А. С. Пушкин. Повести Белкина. Попытка толкования

 
Обречение на Россию

(попытка осмысления “Повестей Белкина”)

“Повести покойного Ивана Петровича Белкина, изданные А.П.”, созданы А.С.Пушкиным болдинской осенью 1830 года. Пушкин готов жениться. Замечательно его признание другу Кривцову: “Молодость моя прошла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе как обыкновенно живут. Счастья мне не было. В тридцать лет люди обыкновенно женятся - я поступаю как люди...”
Предстоящий брак с красавицей Гончаровой волновал и тревожил. В смелом повороте судьбы таилась загадка и - как мы знаем, имея в виду трагическую развязку жизни поэта - опасность. Но сам Пушкин рассчитывал на “общую” участь людей: супруга, дети, круг домашних забот, одним словом - счастье. О “болдинском” периоде биографии Пушкина принято рассуждать в возвышенных безоблачных тонах. А между тем наряду с эйфорией счастливого ожидания поэт, может быть, впервые со всей остротой и силой почувствовал себя несвободным, зависимым от случайных, но непреодолимых усилием воли и характера обстоятельств. Пушкин “заперт” в Болдино холерным карантином. Влюбленный, мечтающий о скорейшем венце поэт попадает в подстроенную Судьбой и Случаем “ловушку”. Происходящее является серьезным испытанием для души и нервов молодого человека, почти угрожает будущему семейному благополучию.
В письмах Пушкина, датированных сентябрем 1830 года, - смесь иронии и тоски, надежды и страха, сомнения и тревоги. Преобладает же откровенная злость на безвыездность карантинного положения. По-своему уютное Болдино превращается под пером поэта в “чудную страну грязи, чумы и пожаров”. Пушкин, по одному из его признаний, “совершенно пал духом”. 11 сентября он жалуется невесте: “Что до нас, то мы оцеплены карантином, но зараза к нам еще не проникла. Болдино имеет вид острова, окруженного скалами. Ни соседей, ни книг. Погода ужасная. Я провожу время в том, что мараю бумагу и злюсь. Не знаю, что делается на белом свете. Я так глупею, что это просто прелесть.”
Дата написания этого письма важна: два дня назад, то есть 9 сентября, закончена работа над “Гробовщиком” - первым рассказом будущего знаменитого цикла. Через три дня - 14 сентября 1830 года - родится “Станционный смотритель”. В этот же день Пушкин оформит план всего цикла повестей, начнет размышлять над ним всерьез, как и подобает профессиональному литератору.
В результате “Повести Белкина” становятся этапом в творческих поисках художника и знаменуют собой открытие. В природе и содержании этого феномена и предстоит разобраться.
Обычно исследователи творчества великого поэта указывают на формирование “болдинской осенью” пушкинского реализма, рассуждают об историзме поэтического мышления, преодолении поэтом романтических тенденций, влиянии условностей западной литературы и т.д.
“Повести Белкина” привычно интерпретируются как преклонение поэта перед смелостью человеческого поведения, много говорится о нравственных поступках тех или иных персонажей. Не будем сбрасывать со счетов эти рассуждения, но попытаемся взглянуть на известный цикл повестей и с иной точки зрения. При всех несомненных реалистических достоинствах (изображение типических характеров  и  в типических обстоятельствах) проза Пушкина - не столько постижение действительности, сколько преклонение перед таинственными законами божественного промысла. Поэту удалось найти ту единственно возможную для русского писателя модель изображения русской действительности, которая однажды и навсегда позволяет нам догадаться о секрете и русского характера, и русского пространства, и русского Бога.
Начнем с того, что все рассказанные, якобы, Иваном Петровичем Белкиным истории по  сути своей - анекдоты, забавные житейские происшествия. Пушкин пишет, как бы не мудрствуя лукаво. Известно, что поэт весьма осторожно относился ко всякого рода умствованиям (на поверхности его полемика с умницей Чаадаевым, критически- насмешливая оценка образа Чацкого из грибоедовского “Горя от ума”). Интересно то, что художник часто мистифицировал знакомых и даже близких людей, изображая из себя легкомысленного повесу - не более того. Он не любил, когда наблюдали за его работой или считали созданное им чем-то чрезвычайно серьезным. Художественное творчество не должно нести в себе отпечаток каторжного труда. Внешняя развлекательность литературной “безделки” всегда была любезна Пушкину. Ее внутренняя содержательность - уже секрет писательского дара.
“Повести Белкина” - один из замечательных экспериментов Пушкина, новая оригинальная игра с читателем, очередное перевоплощение. На этот раз в трудолюбивого провинциального литератора. Вымысел спровоцирован карантинной задержкой на пути к желанному венцу. А что если ситуация никогда не разрешится положительно? Можно ли век прожить и скончаться скромным тружеником пера в каком-нибудь забытом Богом, но таком сердцевинно русском Горюхине? Да и так ли Бог оставил вниманием горюхинских жителей?
