Все люди укачиваются неодинаково, а и прикачиваются все по-разному.
Короткая волна Черного моря при выходе из Керчи на Босфор зовет если не поблевать, то хотя бы не пить и не есть тех, кто потом будет спокойно стоять у штурвала в ревущих сороковых вахты в штормы под девять баллов, длящиеся по несколько суток.
Есть и такие, кто по два месяца лежат себе с лицом реально фейхуевого цвета, и никакой аэрон им не помогает, а если и встают – то только чтобы проблевать голой желчью, ибо в желудке там давно хуже вакуума. Даже спиртяшку не пьют по два месяца – потому что у них и без того типа похмелье тяжелейшее круглосуточное. А потом вдруг за полчаса розовеет такой человек, и пробьет его на пожрать, да и стопаря требует: прикачался организм, значит.
Я вот в свою первую экспедицию пошел с легким ужасом, потому что голова у меня кружится даже от детских качельков и каруселиков. Все, думал: не разогнусь там в море, а скорее – и наоборот: загнусь как раз.
И чего? Как вышли из Кальяо, пригород Лимы, отметил это событие парой литровок американской смирновки на четверых под пивко Serveza Pilsner Callao, да и провалился в сон на двое суток. Встал – уже берега не видно, палубу болтает вправо-влево на тридцать градусов, а в голове кристальная ясность и ясная четкость. Так с ними с тех пор и живу.
А койка судовая к переборке привинчена, да сбоку еще по длине доска на ребро вертикально установлена. Перевалишься через нее – как в коробке оказываешься упакованным. Попу в переборку воткнешь, а колени – в ту доску как раз. Расклячишься, называется. Пароход пусть как хочет кидает, а ты зафиксирован и спи себе сладко.
И только когда круто положит на борт, проснешься вдруг на голове вертикально – или, наоборот, стоя пятками на внутренней обшивке борта как на палубе – да и ждешь с минуту, вернется судно на киль или овер сделает. Потому что койки на пароходе поперек навешаны.
А уж когда нужно в шторм пройтись куда-то – хоть по коридорам, хоть по открытой палубе – то двигаешься исключительно на трех точках. То есть, на двух ногах если стоишь, то рукой за поручень придерживаешься. А чтобы ногу передвинуть – двумя руками в тот поручень или леер вцепляйся. Размажет иначе со всей дури об ту же переборку стальную, костей не соберешь. Или просто за борт смоет нахер – и аттестатик семье от любящего утопшего: вот, мол, и я – вспоминаю на небесах и помахиваю ластами.
В той экспедиции старпомом у нас был человек с феерической фамилией Мандыгон, отставной кап-три. Именно так, через «ы». Списали ветерана из ВМФ – за умище. Носил он исключительно "тропическую форму": х/б рубашку-курточку (из такой мерзкой ткани рубашки не делают, она слишком груба, но по покрою – рубашка) с короткими рукавами и шорты. Даже под Антарктидой, когда уже снег шел, в ней он вышагивал. Все это было изуродовано неоднократной стиркой, и никакой утюг не мог исправить изжеванности и перекосов материи. Наряд дополняли чудовищные советские сандалии с отрезанными носами, из которых торчали длинные кривые желто-зеленые ногти с грибком, перекинувшимся уже и на кожзаменитель его обувки. Сквозь шерсть на обеих ногах извивались черти и русалки. Зеленоватое руно курчавилось и в глубоком вырезе незастегивавшейся куртяшки. В таком виде он принимал на капитанском мостике американских лоцманов и портовых чиновников, так же мог выйти и в город. В Веллингтоне, например, так гулял. Всякий раз, заступая на вахту, он отодвигал рулевого матроса и пару раз крутил штурвал вправо-влево: проверял остойчивость, исполняя элемент противолодочного зигзага.
Не делал он исключений и в шторм; судно валилось на борт, со столов катились кастрюли с борщом, билось лабораторное оборудование, но Мандыгону было по хую. Один раз, именно на девять баллов, когда волна стояла больше пятнадцати метров и перекатывалась через полубак, а брызги пены лупили в иллюминаторы мостика, он положил «Месяцева» ровно на борт – градусов на 70. В кают-компании сорвало с полки телевизор, вместе с полкой на кронштейнах, привинченной к переборке болтами четырнадцатый номер, буфетчицу унесло под стол с супницей, и она дрыгала там облепленными горячайшей капустой и свеклой ножками в сбившейся до пупа юбчонке, а меня – как и еще человек сорок-пятьдесят – приложило об борт, ставший палубой, и все мы гадали минуты две, не ****ец ли уже по полной программе. Уже и русалочки отчетливо напевали: оставайся, мальчик, с нами, будешь нашим королем. Но покряхтел, поскрипел тогда старый «Профессор» – да и распрямился.
Зато стоя на вахте, мореход писал стихи и, завершив очередной, триумфально читал их экипажу по громкой принудительной судовой связи. Все они были с глагольными рифмами и неожиданной развязкой. Примерно такие:
Белой чайкой советский моряк по морю летает.
В разные иностранные порты он порой попадает.
Но только ничего такого себе там не позволяет:
помнит, что дома его из моря жена выглядает,
и он, как Одиссей, всегда потом домой попадает.
Ведь наша жизнь – как борозда кривая:
сегодня – здесь, а завтра – там.