толстой в одном из частных разговоров сказал о Достоевском, что он всю жизнь “служил тому, во что не верил”. Думается, эти слова недалеки от истины. И можно, пожалуй, убедиться в том, что религиозный пафос Достоевского, в отличие от его художественного пафоса, не достиг цели, на которую писатель рассчитывал, — не овладел сознанием народа. По выражению В.С.Соловьева, “наскоро надетые маски морали и религии не обманут инстинкт народных масс: они хорошо чувствуют, что настоящий культ их господ и учителей есть культ не Христа, а Ваала”.
На этом следует прервать и завершить затянувшиеся “прения” о вере Достоевского. Подводить итог, делать выводы — рано, да и бессмысленно, ибо тема неисчерпаема и личность, к которой обращена эта тема, далеко еще не раскрыта. Вряд ли она и может быть раскрыта вполне.
(Продолжение следует)
Перечень главок: 1. Мелочно тщеславный старичок - 2. Христиане или нехристи? - 3. Чудеса в решете - 4. Я держусь земного и перстного - 5. Волна и впадина - 6. Палочка-выручалочка - 7. Сын и отец - 8. Играет игрушкой, которая есть Бог! - 9. Дитя неверия - 10. Люби других, как себя - 11. Бесовская интервенция - 12. Сердце материалиста? - 13. Гений и Бог — вокруг да около - 14. Не то, не то, не то! - 15. Ухватить себя за волосы