Под несбывшийся марш Мендельсона

 
 Моя военная служба в армии заканчивалась. На днях мы должны были уезжать домой. Это было время шестидесятых годов, когда еще  царствовал дух хрущевского  волюнтаризма. Еще гремели вовсю  в мире слава наших космонавтов, и был осужден культ личности Сталина, но уже было видно, как начинался новый культ, культ этакого «рубахи парня» Никиты Хрущева. В политике началась оттепель: Хрущев, сделав свою ставку на ракеты, начал сокращать авиацию, как не перспективный в будущем род войск.
В это время я служил в Одесском военном округе на станции Рауховка, в отдельном авиационном батальоне во взводе связи и химической защиты. В небольшом военном  городке была у нас единственная баня, где по  пятницам купались наши солдатики, а по субботам женщины – жены наших офицеров. Вот в этом здании и была выделена нам, химикам,  каптерка – маленький уголок, где мы хранили свое химическое оборудование. В этой комнатушке на полтора метра, было две двери: одна входная, а вторая, которая выходила в баню, была заглушена и забита, и служила деревянной стенкой. Эта дверь понемногу стала рассыхаться, образуя неприличные для женской бани щели, и мы, чтобы не будоражить женское население части, залепили их алебастром и цементом.
Но как-то раз, один из любопытных химиков, взял и нечаянно колупнул в субботу эту замазку, как раз, когда в бане купались молодые офицерские жены. Ему открылась такая панорама, что он, разинув ром, застыл, как парализованный внезапной судорогой страсти, раскрасневшийся индюк. Тогда еще не было этих фотографий с обнаженными женскими телами. Тогда это было неприлично и безнравственно, да и само слово «секс» у нас еще не звучало. А тут вдруг открылась такая картинка. Конечно, это было аморально, неприлично и безнравственно, но что поделаешь, мы были молодые солдатики, здоровые и жизнерадостные. Еще  юные пацаны, которые два года назад  и не думавшие о женщинах, и которые за эти два года так отъелись на армейских харчах, что превратились в настоящих, гвардейского вида, лихих «донжуанов», бегавших  к своим женщинам в самоволку за два и даже за три километра в соседние села.
В отделении химзащиты  нас было четверо. Я – химразведчик, шофер ефрейтор Рыбаков – любитель игры на баяне, шутник и приколист,  москвич Загреблев – командир отделения и художник-эскизер женского тела, особенно любивший рисовать теннисисток. И наш командир, эстонец, сержант Прикс, который последний год службы так полюбил женщин, что почти не разбирал свою кровать и не спал в казарме, а находился постоянно в долговременной самовольной любовной командировке вне территории военного городка.
У нас с ним была договоренность: в случае проверки или неожиданной тревоги я должен был выбежать в поле за городком, добежать до копен сена и крикнуть: «Подъем – тревога!». Таким образом, секретное и неожиданное мероприятие военных властей  гарнизона превратилось бы во всеобщее громогласное оглашение станционных окрестностей о том, что некий хим-сержант   Прикс должен выступить в поход по захвату вражеских диверсантов  или передислокации авиатехники с военного аэродрома. Естественно, сержант и не думал о секретах части,  он скорее думал о том, как был не рассекретить свою секретную любовную миссию с одной из сотрудниц нашего штаба.
Как Штирлиц он работал с радисткой и каждый раз в разных местах поля и в разных копнах сена. Прикс был образованный музыкант,  хорошо играющий по  нотам на фортепиано. Поиграв так два месяца  с штабной радисткой и разогнав таким образом из копен окрестных мышей,  сержант Прикс тайно убыл в сторону далекой Прибалтики, оставив засекреченную в копнах «пианистку» один на один разбираться с местным начальством, мышами и крысами…
А баянист Рыбаков был совершенно другого склада. Он не любил играть с женщинами, он любил играть на баяне и еще на нервах нашего начальника, майора Зарубаева. Однажды, на учениях ехал Рыбаков  на своем ЗИЛе-151 и тут к нему в кабину заскочил майор Зарубаев и начал материться… Вообще этот майор никогда ни одного слова не употреблял без мата, такой уж он был крутой и искореженный, и не любивший своих подчиненных. Как обычно, Зарубаев начал ругать Рыбакова:
- Куда ты, мать твою, едешь! Что ты, мать твою, ослеп? Дороги не различаешь? Я завтра тебя на гауптвахту отправлю за такую езду!
