Экзистенция

Обзор личностно-философских, фундаментальных текстов. Авторское видение категории «существование».

«Сегодня мы сразимся за все, что вы любите на этой славной земле. Люди Запада!» (Фильм «Властелин колец»)

Экзистенциализм не имеет отношения к поискам «до-рефлективной целостности»,  единства объекта с субъектом,  поскольку между субъективным и объективным соответствие невозможно: экзистенция, скрытая в субъективном, не желает объективации. Человеческое, чересчур человеческое всегда субъективно, массивность мира «объективна». Существование во власти человека и лишено объективной цели. Появление человека как сознающей себя боевой единицы – это уже вызов целостности, деление на субъект и объект: в душе — и ощущение, и рефлексия; в отношении к внешнему — «я» и «другие», «я» и мир объектов. «Я» отстраняет себя от..., раздвигает заслонки, границы детерминизма; устрашая существующее и устрашаясь им, вытаскивает себя из липкой,  бесформенной массы, массы объективации.

Философы экзистенции... вовсе не пытаются (как утверждал Пауль Тиллих) «найти творческую область бытия, расположенную перед различием субъективности и объективности, и выходящую за его пределы». Поиск «дорефлективного единства» неизбежно обнаруживает зависимость от всепоглощающего, тотального и означает подавление единичного всеобщим. Поэтому чистый и безусловный экзистенциализм приветствует пафос дистанции: стремление не к единению, а к отторжению, не единство объекта с субъектом, а безусловный разрыв между субъектом и объектом как возможность автономии,  то есть свободы.  Опыт этого слоя жизни биографичен, мистичен, поэтому философией экзистенции называем возвращение утраченной в нечеловеческих, плутократических понятиях мистики «существования», жизни, «биографичной жизни». Утраченной в позитивистских (объективистских) понятиях, между прочим!

Мироздание не содержит в себе никаких гарантий, возможности не предопределены, бытие не абсурдно, оно безразлично, у бытия нет внечеловеческих целей, бытие просто равнодушно, и комментарии не имеют привилегий... Если и есть намерение у природы, то непременно бесчеловечное — обратить существование в деталь, орнамент и комментарий к миру. Но ещё никто не отменил своеволие как фундаментальный проект,  не отменил судьбу. Существование противится чужому замыслу,  противоречит гармонии целого и держится на личной тайне — способности к решимости и выбору себя.

Экзистенция в высшей степени автономна и есть собственный проект,  собственный замысел высвобождения: от единения — к единичности,  от коллективной бездуховности — к островам... Существование не ищет оправданий перед лицом бесконечности, неопределенности мира. Экзистенция не может пожаловаться на собственную пустоту, экзистенция открыта,  и всё это при замечательной независимости от бытия. Экзистенция как движение жизни и синоним свободы суть отрицание долженствования,  утверждение за-бытийного содержания.  Непосредственная жизнь ощущений и самосознания /для-себя-бытие/ существует только как отталкивание,   как отверстие в плотном и массивном бытии-в-себе. В-себе-бытие — это «то бытие,  о котором можно сказать лишь только то,  что оно есть условие всякого обнаружения,  бытие-чтобы-обнаруживаться,   а не обнаруживаемое бытие». Бытие лишено неопределённости,  различий, движения; оно жёстко, устойчиво,  спокойно.  «В том, что есть в-себе,  нет ни одного элемента,  соблюдающего по отношению к себе дистанцию... нет и тени разрыва, двойственности.  То,   что есть в-себе,  полно самого себя, оно компактно... в нём нет ни малейшей пустоты, в которую проскользнуло бы небытие» (Сартр «Бытие и ничто»). Бытие-в-себе или бытие-рядом — безразличный к «существованию» посредник между человеком и трансценденцией;  непроницаемое,   глухое бытие,  отбрасывающее и предлагающее лишь свою тень. Бытие,  оберегая себя,  препятствует приближению «существования» через порог сознания. Наличие границ предохраняет экзистенцию от «забегания-вперёд» и умопомрачения,  а бытию создаёт защиту от вторжения, контролируя доступ к нему. Человек стоит на просвете,  на разломе бытия. К бытию возможно прислушаться и догадаться, истолковав код бытия через «опознание» его, но мы в силах и забыть о бытии,   позволяя бытию быть,  находиться рядом,  и тогда уже не предстоит побеждать ненужную более тень.