Пушкин придумал Белкина. В его замысле чудесно переплелось пародийное и уважительное. Поэт создавал то, что было по сути и его родовым свойством и человеческой противоположностью. Конечно, Иван Петрович - еще не Иван Иванович или Иван Никифорович из “Миргорода” Гоголя. У него в отличие от них человеческое, хотя и предельно стандартизированное лицо, приличные манеры, благородная увлеченность сочинительством. Но и он из тех, кто уже ограничен символическим Горюхиным, как символической гоголевской плетеной изгородью, и отгорожен им от всего цивилизованного мира - до тоски, до смертельной безысходности, до невольного отупения. Белкин серьезно исследует историю родного села, сейчас бы сказали своей “малой родины”. В ней источник как гордости, так и стыда (ведь рабство одних и оскотинивание других очевидны).
Белкин, конечно, не большинство, скорее приятное исключение из тихого омута провинциального “застоя”. Но он и не гений, не лирический герой действительного создателя цикла белкинских повестей. Иван Петрович - смиренный, запертый в захолустье, стреноженный нравственностью, законопослушанием и ограниченностью кругозора порядочный дворянин, историк, наконец, христианин. Герой Пушкина - тот человеческий тип, который несомненно дорог сердцу Пушкина, но при этом сам поэт до 30-го года еще не смог, а после 30-го уже не сможет стать Белкиным вполне. Провинциальный сочинитель обречен на безвестное слияние с глубинной Россией. Пушкин же, являя собой поэтическое совершенство, неизбежно становится российским гением - певцом Отечества, но вместе с тем и невольным ниспровергателем его основ.
Переживая тоску и муку болдинского заточения, поэт - пусть внешне не всерьез и как бы играючи - мастерски перевоплощается в другого человека, меняя прежде всего свое сознание. Он начинает по-иному видеть и оценивать окружающий мир, принимает на веру свойственные добросердечным провинциалам истины, предъявляет к людям и жизни в целом требования обыкновенной морали.
Наверное, это и шутка гениального Пушкина, его моцартианство, но в значительной мере - и поиск ответа на самые сокровенные вопросы. Пушкин учится у русской провинции вере, терпению и доброте; постигая чужие ошибки, пытается предупредить свои (показательно то, что многие сюжетные ходы взяты поэтом из собственной богатой событиями биографии).
Переодевшись русским недорослем (эпиграф, взятый из известной комедии Фонвизина, заслуживает особого разговора), Пушкин сумел постичь скрытый механизм русской жизни и судьбы каждого отдельного человека. Усвоив содержание “Повестей Белкина”, мы убеждаемся в том, как замысловато, но вместе с тем неизбежно связываются в один узел и человеческий своевольный характер (его волевое: “я так хочу!”), и сюрпризы русской природы (внезапная слепящая глаза метель), и божий промысел (случайное стечение обстоятельств), и ход истории (идущая где-то на периферии случившегося, но дающая о себе знать война).
Что же сумел сказать А.С.Пушкин каждой отдельной своей повестью? Что общего в сюжетосложении всех произведений цикла? К какому выводу - или догадке - приходит мыслящий и внимательный читатель в итоге знакомства с болдинским шедевром влюбленного и страдающего от невозможности покинуть свою болдинскую тюрьму  Пушкина?
“Выстрел” интересен изображением роковых последствий романтического игнорирующего интересы других людей сознания. Пушкин исторически точно и своевременно фиксирует важный для русского человека (для целого поколения) переход от эгоистического своеволия к осознанию ответственности за судьбу близких тебе людей.
На первый взгляд “Выстрел” - классика занимательной беллетристической литературы. Но в нем при всей его занимательности живет некая тайна, тревожащая умы уже не первое столетие. В “Выстреле” преподан - всем нам и прежде всего самому Пушкину - урок христианской заповеди “Не убий!” Напомним, что герои - мужчины - и кровожадный романтик Сильвио, и без меры легкомысленный в юности, но остепенившийся в браке граф - одинаково упрямы в желании истребить друг друга. От верной гибели их спасает только случайность (мимо! пуля угодила в картину!) и “чудо” - вторжение встревоженной Машеньки в самый разгар дуэли и самопожертвенная просьба ее о прекращении этого ужасного занятия). Не будем заблуждаться относительно перевоспитания всеми этими чудесами бретера Сильвио - его удовлетворило только чувство растерянности на лице противника. Сильвио не изменил своему эгоизму и личному геройству: он, как рассказывают, погиб в партизанской войне. Дело не столько в нем, сколько в явленной заботе провидения о семейном счастье графа и Машеньки. Их уберегло от беды - иначе не скажешь. Все произошло внезапно и соответствовало божественному предначертанию.
