«В синем небе, колокольнями проколотом,
Медный колокол… Бедный колокол…
Толь возрадовался, то ли осерчал…
Купола в России кроют чистым золотом,
Чтобы чаще Господь замечал
,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,
Если до крови лоскут истончал,
Залатаю золотыми я заплатами
Чтобы чаще Господь замечал.
Ах, чтоб чаще Господь замечал».
Владимир Высоцкий
Разные коридоры повидались мне на свете. Одни — длинные и ухоженные. Люди в них ходили чинно, степенно, из одной двери — в другую. Видел такие, где люди нервничали. Бегали, как сумасшедшие, дверями хлопали. И только один коридор я видел, где люди жили. Не знаю, почему. Но они вставали по утру. Шли в коридор и жили в нем.
И нет конца этому коридору.
ПЕРВАЯ КОМНАТА СПРАВА
«Господи! — подумала она. — Что за идиот рядом. Три часа ночи… Но, ведь, невозможно!»
— Ты, — сказала она, — ты… что ты лежишь и молчишь? Молился бы лучше. Ведь убью — не пожалею. Да какого хрена! Ты, ведь, — бревно! Что ты можешь? На своем клавесине?.. На удочках своих?.. А ни пошел бы ты…
— Тише, пожалуйста, дай поспать, — сказал он.
— Да пошел бы ты…
— Будешь кричать — пойду.
— Да пошел бы ты…
— Люди слышат.
— Да пошли бы они… Говно ты мое вонючее… Я работаю, пашу, блин, а ты… Да пошел бы ты…
Он пошел, вернее, сбежал в коридор. Там шел друг, и он сбежал к нему.
— Гена! — колотила она в дверь, — ты его взял? Взял, да? Так и держи. И пошел бы ты…
Это — только первая.
МУЗЫКАНТ
А как жена-то ругалась! В полный голос.
Это надо было слышать. Слова:
— Б… такая, — она употребила трижды… Нет — четырежды.
Сидоров ее уговаривал. Говорил:
— Успокойся, милая.
Никак не получалось. И Сидоров стал слушать музыку речи.
Вот такая, значит, бля, и вот эдакая.
Женская корма дрожала музыкально. И Сидоров сдури сказал:
— Ты красивая. Ты не представляешь, что несешь. Ведь это — мир.
— Что? — сказала она, — ты-то что несешь?
— Несу, что могу.
— Я на тебя смотрю. Слушаю. —
— Да…
Тут она сказала:
……………………………………………………………………………………………………..
Он слушал только интонации.
Ведь все мы в глубине души — англичане. Говорим интонационными речениями, и, кажется, если захотим, можем расслышать.
Музыку, хотя бы.
ВТОРАЯ КОМНАТА СПРАВА
Случился праздник. Мужиков привечали.
Мужики пили. Женщины поддерживали. Рядом со мной сидела женщина. Она еще что-то понимала.
— Слушай, — сказал я, — зачем они пьют? Как ты думаешь? Пить, мне кажется, надо для понимания.
— Что ты говоришь, — сказала она, — пьют себе и пьют, чтобы лучше был;.
— Да куда уж лучше, — усомнился я.
Я не знал, с кем говорил. Женщина себе да и женщина. Но с нею нам предстояли долгие времена. В течение одного единственного дня.
За второй по счету дверью два человека жестко объяснялись, пока с их дочкой играл я. Впрочем, часто мы играли втроем — вместе с этой женщиной.
Играл я часами. Мы с девочкой шариками перебрасывалась. Девочка смеялась, наивно показывала щербатые свои зубы…. Они, там, в комнате, — словами перебрасывалась. Примерно, такими:
— А ее люблю.
— Вот эту тощую капусту?
Та, что говорила, была крупнозадая. Настолько, что и через десять лет я не смог бы на нее не оглянуться. Она была крупно уверенная в себе. Доцент. Она была такая, что и через тридцать лет ее слова сидели в моей голове.
Скажем: «Здравствуйте», — в ответ на здравие мое. Сухое, шершавое, уверенное в себе и в том, что этот мир стоит на одном ките — ките процветания.
Муж… такой… толстоватенький, мрачноватенький. Уверенный в том, что он сказал, — сие и есть истина.
Однажды я был свидетелем… черт знает, чего. Курил он с мальчиком.
— Слушай, — сказал он мальчику, — энтропия — это такая штука… Ты даже представить себе не можешь. Ты думаешь, куда она идет?.. Так я тебе скажу… Ты думаешь Эйнштейн — дурак. Так — нет. Он сказал нам, что все — относительно.
