О ВЕРЕ И НЕВЕРИИ (продолжение)
Экскурс в “параллельные миры”
Лескова, Достоевского, Пушкина -
по поводу одного нынешнего богоборческого выплеска
[1994]
7. Сын и отец
“Всё от Бога и у Бога” — формулирует он свое миропонимание в письме к брату из Сибири. Субъективная его искренность и убежденность не подлежат сомнению. Но уже в 17-летнем возрасте Достоевский умел приспособить Бога к своим практическим нуждам и потребностям. Например, обращаясь к отцу за помощью (“Я теперь порядочно беден. Я занял к вам на письмо и отдать нечем. Пришлите мне что-нибудь, не медля”), он предваряет эту просьбу “богоугодной” лестью: “Любезнейший папенька. Верьте, что вся жизнь моя будет иметь одно целью — любить и угождать вам. Что делать — Богу так угодно”. И в другом письме с той же просьбой юноша не обходится без Божьего посредничества: “Бог свидетель, ежели я хочу сделать Вам хоть какое бы то ни было лишенье”.
Здесь надо заметить: вдовый отец Достоевского был к тому времени морально разбит, немощен, почти совсем разорен, а ведь на его попечении и иждивении, помимо Федора, были еще шестеро детей, в том числе малолетки. Жить Михаилу Андреевичу оставалось меньше месяца. Никто, конечно, не мог знать этого заранее, и он сам тоже, но, переживая за своих птенцов, прежде всего за старших, разлетевшихся в разные стороны и наперебой просящих, чуть ли не требующих от него помощи, он не мог не впасть в отчаяние.
В последнем письме к Федору за десять дней до внезапной своей кончины (на сей счет бытует целый ряд “насильственных” версий, но мне кажется наиболее убедительным официальный вывод местных властей — смерть от апоплексического удара) он не смог удержаться от горестного упрека и вынужден был обрисовать всю свою безысходность; тем не менее в конце письма великодушно благословил сына. Приведу вкратце это драматичное отеческое послание: “Друг мой! Роптать на отца за то, что он тебе прислал сколько позволяли средства, предосудительно и даже грешно. Вспомни, что я писал третьего года... что урожай хлеба дурной, прошлого года писал тоже, что озимого хлеба совсем ничего не уродилось. Теперь пишу тебе, что за нынешним летом последует решительное и конечное расстройство нашего состояния... От сильной засухи, хотя уже конец мая, но всходов еще не видно. Это угрожает не только разорением, но и совершенным голодом! После этого станешь ли роптать на отца за то, что тебе посылает мало... Я терплю ужаснейшую нужду в платье, ибо уже 4 года я себе решительно не сделал ни одного, старое же пришло в ветхость... но я подожду... Прощай, мой милый друг, да благословит тебя Господь Бог, что желает тебе нежно любящий отец М.Достоевский”.
Как мы видим, Михаил Андреевич, будучи на самом краю жизни, не только отпускает сыну грех неправедного роптания, но и зовет к нему высшую силу Господней любви и благодати. Чувствуется, что он неподделен в своей вере. Во всяком случае, у нас нет повода усомниться в этом, как не можем мы подвергнуть сомнению и заботливую его нежность к детям, сострадательную к ним любовь. Это сострадание убивало его, но любовь и вера вновь и вновь придавали ему силы.
В одном из тогдашних писем к дочери Варваре находим такие слова: “Я уведомлял тебя о моем нездоровье, которое со дня на день делалось худшим и наконец совершенно положило меня в постель... К нещастию в это самое время я получил от брата твоего Фединьки письмо (в котором будущий писатель сообщал, что оставлен на второй год в своей учебе в Главном инженерном училище в Петербурге. — Г.К.)... это меня, при болезненном состоянии, до того огорчило, что привело в совершенное изнеможение, левая сторона тела начала неметь, голова начала кружиться; тут я призвал Бога на помощь, послал за фельдшером... Я жив, да и удивительно ли, жизнь моя закалена в горниле бедствий”.
Сын Федор вроде бы сочувствует отцу, утешает его: “Не огорчайтесь, папенька! Что же делать! Пожалейте самих себя. Взгляните на бедное семейство наше, на бедных малюток, братьев и сестер наших, которые живут только Вашею жизнью, ищут только в Вас подпоры”. Избыток этого сочувствия как бы переливается у Федора и в письмо к брату: “Мне жаль бедного отца!.. Ах, сколько несчастий перенес он! Горько до слез, что нечем его утешить”. Но в контрасте с этими изъявлениями сыновней преданности предстают нам другие обращения Федора к отцу.