А Рыбаков потом рассказывал:
- Я вижу, что майор решил сачкануть на учениях и прокатиться до городка  на дегазационной машине. И я  нарочно, как врубил скорость и направил ее по кочкам. Машина  воет, как зверь  и прыгает на кочках, как сбесившаяся антилопа, в кабине вообще не возможно усидеть. Зарубаев прыгал, прыгал, ругался, ругался. Потом, ударившись два раза макушкой в потолок кабины, открыл на ходу дверцу и с криком: «Мать твою, в такую машину и такого шофера!» – выскочил, как ужаленный, весь красный от злости из кабины.
Рыбаков потом говорил:
- Я целый час ехал и хохотал, еле удерживая руль ЗИЛа в руках. А потом возле гарнизона остановил машину и стоял еще несколько минут, пока не высмеялся до конца.
Веселые были тогда деньки, хотя время было нелегкое.
И вот все это закончилось… и мы уезжали домой. Получили в штабе документы - это было как раз в субботу, вспомнили о нашей  секретной комнате  в  бане и рассказали старшине. Старшина был парень молодой, заканчивающий срочную службу. Он построил  взвод и  скомандовал:
- Равняйсь! Смирно! Напра-во! Шагом-арш! Левое плечо вперед! Стой! – уже скомандовал возле бани. – На прощание мы проведем, так сказать, секретное мероприятие. Товарищи! Разойтись, по двое заходить для обозрения через щели, действий моющихся тел в этой бане.
Солдатики, веселые и довольные вытягивали друг друга из каптерки, потому что  сами не могли оторваться от смотровых щелей блестящей панорамы.
- Оправиться по нужде! Покинуть место наблюдения! – скомандовал старшина. – И строиться для дальнейшего передвижения в сторону нашей казармы! Шагом-арш! Запевай!
«Шла с ученья третья рота у прохожих на виду. Да, на виду! Мимо сада огоро-о-ода. Мимо девушек в саду! Да, мимо девушек в саду!»
Горланили возбужденные и довольные молодые солдатики, шагающего в сторону казармы  автобатальона.
На следующий денно мы погрузились в машины и отправились на вокзал. Потом сели в поезд и он потихоньку повез нас из Рауховки на север, в сторону Запорожья. Было радостно и грустно провожать взглядом знакомые поля и домишки остающегося городка, где пролетели на службе эти горячие три года молодой жизни, где остались бывшие друзья и товарищи по оружию, и подруги, мечтавшие о призрачном счастье под несбыточный марш Мендельсона. Мирно постукивали колеса поезда… и почему-то вспоминались  комичные случаи из армейской службы…
Служил в полку майор по фамилии Сало, а тут еще прислали в батальон  капитана по фамилии Ковбаса. И вот, как-то, во время учений майор Сало звонит по телефону в батальон, а они друг друга еще не знали:
- Ало-о-о! Это дежурный по части Сало говорит. Позовите дежурного по роте.
- Ало-о-о!  Дежурный по роте Колбаса слушает, а кто у телефона?
- У телефона дежурный по части Сало… а вы кто?
- А я дежурный по роте Колбаса.
- Ало! – взъярился Сало, вы что, шутки со мной шутите, передразниваете? Какая Колбаса? Я дежурный по части Сало!
- А я дежурный по роте Колбаса! – закричал ротный. – Сало, сало! Можете не хвастать своим салом. В колбасе сала тоже много.
На следующий день телефонисты, слышавшие этот разговор, со  смехом рассказывали, как еще добрых полчаса разбирались, переругиваясь, два служаки, кто из них кого дурачит и что у них главнее: майорово Сало или капитанская Колбаса.