Я открыл рот, и хотел брякнуть о сухой асфальт, что Альберт Эйнштейн воздвиг новый абсолют — скорость света, а никаких памятников, тем более ни о какой такой относительности, вашей, ни слова не говорил.
Круп жены его прошел мимо. Ножки той… той… тоже. Слова повисли.
Все они живы до сих пор. И будут живы всегда.
Да.
Да, что там говорить!
ДВЕ ГОЛОВЫ
Жили они да были — две головы. Одна была маленькая и другая — тоже. Обе хорошие. Не сказать бы — хорошенькие.
Но вот что интересно: одна любила одну, а другая — другую.
Жили они рядом. Ряд у них был очень складным. И, когда одна голова укладывалась на кровать… всегда взор ее утыкался в яблоки. Говорят глазные — не верьте… яблоки сердца другой головы.
И другая голова глазными яблоками сердца смотрела на другую голову.
Ни одна голова не знала слова «любовь». Одна смотрела и смотрела. Насмотреться не могла на яблоки в глазах.
А другие яблоки смотрели в небо. В древнее небо. Смотрели туда, где столько яблонь и яблок пропало! Но что-то пробились. Куда? Понять невозможно. Но ведь сгнили не просто так!
Лежали они на кроватях. В небо смотрели. Яблоками мерцали. Людьми были — детьми и, уж простите, кто-то кого-то любил.
Одна голова сказала:
— Дай мне руку, пожалуйста.
— Зачем? — спросила другая голова. — Зачем? У меня своя рука есть.
И вот тут одна голова нашла свое сердце.
И скажите мне, что все это о головах — я вам не поверю. Это — о сердцах. О яблоках. О жизни. О смерти. О том, что ждет и не дождется нас впереди.
— Бедное мое сердце, — думала одна голова, — умрет раньше, чем я.
Очень похоже, что так и будет.
ТРЕТЬЯ КОМНАТА СПРАВА
Честно говоря, в такие годы можно было и похуже выглядеть. А дочка ее, на удивление, школу заканчивает. Маленькая по росту и мыслям, естественно.
Два ребенка. Да где там!
Что мне в них (а там еще и мужик есть — муж и отец, «Здравствуйте!» — говорит), так вот, что мне в них? Пожалуй, ничего. Только, в отличие от многих, они здороваются первыми, а маленькая Аня еще и глазами сияет, несмотря на то, что ее подружке навсегда запретили со мной разговаривать.
Мама исправно работает… черт знает, где. Любовником хвастается. Лампочки приносит с этой самой работы. Муж у нее хромает… и вообще…
Вообще-то говоря, лампочки в коридоре вкручиваю я.
ЗНАЕШЬ?
— Знаешь — сказал он, — пора.
— Конечно, — сказала она. — ты только там… поаккуратней себя веди. Ну стоишь, блин, за своим прилавочком — так и стой. Покупают — хорошо. Не покупают — домой приходи. Только весь перчик не выпей. А-то я заметила: ты наладился.
— Да ладно тебе — сказал он, — какой-такой перчик.
— А тот, что нам соседи с Украины возят.
— Да ладно, я всего-то — по рюмочке. Постыдись. У нас и дочка есть.
ЧЕТВЕРТАЯ КОМНАТА СПРАВА
Стоит пустая. Примерно по полгода. Когда мужик приезжает, открывает свою осиновую дверь, говорит моей жене что-то улыбчиво-ворчливое, что-то предлагающее… пытается соблазнить, а меня — водкой угостить.
Жена, почему-то, соблазняться не соглашается. А я вежливо говорю: «У меня есть».
Надо отдать ему должное: он не так уж настаивает. Он только водку пьет, а все остальное…
ПРОСТО АНЕКДОТ
Сидят в келье две монахини. Одна — у бойницы.
Вдруг та, что у выглядывает в мир, говорит:
— Стыд-то какой!
Другая подходит к бойнице, смотрит:
— Какой такой стыд? — говорит. — Ну идет себе мужик да идет.
— Да, но ведь под одеждой-то… он ведь — голый.
Как много голых женщин мы видим. Обнаженных — мало. Тем более — любо обнаженных.
ПЛОЩАДКА
Лестница ведет вверх и вниз. Люди ходят плоско. Пара мужиков на корточки присаживаются, чтобы покурить. И какие там мысли у них… И кого они любят?
Приехала хорошая девочка — жена моего младшенького. Так он, не вставая с корточек, пытался ее лапать. Завалился в комнату, и только тогда, когда я заорал: «Пошел вон!» — он ретировался.