Утверждая на словах, что он жаждет разделить его тяготы, он тут же ошеломляет его “ужаснейшей историей”, случившейся в училище, и снова полагает себя вправе вымогать у отца деньги, делая вид, будто погибает, “задолжал кругом и очень много”, нечем заплатить даже за стакан чаю. Вот выдержки из его заклинаний: “Спасите меня. Пришлите мне 60 р. (50 р. долга и 10 для моих расходов до лагеря.) Скоро в лагери, и опять новые нужды... Мое предположенье держать экзамен в высший класс очень занимает меня. Я могу выдержать. Но для этого надобны деньги. Ежели Вы мне можете прислать 100 р., то я буду экзаменоваться. Ежели же нет, то год лишний”. И добавляет: “Это для Вас, любезнейший папенька: мне же всё равно”. То есть, видите ли, он берет у отца деньги не для себя, а ради отцовской же прихоти.
Спустя полтора месяца: “Пишете, любезнейший папенька, что сами не при деньгах и что уже будете не в состоянье прислать мне хоть что-нибудь к лагерям... Нужду родителей должны вполне нести дети. Я не буду требовать от Вас многого”. Он готов чуть ли не жертвовать собой: “Что же; не пив чаю, не умрешь с голода”. Но через пять дней к тому же письму, еще не отправленному, сын подгоняет новые настоятельные доводы (кстати говоря, это сыновнее послание оказалось последним, и кто знает — не стало ли оно той каплей, которую отец уже не смог проглотить): “Милый, добрый Родитель мой! Неужели Вы можете думать, что сын Ваш, прося от Вас денежной помощи, просит у Вас лишнего. Бог свидетель, ежели я хочу сделать Вам хоть какое бы то ни было лишенье, не только из моих выгод, но даже из необходимости”. А вслед за тем он вдруг нечаянно проговаривается, не замечая этого, а может и считая это в порядке вещей: “Волей или неволей, а я должен сообразоваться вполне с уставами моего теперешнего общества. К чему же делать исключенья собою?”
Нетрудно заметить: его “необходимость” — это отнюдь не угроза голода, а только желание равняться на ту обеспеченную среду, в которую он включился. Оказавшийся с ним тогда в летнем лагере П.П.Семенов — Тян-Шанский впоследствии вспоминал: “... не с действительной нуждою он боролся, а с несоответствием своих средств, даже не с действительными потребностями, а нередко с психопатическими запросами его болезненной воли; ...его запросы отцу на лагерные расходы... всё это... делалось просто для того, чтобы не отстать от других товарищей... Мои товарищи тратили в среднем рублей триста на лагерь, а были и такие, которых траты доходили до 3000 рублей, мне же присылали, и то неаккуратно, 10 рублей на лагерь, и я не тяготился безденежьем”. Так что призываемый юным Достоевским в свидетели ему Бог может выявить — через раздвоенность чувств, слов, поведения Федора Михайловича — признаки генерального свойства его натуры: отчуждения от себя и двойничества самому себе.
Он всю жизнь не расставался с Евангелием, постоянно держал эту книгу на письменном столе, часто открывал наудачу — словно играя с судьбой и пытаясь ее прочесть. Так и в последний день, на шестидесятом году жизни. Открылись слова Иисуса: “Не удерживай, ибо так надлежит нам исполнить великую правду”. Достоевский сказал жене: “Слышишь? Не удерживай. Значит, я умру”.
С одной стороны — безусловно доверительное отношение к Священному Писанию, а с другой — в наброске предисловия к роману “Подросток” есть такая реплика: “...не стоит и исправляться! Что может поддержать исправляющихся? Награда, вера? Награды — не от кого, веры — не в кого”.
(Продолжение следует)
Перечень главок: 1. Мелочно тщеславный старичок - 2. Христиане или нехристи? - 3. Чудеса в решете - 4. Я держусь земного и перстного - 5. Волна и впадина - 6. Палочка-выручалочка - 7. Сын и отец - 8. Играет игрушкой, которая есть Бог! - 9. Дитя неверия - 10. Люби других, как себя - 11. Бесовская интервенция - 12. Сердце материалиста? - 13. Гений и Бог — вокруг да около - 14. Не то, не то, не то! - 15. Ухватить себя за волосы