Его убили. Как опустел Мир, как преобразился, как потускнел. Словно иссяк источник, и нечего стало делать у опустевшей грязной воронки. Все потеряло смысл; даже небо, казавшееся таким живым, теперь упорно молчало. И была в его молчании самая неодолимая тоска.
Еще собирались по привычке, люди, но уже ненадолго, а так, по инерции, собирались и замирали в ожидании чуда. Чуда не было. Были оголтелые ведуны, и все вдохновлялись ими, словно сговорившись, терпеливо ждали, и закрывали глаза на ложь, как будто надеясь, что вот, сейчас все вернется, и родник наполнится и оживет. Но, выливавшаяся из него грязь, не имела ничего общего с живой водой, с исчезнувшей однажды благодатью. Вновь собирались люди, вновь поднимался очередной кликуша, и казалось, сейчас озарится его лик и, Он заговорит устами шарлатана, но, тщетно напрягала слух толпа, и вновь и вновь летело над притихшим иерихонским людом: «Он сказал – ты мой сын…», и все расходились по домам к повседневным делам и хлопотам.
Только один человек все так же сидел на земле, поворачивая голову, и под разными углами разглядывая кусты и камни, напряженно шептал непонятные слова. Он вдруг воздевал руки вверх, тянулся всем телом, пробовал различные гримасы и улыбки, то вдруг неловко пританцовывал и, шептал, шептал, шептал, ероша грязными руками такие же грязные локоны, кучерявые и черные.
Он молился, и просил только об одном – снова идти за Ним по раскаленной каменистой дороге, изнывая от жары и укусов насекомых, мучаясь жаждой и голодом, идти и слушать, или просто слышать.
- Зачем ты дал мне так много, чтобы обобрать потом до нитки? Как буду жить я с этой потерей? Лучше бы и не знал я тебя, и не встречал никогда. Так было бы лучше. Господин, чему смогу я радоваться, в чем найду счастье?
- Не прошло и года, как возроптал ты. – Прозвучало в голове Петра. Слова были укоризненными, а голос добрый и ласковый.
- Господин, ты ли? – Петр затаил дыхание, боясь спугнуть мираж. Он бережно обхватил руками голову. Теперь она стала не просто головой, но хранилищем голоса любимого Учителя. – Господин, Господин, скажи еще!
- Сколько угодно, друг мой, - вновь прозвучало в голове, - теперь мы сможем беседовать постоянно. Как оказалось, Тут, совершенно нечем себя занять. Пока встреча, то да сё, радость, возлияния, песнопения… нравилось, не скрою, даже про вас подзабыл, да и обида, брат. Потом – надоело. Представляешь, я сегодня одного агнела, огненным мечом рубанул, в сердцах, ну чтобы не докучал. Эти агнелы такие зануды…
- Прости господин, ты хотел сказать ангелы.
- Что хотел, то и сказал. На самом деле их агнелами зовут. Прескверный народец. Или поют целый день, или докучают.
- Господин, у меня мурашки по темени от твоих слов. А что же Отец наш, Отче.
- Милейший старик, немного бюрократ, но милейший. Любит, чтобы все в порядке, и по написанному, по его бишь, а так, душа. Мы с ним и в шахматы, и о смыслах, и о смыслах смыслов, но, если по правде, в шахматы я лучше, да и о смыслах… Но, там, знаешь брат, все не так, не по-настоящему. Вот скажем чирь, помнишь ты маялся? Так там этот чирь ты бы как орден носил, и тряпицей бы оборачивал, чтоб не увели под шумок.
- Воистину удивительные речи твои, Господин. Стало быть нехорошо Там?
- Хорошо, брат, хорошо! Но: слишком ярко, слишком масштабно, слишком идеально. Я здесь привык, с убогими да сирыми. А там – каждый с чином… и агнелы. Благо Петя ты со мной; что вспомнить есть, о чем потолковать. К нам не зову, пока, боюсь, испортишься ты там, в мистику впадешь, в истерию раболепную.
- Господин, а может к нам? Люди каждый день приходят. Соберем компанию тысяч в десять, хлеба поедим, а?
- Нет, брат, рад бы, да не могу. Отец уже старый стал, все тоскует. И агнелов приструнять некому. А может ты за меня? Я подскажу, направлю, чудес подкину.
- Нет, господин, без тебя никак. Народ разуверился. Вчера один купчишка продавал твой крест. В Египет сторговал, за большие деньги говорят. Ты не поверишь, даже гвозди из рук твоих с молотка пошли. Дети Иудовы…
- А чего ждут люди, Петр? Чего ждут они, приходя каждый день сюда? Я хотел дать им любовь, а они видели только чудеса, я подарил им свою душу, а они приняли только гвозди из руц моих. Может так и должно? И не к любви стремится всякая душа, а к чуду. К уродливому лживом чуду. Когда шел я на Голгофу, взглядом искал я другого взгляда, в котором есть любовь, но видел лишь жажду чуда.
- А в моем взгляде, Господин, разве в нем не было любви.
- Не обижайся, верный мой друг, не было и в твоем взгляде любви. Был в нем страх, была горечь утраты; любви не увидел я.
- Но разве не от сердца были мои слезы по тебе?
- Не по мне были слезы твои, по себе ты плакал. Ты знал, что будешь сидеть здесь, и никуда не пойдешь, потому, что некуда тебе будет идти. Лишь одно занятие будет тебе и прочим всем, до конца времен. Будете вы спрашивать себя: «Верю или не верю…», и ответ будет ни да, ни нет. Здесь, буду я только зерном сомнения. И сколько не представлю я доказательств своих, тем взращу лишь большее сомнение.
- Как может быть такое? Ведь все видели тебя.
- Человек пропитан ложью. Часто, оставаясь с собой один на один, он врет сам себе, как же будет верить он глазам, когда не верит сердцу.
- Мне теперь не страшно, ты со мной, мой Господин. Ты внутри меня и видишь все мои помыслы. Разве они не чисты?
- Ты хочешь знать, чисты ли твои помыслы? Тогда ответь мне, что в твоей дорожной суме?
Петр заплакал, он вспомнил, что в суме его чаша, в которой подали яд его Господину, и еще вчера он торговался о ней с антикваром. Он надеялся хорошо продать чашу, чтобы купить участок земли возле могилы Господина и поселиться там навеки. Он плакал, и чувствовал, как мир приходит в его душу, и тогда он понял, почему так часто плачут дети, и почему потом бывают так веселы. Он поднялся и пошел по раскаленной пустыне, смеясь и поглаживая курчавые патлы… смеясь и поглаживая.