Антуан Рокантен, герой романа Сартра «Тошнота», приехал из столицы в тихий провинциальный Бувиль (этим названием Сартр обозначил Гавр, где в начале 30-х годов преподавал философию в лицее), чтобы поработать в местной библиотеке над материалами о жизни авантюриста 18 века маркиза де Роллебо, о котором он пишет роман.  Рокантен проводит время в библиотеке,  гуляет по улицам сонного Бувиля,  размышляет над своей работой. Однажды он стоял на берегу моря, бросая в волны камешки. И вдруг внезапная перемена,  происшедшая с миром,  поразила Рокантена:  вещи отделились от человеческих значений. Рокантен прежде всего заметил, что больше ничего не случается,  события не происходят,  а их просто рассказывают,  рассматривая как бы извне. В действительности ничего не начинается и нет будущего, есть только настоящее,   «являющееся моим длящимся существованием,  то есть непрерывно всё удлиняющимся клейким веществом ощущений и смутно фрагментарных мыслей». С отвращением отворачиваясь от сбросивших значения,  «похожих на обрубки» объектов, Рокантен стремительно бежит в город, но и здесь преследует его бесстыдная нагота вещей. Это были окаменевшие объекты,  чистые и отчуждённые,  отделившиеся от своих названий. Вот они:  гротескные, упрямые,  и кажется невозможным назвать их или рискнуть высказаться о них.  «Я окружён вещами,  безымянными вещами. Одинокие,  безымянные, беззащитные,  они окружают меня,  они подо мной, надо мною. Они ничего не требуют,  они не навязчивы,  они просто существуют». Пытаясь уйти от утративших значения объектов, Рокантен мечется по Бувилю и забредает в городской парк.  Здесь столкновение с бытием достигает своей кульминации. «Я боялся,  но прежде всего был взбешен. Я ненавидел это гнусное желе. Оно достигало небес,  было везде,  во всех направлениях, наполнило всё растянувшейся массой. И я мог видеть слой за слоем, распространявшимися далеко за пределы парка... Я больше не был в Бувиле, я вообще нигде не был, я плыл. Я не удивлялся, я очень хорошо осознавал, что это — обнаруженное бытие, внезапно показавшее себя,  и во мне возникла ярость против этого бытия, Я воскликнул: «Что за грязное месиво, что за месиво!» и встряхнулся, чтобы сбросить с себя эту липкую слизь, но она прилипла ко мне, и её было много,  тонны и тонны существования,  бесконечные тонны; я задыхался под тяжестью ужасной тоски». Потрясённый, почти раздавленный бесстыдством обнаруженных объектов, Рокантен возвращается в мир чистых мелодий,  экзистенциальный мир. Такова картина дочеловеческого и внечеловеческого ландшафта.

Нечто противоположное бытию-в-себе есть «ничто». Ничто — не отсутствие бытия, а отрицание бытия-в-себе, утверждение за-бытийного содержания,  бытие-для-себя. Человек представляет то бытие, посредством которого ничто, своевольное «нуль-пространство» приходит в мир. Своевольное бытие-для-себя, экзистенция, свобода, автономия суть проявления бытия в существовании, запуск в существование. Речь идёт о сверхбытии, не могущем быть иначе. Отлёт от фактичности мира есть ликование. Экзистенция не знает детерминации, так называемой «необходимости» — природной или социальной. Ощущение и сознание — единственная твёрдая почва, на которую можно опереться. «Я» обладает способностью ставить себя вне бытия и потому не теряет себя вне самого себя. Моя мысль — это «я»: вот почему дано остановиться. «Я» вытаскивает себя из ничто, к которому стремилось, существуя только потому, что отстраняет себя в существующем. Экзистенция-существование есть синоним непосредственного человеческого бытия. Экзистенция неуловима, исчезает как исчезает мысль, которой ты не успел сказать: «Куда ты, ты же моя мысль!». Неуловимые человеческие ценности ориентированы на неисчерпаемое,  определяют мироощущение,  этические переживания,  тон мирочувствования, эмоциональную окраску существования. Экзистенциальное защищено от очень сильных воздействий внешней среды, а при желании не зависимо и от био-физиологических колебаний. Каждое мгновение ощущается как неповторимое соприкосновение с мирозданием, каждое новое чувствование есть обновление, создаваемое идущей из глубин души энергией жизни. Иррациональный человек, атакуя фактичность, живёт будущим, но живёт и воспоминаниями, подчас задыхаясь в них. Экзистенция, как первичное в человеческом бытии, враждебна конечным состояниям. Существование единично, бесконечно. Бесконечное пронизывает всю человеческую жизнь. Иррациональный человек есть нечто необъективируемое, чистая субъективность, ни с чем не слито его бытие...