До сих пор я не думаю, что он человек плохой. Просто привычка у него плохая: как увидит женщину — тем более, молодую — тут же по женскому заднему причинному месту ее оглаживает и говорит:
— Ну что ты, сука (или чуть иначе говорит), ну что ты: я ведь тебя люблю.
Сидят они вечерами, бабов лапают, о своем никогда не грустя. Ах ты милая — неподвластная — почему на площадке нет немного тебя?
Я тебе… я тебе открылся бы. Только нужно ль тебе — крылытьё? Я к тебе бы… к тебе бы прибился бы. Но бесщадно не нужно слово моё.
На каких бы площадках мы жить ни старались, и каким бы-то то людям старались нести: «Ты, о Господи!..» Потом — замолкали. Потому, что не ведало небо пути.
ДВАДЦАТЬ РУБЛЕЙ
Если постоять на лестничной площадке, Обязательно кого-нибудь увидишь.
Я увидел Женю. Он проживает свою — какую-никакую — жизнь этажом ниже.
— Привет! — сказал я, — давно тебя не видно. Что так?
Он посмотрел на меня как-то мутно. Сказал:
— Сейчас умру. — Прошел два шага, повернулся, спросил, — слушай, те двадцать рублей, что я у тебя занимал, я тебе отдал?
Вера мыла лестницу. Все ее зазывные места были очень видны. Уши — распахнуты во все пределы. Поэтому я поманил Женю пальцем:
— Женя, — сказал я на ушко, — если хочешь знать, ты должен мне пятьдесят. Но это было год назад. Образуется, как-нибудь.
Он спрятал в карман мятые десятирублевки, как-то поскучнел и пошел пить к соседу.
Мы все в долгах. Мы все в поносе. Но что-то носим и даже держим на Земле.
ЕВРОСОРТИР
Зубы чисть. Когда спускают… Все.
ПЕРВАЯ КОМНАТА СПРАВА ЗА ПЛОЩАДКОЙ
Они быстрые. Лена сбрасывает тапочки на ходу. Дочка — на лету. Дочка Маша носит телефон на обоих (обеих) ушах. Сидя на унитазе, говорит: «Где я? Книгу читаю».
Ничего другого я не ожидал, сидя с книгой на соседней точке.
Жаль ребенка — изговорится.
И маму жаль.
Ей бы мужика какого. Хотя их… не переводится.
ВТОРАЯ КОМНАТА В КЛЕТУШКЕ ЗА ТУАЛЕТОМ
— Наташа! — говорю я ей, — я уезжаю. Ира уехала раньше. За кошкой присмотришь?
Она пронзительно-ласковыми глазами смотрит на меня. Мне приятно, что поделать.
Муж ее в советские времена, какие-то деньги «зарабатывал». Состоял при одном… таком… по всякой там хозяйственной работе. Пил — вперемежку.
Когда наступило на нас все то, другое, в чем мы живем, он сказал:
— Я вас кормил? Да?.. Теперь — вы меня.
Наташа работает на трех работах. Мама лежит парализованная. Мужик пьет.
БАЛЛАДА О ЖЕНЩИНЕ
(Баллада — это нечто героическое)
О, женщина!
Создание из плоти,
Кошмаров, слез и прочих неудобий!
Я памятник воздвиг бы, если б мог
Один раз разрешить:
Где женщина,
А где Господь и Бог.
Когда б ее высокая душа
Нас по миру давно бы ни вела,
Тогда и сам Господь не ведал бы
Ни счастья, ни судьбы своей.
Короче говоря, Слава живет хорошо.
ВТОРАЯ КОМНАТА НАЛЕВО
Что меня удивляет, так это то, что у мужика бабы нет.
Я за ним не слежу. Живу рядом. Курю в коридоре. Приходит иногда к нему двоюродный брат. Говорит мне:
— У тебя закурить есть?
—Есть, — говорю, — самые простые.
— Тараканами попахивает, — отвечает он, — неплохо придумано.
А вот какого-нибудь другого… или другой… хорошего и красивого… или хорошей и, конечно, красивой и чтобы к нему… то ли приходил, то ли приходила… таких — не видал.
Почему-то жалко.
Вот только, кого жалею, толком, не знаю.
Был у моего соседа из второй комнаты слева… кот был. Жил кот в коридоре. Надоел.
Соседушка бил его о стену головой, пока кот не помер. Кот, наверное, не понимал, что мы-то, конечно, что-нибудь да понимаем.