О предначертании идет речь и в знаменитой пушкинской “Метели”. Сюжет этого произведения во многом движется благодаря “сюрпризам” природной стихии. Пушкин впервые в русской литературе завяжет тугой сюжетный узел, в котором переплетутся воля родителей и непокорность детей, непредсказуемость природы и легкомыслие безбожников-гусар, уязвленное самолюбие жениха-неудачника и победа русских воинов в Бородинском сражении, глубокое человеческое горе однажды допустившей оплошность девушки и счастливое, поистине чудесное разрешение всех ее бед случайным стечением обстоятельств. В “Метели” как нигде и никогда переплелись личная воля, историческая необходимость, божий промысел. Не возникает и ощущение, что история эта окончательно разрешилась. В России ничто окончательно не разрешается, никто не гарантирован от очередного “сюрприза”. Заметим, что Пушкин не делает по сути ни одного вывода. Прикрываясь маской простодушного Белкина, тридцатилетний поэт лишь осторожно наблюдает за непредсказуемым развитием преподносимых самой действительностью “анекдотов”. Вывод как окончательный рецепт счастья или огорчения неуместен. Можно только догадываться, что человек в России часто оказывается “марионеткой” во власти социальных сил и условий. От его воли может и ничего не зависеть (Сильвио так и не убил графа, Владимир не обвенчался с Машей, Вырин не уберег и не вернул из Петербурга Дуню, гробовщик не властен не видеть страшные сны и т.д.).
Памятна строка Баратынского: “Не властны мы в самих себе. И в молодые наши лета даем поспешные обеты, смешные, может быть, всевидящей судьбе”.
Пушкин как бы проиллюстрировал философскую мысль уважаемого им собрата по перу. Он наглядно показал коррекцию активного человеческого поведения со стороны таинственного мира, отнесясь к этому в меру серьезно, и в меру  -  по-пушкински  -  иронически.
Неслучайно центральной повестью цикла является “Гробовщик” - вещь по сути мистическая, хотя многими воспринимающаяся чисто юмористически. Может быть, она и задумывалась так (в 30-е годы намечается молодежная мода на всякого рода литературные ужасы. В этом русле пробуют себя и Одоевский, и ранний Гоголь). Гробовщик” сродни и пародийному “Графу Нулину”, то же внешнее озорство - визитная карточка Пушкина.  Поэт был склонен посмеяться над Адрианом, спьяну пригласившем за праздничным столом своих клиентов - мертвецов. Но смех обернулся и нешуточным страхом, развеянным солнечным утром и привычным чаепитием (покоем божьего и семейного мира). В “Гробовщике” Пушкин близок к эстетике Гоголя (их дружба еще впереди, пока они пишут параллельно, без ощутимого взаимопроникновения). Мистическая повесть, оказавшись в центре цикла “Повести Белкина”, приобретает значение своеобразного “заколдованного места”, куда рискует провалиться каждый при малейшей душевной неосмотрительности. Состоявшийся во сне духовный опыт вряд ли можно окончательно запить чайком, он будет напоминать о себе смутной тревогой и предчувствием.
Все творчество Н.В.Гоголя - такой горький опыт грешной “мертвой” России. Любая “промашка” - грешное слово или неправедное дело неизбежно ведут к непоправимой беде - нравственному или физическому уродству, душевному смятению, в итоге - к безумству.
Пушкин предчувствует итоговое грехопадение России, зафиксированное позже Гоголем. Заметим, что в анекдотических историях Белкина люди раскрывают себя, может быть, с авантюрной, но в нравственном отношении отнюдь не с лучшей стороны. Среди персонажей Пушкина и легкомысленные повесы, и корыстные священнослужители, и лютые мстители, и лукавые плуты, и скучающие провинциальные “демоны”, и из-за пустяков ссорящиеся обыватели. Слабые и темные люди часто неосознанно, а иногда и бравируя, нарушают христианские заповеди. Далеко ль до беды?
“Станционный смотритель” - повесть о беде, которая “как снег на голову” свалилась на семью - отца и дочь - Выриных. Пренебрегая тщательным анализом произведения, скажем только, что в ней нет ни правых, ни виноватых. Пушкин как бы обращается к читателю с христианским поучением: “Не судите да не судимы будете!”
В очередной раз завязался роковой русский сюжетный узел и произошло катастрофическое - подрывающее основы бытия - событие. Старый мир (уют дома Выриных) разрушился - и в прежних своих границах не восстановился. Новое (семья Дуни в Петербурге) образовалось, но таит в себе “роковые семена” раздора из прошлого. Это и легкомыслие молодости, и грех обмана, и жестокость любящих, и отцовская слепота.