… А еще помню случай с молодыми грузинами произошел. К нам в часть прибыло  новое пополнение. Молодые солдаты – все черные, все из Грузии, по-русски ни бельмеса не понимают, только матерятся по-русски здорово. Выпустили их как-то в увольнение за городок. А они там как напились вина… Идут два грузина по середине улицы еле живые и говорят друг другу:
- Смотри, Кацо, чтобы не остановили и не узнали, что мы с тобой пьяные, надо честь отдавать всем встречным офицерам.
Идут, отдают честь, то - направо, то – налево, а идут посредине улицы. А тут как раз два подполковника с ними сравнялись, один по правой стороне улицы, а другой по левой. Грузины сначала опешил, а потом решили: раз два офицера с двух сторон, значит, и честь нужно отдавать одновременно и обеими руками…
Так они и сделали. Подняли обе руки к обоим вискам и строевым шагом этак прошагали себе посреди улицы. Полковники остановились и  спрашивают:
- Что это за клоуны здесь ходят? Вы кто? Откуда?
- Никак нет, мы не клоуны. Мы – пьяные грузины. Идем из Грузии в свою часть, товарищи дважды майоры и подполковники.
Так они и попали первый раз в комендатуру.
… Так и заснул я под эти воспоминания в увозящем меня вагоне. Утром под мерный и тихий стук колес я проснулся от того, что было очень светло. Этот свет шел снаружи и как будто через все окна и щели вагона. Я выглянул в окно и обомлел: наш поезд и мы все, плыли высоко-высоко в воздухе, над огромной водной гладью. Внизу, далеко-далеко виднелись берега, деревья, дома, а под нами блестела тихая голубовато-серая даль Днепра. Это зрелище было настолько потрясающим, что я никак не мог оторвать свой взгляд от великолепнейшей картины Днепра, и встречающего нас, и переносящего нас как бы  на своих руках через эту воздушную даль родного города Запорожья.
Конечно, мы не плыли по воздуху, а въезжали в город на поезде через Преображенский мост, но поезд шел так тихо, и мост казался таким хрупким и ажурным, что создавалось впечатление полета и неземного парения.
Мы все, остолбенев, стояли у окна и боялись пошевелиться. Я бы в то время еще сто раз повторил бы то, что написал когда-то Великий писатель: «Чуден Днепр при тихой погоде…» и «…редкая птица долетит до середины Днепра…».
Мне тогда все это показалось именно так. В душе поднималось какое-то чувство любви и причастности к этому природному величию и широте Днепра, знакомым очертаниям города, к этой легендарной и благодатной земле.
Мы прибыли на  вокзал. И, наконец то,  моя душа спустилась с неба и тело  ступило на землю. Нас встречали родные и близкие люди. Не успел я поставить свой чемодан на землю, как ко мне подбежал блатного вида мужичек с озорными нагловато-серыми, чуть выпученными глазами. Спросил:
- Ты брат Виктора, Евгений?
И когда я кивнул, он схватил мой чемодан, что-то крикнул и побежал вдоль по перрону. Я заорал:
- Эй, мужик, подожди, ты куда? Отдай чемодан!
Я подумал, что это очередной «урка» - похититель мешков и чемоданов. Так мы бежали с ним до середины перрона и тут я увидел, наконец, свою старенькую мать и брата Виктора, которые кинулись ко мне навстречу. Мы обнялись, расцеловались… И тут только я вспомнил о своих вещах. Оглянулся, а рядом за моей спиной стоит и улыбается этот мужик с моим чемоданом.
- Тимоха Сеченов – брат жены Виктора, Марии.
- А-а-а, так вы  ж наши бывшие соседи по дому? – прорезалось у меня. – Маша и Людка Меньшикова  три года назад, я помню еще, провожали меня в армию, а тебя тогда с нами не было?!
- А я тогда три года «вкалывал» на лесоповале в Архангельской области на Севере. Сидел – друзья подставили. А потом еще год лесником работал. Вот и не успел к твоему уходу приехать погулять. Зато к твоему приезду успел вовремя, - засмеялся он.
Тимоха -  большой души человек, потом мы с ним подружились. Он всегда говорил мне:
- Евгений, добрый мой приятель… Забодай тебя комар…