Ну и какие там еще женщины? Главное — человек хороший. По утрам не только зубы чистит… Башмаки моет.
Вод ведь курьез!
А главное — он, ведь, действительно хороший человек. В нем это видно, как в каждом из нас.
Может быть, мы не все обо всем догадываемся?
И что меня удивляет в нем, и во всех людях, — то, что они боятся умереть.
Мы все умрем. Это точно. Значит, беспокоиться надо только об одном: раз нас родили —надо жить. И знать, как это делать.
Хотя бы думать об этом.
ВТОРАЯ КОМНАТА ПОСЛЕ ПЛОЩАДКИ
Их — четверо. Этого не знает никто или почти никто.
Мама умирает. Ей бы давно умереть, не мучить близких своих. Но никак не получается.
Представьте себе: сил у вас нет, желаний — нет, а жизнь, какая-никакая, — вот она-то и есть.
Ну что с нею делать-то, с жизнью?
СПИЧКИ
Я бы не сказал, что каждый человек относится ко мне плохо. Но я вошел в свою комнату, включил компьютер, пошарил вокруг — ни зажигалки, ни спичек. Трагедь!
Вышел в коридор. Бежала женщина, как я думал, приятная.
— Добрый день! — сказал я, — а не найдутся ли у Вас спички, а то…
— Нет, — сказала она.
И я остался посреди коридора с открытым ртом.
Так они и жили: спали врозь, а дети были. У всех.
ЛУЧШЕ СУКА, ЧЕМ КОБЕЛЬ
— Лучше сука, чем кобель, — сказала женщина. — Она отгуляла, так отгуляла. Сидит себе дома. Ждет прибавления.
— Слушай! — сказал мужик, — а, может быть, лучше женщина, чем мужик?
Неожиданно женщина сказала:
— А что ты думаешь: разве кот лучше кошки? Кошка — ласковая, а кот — грязный.
— Ну…ну! — сказал мужик, — ласковая сука, ласковая кошка… А возьми ты волчицу из леса… Что она с тобою сделает?
— Ничего, — ответила женщина. — Я ее любить буду. Очень.
СКАЗКА О САПОГАХ
Жили да были два сапога — пара. Жили они в провинции, в разнесчастном общежитии, в разнесчастной комнатушке разнесчатным образом.
Впрочем, все это было не совсем так. Правый сапог, конечно же (вы уже догадались?), был изящным женским сапожком. Левый — наоборот — мужским разношенным сапогом.
И вот проснулись однажды два сапога — пара. И правый сапожок, сильно правый, потянувшись во все свои прекрасные тела, скосил глаз влево:
— Что-то ты, милый мой левый сапог, уж слишком часто налево ходишь. Как-то это мне не всегда нравится. И знакомые твои сапоги… Пишут-то они хорошо. Но хороши ли в наличии?
— Какое там «лево», — сказал левый разношенный сапог. — Там, если хочешь знать, сплошное «право». Там — такие же сапоги, как мы с тобой. Только у них — еще хуже.
— Как это — хуже? — озадачился правый сапожок. — Быть того не может никогда.
— Ну да, — ответил левый, — мы-то что… Мы-то ухожены и побриты, а если не побриты, то побриты в душе. Мы-то ходим в эти… общественные туалеты. В недра души своей. При всех писаем и какаем, только и того — в душе носим все то, что ст;ит там носить. А те, несчастные, живут в теремах, а дома в душе не имеют.
— Что-то, милый мой левый сапог, заговариваешься. Разве можно здесь жить?
— Можно, — ответил левый разношенный сапог. — Можно, можно, можно… Жить можно везде и всегда.
Но едва ли всем моглось.
— Да? — запальчиво спросила правая сапожка. — Да? А когда та сапожища… у которой не зад, а круп, кричит на своего сапога? По ночам кричит. Тогда как?
— Лежать и слушать. Нам, сапогам, все помогает.
— Да с тобой, разлюбезный мой сапог, ничего не дождешься. Ты знаешь, хотя бы, что у той же… с крупом… у них — машина… и вообще.
— А ты хочешь баранку крутить? — спросил левый сапог правого.
— Нет, — ответил правый сапожок, — хочу такого сапога — чтобы все… Все делать умел, знал и мог. А ты… А все твои знакомые сапоги и сапожки… Лучше бы их не было.
— Почему? Я думаю, надо жить настоящей сапожной жизнью. А сапогам — самим богом сказано: ходите. Ходите по дорогам, ко всем ходите. Слушайте. Внимайте. Несите сапожному миру других через себя…
— Что ты буровишь? — спросила правая сапожка. — Что? Надо гнездышко вить и жить.