Сюжет “Станционного смотрителя” при всей своей внешней простоте сопоставим с философскими трагедиями Шекспира: то же крушение духовных ценностей, перерождение отношений между людьми. Повод к таким переменам может быть внешне незначительным. В применении к “Станционному смотрителю” Пушкина вспоминается сказочная приговорка: мышка бежала (гусар проезжал), хвостиком задела (позвал Дуню с собой до церкви прокатиться), яичко упало и разбилось (пропала жизнь отца Вырина - он спился, заболел, умер).
В “Станционном смотрителе” переплелось индивидуально-человеческое и, конечно, социально обусловленное (о феномене “маленького человека” много писала отечественная критика). Но самое главное в повести, на наш взгляд, то, что прошедшие перемены, обернувшиеся для одних удачей, а для других бедой, неотвратимы. Но в то же время Пушкин, как бы со стороны и чужими глазами наблюдая эту историю, видит и возможность  преодоления роковых последствий семейной драмы. Заслуживает особого разговора фигура соблазнителя Дуни - Минского, сумевшего стать для своей избранницы и надежным защитником, и законным супругом. Нельзя обойти вниманием и сцену пусть позднего, но искреннего покаяния дочери на могиле несчастного отца.
Ничего исправить уже невозможно - Вырина - отца - не воскресить! - что произошло, то произошло. Можно только блюсти самого себя по совести, не губя свою жизнь чрезмерными терзаниями, но и не отказываясь от чувства вины перед близкими, часто страдающими от чужого и своего эгоизма людьми.
Счастливый союз любящих сердец... Что может быть желаннее и банальнее? Пушкин прибегает к банальности в финале “белкинского” цикла. “Барышня-крестьянка” - утешение для “средних” умов России, повод к доброй улыбке самого Пушкина.
Осенью 30-го года и сам поэт, и его персонажи готовы подчиниться главному закону человеческой жизни. Что ожидает находчивую Лизу и доверчивого Владимира впереди? Трудно сказать. Россия богата “сюрпризами” различного толка. Не забыть бы им поблагодарить вовремя выбежавшего из уста зайца. За ним погнались охотничьи псы дворянина Муромского. Они напугали куцую кобылку, она неожиданно пустилась галоп и сбросила своего хозяина наземь. При таких случайно сложившихся обстоятельствах произошло примирение соседей - Муромского и Берестова. Это и решило счастливый исход событий - свадьба Лизы и Владимира была уже как бы предрешена.
Подводя итоги сказанному, можно предположить, что Пушкин угадал универсальную схему сюжетосложения, своего рода модель сосуществования и взаимовлияния Бога, Истории и людей в бескрайних просторах провинциальной России.
Пушкинским открытием в 60-е годы гениально воспользовался Лев Толстой. Ее же востребовал Антон Павлович Чехов. Но эффект чеховского творчества, свершаемого в атеистической атмосфере интеллигентского круга 90-х годов, иной: место Бога оказывается, если можно так сказать, вакантным. Герои, большей частью не верующие в “чудо”, обречены на душевную пустоту, ложные идеалы и смятенье ума. Россия - будущая “палата № 6”, лишенная основы и поддержки в наивной вере обывателя, теряет свою сказочность и нравственную привлекательность. Сюжет из наполненного и объемного (пушкинского) превращается в плоский, почти бытовой (чеховский). К слову заметим, что сохранившие веру русские писатели ХХ века (среди них А.А.Ахматова) не любили рассказов Чехова, высоко ценя прежде всего прозу Пушкина.
Чехов - это Пушкин “Повестей Белкина” с изъятой идеей божественного предначертания.
В ХХ веке открытием Пушкина, связывающим в единый узел волю, веру, промысел и историческую неизбежность, не пренебрегли Михаил Булгаков и  Борис Пастернак (“Доктор Живаго”). Михаил Зощенко во многом пошел по чеховскому пути (что исторически оправдано и закономерно), доведя безбожную явь новой социалистической России до абсурда и фактического идиотизма. Мысль о Боге писатели ХХ века по мере своего таланта заменяют идеей абстрактного гуманизма: верой в человечность, добро, ироническим отношением к пошлости. Картины провинциальной действительности, изображенные Чеховым и Зощенко, поражают своей “бездарностью” (это, естественно, совсем не означает бездарности писателей). “Повести Белкина” Пушкина при всей выразительности изображения им человеческих пороков и заблуждений, искрятся. В них жива именно “искра Божья”. Она-то и дает русскому человеку заблудиться во мраке. На нее уповает поэт в своей осенней карантинной безысходности - своего рода России в миниатюре.


Апрель 1995.