Как положительно важнее человек суммы своих «феноменов»! Экзистенция «...не есть то, что она есть, а есть то, что она не есть». То, что есть — это уже исполненное, переставшее быть возможным, устойчиво-солидное, фактичность мира. Такая фактичность есть реализованное прошлое, но прошлое — не фантом, и не детерминирует человеческое. Человек придаёт прошлому иное продолжение и, тем самым, вырывается из-под диктатуры детерминизма. Существование предшествует сущности:  именно поэтому мы способны влиять на время,  трансформировать прошлое.  «Человек есть прежде всего проект, который живёт субъективно, вместо того чтобы быть пеной или цветной капустой... и будет прежде всего тем, кем он запроектирует быть» (Сартр). Существование всегда на гребне времени и есть собственное проблематическое будущее, попирающее и бытие, и конечность. Человек есть бытие, которое проектирует быть богом. Самый сладостный проект собственно человеческого — желание быть господином над временем, над собой, над мирозданием. Человек высшей формации не даёт бытию парализовать волю, ищет схватки с неодолимостью, посрамляя конечность. Неустрашимость переломит судьбу, своеволие зачеркнёт смерть,  закодирует на бесконечность. Для философа смерть — событие существовать не долженствующее и подлежащее упразднению. Нет смерти и времени, есть пространство и само ощущение бытия: «...единственная последовательная философская позиция — это бунт»(Камю).

Существование бунтует — поэтому жизнь стоит того, чтобы жить. Нынешний человек — частичное явление мироздания, частное проявление всеобщего неустройства. Поэтому недостаточно «преодолеть человека, задача мысли в том, чтобы «преодолеть вселенную». Когда мы бунтуем — это значит, что в нас есть нечто такое, что хочет жить и утверждать себя, нечто такое, чего мы, быть может, ещё не видим и не знаем. Хвала тем, кто всегда поперёк времени! Жизнь как эксперимент, прыжок к трансчеловеческому, приглашение к дьявольской пляске...

Надо уничтожать самострадание,  требовать уничтожения смерти. Нет ничего такого, чему человек мог бы подчиниться. Героическое существование способно защитить себя от выводов скорби, обмана, депрессии. Чтобы в мире быть — нужно быть героем. Если свобода вспыхнет в человеке — всё объективное должно отпрянуть:  так в «Бесах» Достоевского Кириллов выстрелом убивает время,  так идёт он через мост вне природы,  против природы,   без оправданий,  без какой бы то ни было опоры... Свобода «ударит» — природа отпрянет,  и пляски святого Вита лишь иллюстрация тому.

В Ахене в 14 веке герои экзистенции бешено плясали часами, не обращая внимания на все окружающее, пока не падали без сознания. Среди пляшущих появлялись и пришедшие из окрестных селений,  привлекаемые только рассказами,  и эти рассказы оказывались для них толчком более могучим, чем само зрелище. Во время танцев у них бывали видения, одержимые не видели и не слышали, и фантазия рисовала им духов,  имена которых они выкрикивали, и некоторые говорили потом, что чувствовали, как будто были погружены в потоки крови,  почему и должны были прыгать так высоко. Пляски святого Вита, быстро распространившись в Бельгии и вверх по Рейну, просуществовали около трёх столетий. Жестокость нравов, ужасы чумы, эпидемии бесоистребления привели в средневековье к экзальтации умов.

«Опасно шествие на ту сторону, опасна дорога, опасен взор, брошенный назад, опасны колебание и остановка» (Ницше). В романе «Смерть в душе» (трилогия «Дороги свободы») Сартр выводит человека под лучи беспощадного света. После того как французская армия превратилась в охваченное ужасом животное, Матье взбирается с несколькими друзьями на крепостную стену и оттуда начинает пальбу по приближающимся немцам. Скоро он остаётся один, и вот тогда его пронзает ощущение небывалой свободы. Матье яростно сопротивляется, но в его сопротивлении нет «долженствования». Он приближается к парапету и начинает стрелять вниз. Это был один огромный реванш, каждый выстрел снимал тяжесть с души. Этот выстрел — за книги, которые не осмелился написать,  этот — за путешествия, которые не совершил... Он стрелял, заповеди летали в воздухе:   «возлюби ближнего как самого себя...», «не убий...». Огонь метался в мэрии, огонь бушевал в его голове,  пули свистели,  свободные как воздух. Ему ничего не было нужно, только ещё полминутки, чтобы выстрелить вон в того офицера,  и Матье стреляет снова. Он стрелял:  он был чист, он был всемогущ,  он был свободен.

«Есть только две партии, между которыми надлежит выбирать: либо-либо! Либо держаться с богом против людей, либо держаться с людьми против бога... Ибо между богом и людьми идёт борьба, борьба не на жизнь, а на смерть» (Кьеркегор). Свобода выбора не в том, что выбрано,  а как выбрано, не на что решиться, а решимость решиться. Тот, кто единственен — тот философ. Не бояться конечных выводов! Мужество каждый день! Вы пойдёте на всё, до последних пределов — за черту, за черту! «Философия возможна только при готовности... к самоуничтожению» (Шестов). Или-Или — не с богом и не с людьми, Или-Или — в столкновении с богом.