— Где это видано, чтобы сапоги гнездышки вили? Где это видано, чтобы сапоги не на дороге жили? И скажи ты мне, пожалуйста, милый мой правый сапожок, — жить-то чем? Неужто — гнездышком?
Они еще долго сапоговорили, говорили, то есть. Мед-пиво остывало. Мимо не текло. Только влево. По этому мелкому поводу правая сторона даже плакать стала.
Сапожная жизнь продолжалась.
ГОСПОДНЯ ВОЛЯ
«Наша жизнь — Господня воля»
Тихий-то он тихий, но Дон расшумелся в эту ночь. Шла низовка. Валя вышла на берег, посмотрела на буруны, смотрела, смотрела… засиделась.
«Как-то зябко — подумала она, — как-то холодно».
Тропинкой она пошла к домику. В этих домиках жила вся челядь институтской верхушки.
Для Вали — все они были верхушками.
Говорила она односложно, думала тягуче долго. Потом не всегда могла вспомнить — о чем?
На половине дороги привалился к ней какой-то парень. Раскачивался наполовину.
— А! Это ты, — сказал он.
— Я, — ответила Валя.
— А-то смотрю: точно ты. Ну точно.
— Ну я, — ответила Валя.
— А я тебя в буфете триста тысяч раз видел. Триста тысяч раз пиво у тебя покупал.
— Ну, — сказала Валя, — ну и что?
— Как что, — сказал парень, — пойдем, посидим.
— Где?
— Ну я не знаю…
И тут у Вали что-то прорезалось. «Сколько, — подумала она, — сколько можно так жить? Выдавать бутылки в буфете? Ну сколько?»
— Пошли, — сказала она, — ко мне домой.
Что только домом своим мы ни называем. И чью головушку в него да ни приводим.
Валя взяла парня за руку и повела его «домой».
— Подожди, — сказала она ему — постель разберу.
Парень был счастлив, как слуга на облучке. Валя сказала:
— Ну иди.
Этот парень все делал правильно. А Валя под ним молилась только о том, чтобы ребеночек родился хороший. Только об этом все ее мысли были. И когда парень отваливался, ей казалось: «Может быть, еще мало?».
Утром Валя его отпустила.
Хрустели листья под ногами. Дон ворчал по-над опечками. Солнце выкатывало свою главу… Жизнь… Ах, что тут сказать! Начиналась.
Он забыл ее сразу. Просто никогда не вспомнил.
А Валя долго смотрела на мир, слушала ворчание реки, прислушивалась к себе: получилось или нет?
Я-то думаю: вы представить себе не можете, о чем она думала.
О ребенке. О чем же еще?
«Как же так я жить буду — без никого? — думала Валя — зачнись, пожалуйста».
Он зачался. Вернее — она. Валя ее родила. В жизни у нее появился смысл. У девочки — все, что богу будет угодно.
А дети далеко не всегда на родителей похожи. Мы рождаем только надежду.
Чего же боле?
ТРЕТЬЯ КОМНАТА ЗА ТУАЛЕТОМ
Дети здороваются. Дети — хорошие. Взрослые — тоже хорошие: не пьют, не курят, маму всуе не поминают.
Скорее всего они — дагестанцы. Но точно мы не знаем. Вообщем — наши люди. Гораздо более, чем остальные русские, украинцы и прочая мордва, проживающая на этаже.
Одно то, что не ругаются… и маме своей эпитетов никаких не приноравливают… Ну это, знаете… Мало, кто умеет.
Он твердо говорит по-русски. Она — мягко приговаривая из своего языка. Я не только не осуждаю ее — считаю, что так и надо.
Говорите. Все остальное получится. Только думайте, о чем говорить-то.
Они тихие. А мы, грубо говоря, русские, — мы кричим.
Вот ведь — дела!
ТЫ, О! ГОСПОДИ
Господи! Боже ты мой! Что творится-то?
Ты, О, Господи, сидишь на облаке, ножки свесил, за каждым из нас наблюдаешь, ничего не можешь.
А мы… мы можем все. Вот поднимается по лестнице Женя с первого этажа. Медленно поднимается. Не брит… нет, не три дня. Это я три дня не брит.
— Выпить есть? — спрашивает.
Я мотаю головой.
— А деньги?
— Сколько? — наивно спрашиваю я.
— Рублей пятьдесят.
— Вернешь?
— Ну что за дело!
Я знаю, что он не вернет. Но, ведь, не в деньгах же…это самое…