«Ты... называешь себя свободным? Я хочу слышать о твоей господствующей идее, а не о том, что ты избежал ярма! Из тех ли ты, кто посмел избежать ярма? Многие лишаются последней цены своей, отбрасывая подвластность свою. Стать свободным от чего-либо? Что за дело до этого Заратустре! Но твой взор должен ясно говорить мне: стать свободным для чего-либо!». «Можешь ли ты сам себе дать своё добро зло, и повесить над собой свою волю, как закон? Можешь ли ты быть судьею самого себя и мстителем своего закона? Разве ты... новое право? Первоначальное движение? Само по себе катящееся колесо? Можешь ли ты заставить звёзды вращаться вокруг тебя?» Трудно быть богом...

И вот восклицание Кириллова в «Бесах» Достоевского:
— Он придёт, и имя ему человекобог.
— Богочеловек?
— Человекобог. В этом разница.

Боевое состояние — полная мысль существования:  «беру кусок жизни,  грубой и бедной,  и творю из неё сладостную легенду». Герой существования — вспышка пламени, жизненный порыв, отвага, ярость. Жизнь устремлена к развёртыванию возможностей и есть страстное томление, жизнь хочет уничтожить все границы:  «тенденция и направление жизни есть нападение...» (Шпенглер). Не избегать думать об опасности! Этика будущего — в утверждении радости риска. В минуты риска экзистенция-существование обладает способностью к выходу за пределы, к ломке границ. Это минуты необычных душевных волнений. Иррациональный человек ведёт жестокий диалог с бытием и лишь через кризис, парадокс возможен путь к отваге быть. Описание минут риска — это всегда описание вспышки человеческой ярости. Бог непрерывно наблюдает? «Я ощутил его взгляд.., я заметался.., до ужаса на виду — ну просто живая мишень. Меня выручило негодование: я пришёл в ярость от его наглой бесцеремонности и начал богохульствовать, бормоча: Чёрт побери,  будь ты проклят!.. С тех пор бог ни разу на меня не смотрел» (Сартр).

Экзистенц-философ, не однажды перечёркивающий судьбу — воин-монах:  воин — порыв и натиск, монах несёт тяжесть на своих плечах. Нужно радикально удивиться и вознегодовать, чтобы на равных вступить в диалог с природой. Жизнь полна брожения, и мысль увлекается к своим границам. Сосредоточение сознания на группе идей — как полигон экстремума. Экзистенция в минуты риска — стрелка, бешено бьющаяся меж неподвижных пределов. Меж бытием и трансценденцией, на пограничной полосе бьётся стрелка нашего экстремума.

Экзистенция отбрасывается к самой себе... Для человека пролом стены означает наибольшую негарантированность жизни, величайшую опасность и, вместе с тем, величайшую победу. «Ему уже минуло тридцать лет, проходят еще три года, и вот мелькает в уме и горячей дрожью пронизывает мысль:  «А если?.. А вдруг не я, а тот... галилеянин... Вдруг он не предтеча мой, а настоящий, первый и последний? Но ведь тогда он должен быть жив... Где же он? Вдруг он придет ко мне... сейчас, сюда... что я скажу ему? Ведь я должен буду склониться перед ним, как последний глупый христианин, как русский мужик какой-нибудь бессмысленно бормотать:  «Господи, Сусе Христе, помилуй мя грешного», или как польская баба растянуться княжем? Я светлый гений,  сверхчеловек? Нет, никогда!» И тут вместо прежнего холодного уважения к Богу и Христу зарождается и растёт в его сердце сначала какой-то ужас, а потом жгучая и всё существо... захватывающая ненависть. «Я, я, я, а не он! Нет его в живых, нет и не будет. Не воскрес, не воскрес, не воскрес! Сгнил,  сгнил в гробнице, сгнил как последняя...». И с пенящимся ртом,  судорожными прыжками выскакивает из дому,  из саду, и в глухую ночь бежит по скалистой тропинке... Ярость стихла и сменилась тяжёлым, как эти скалы, мрачным, как эта ночь,  отчаянием. Он остановился у отвесного обрыва и услышал далеко внизу шум бегущего по камням потока. Нестерпимая тоска давила его сердце. Вдруг в нём что-то шевельнулось.  «Воззвать его,  спросить — что мне делать?». И среди темноты представился кроткий и грустный образ. «Он меня жалеет... Нет, никогда! Не воскрес! Не воскрес!». И он бросился с обрыва. Но что-то упругое, как водяной столб, удержало его в воздухе, он почувствовал сотрясение, как от электрического удара, и какая-то сила отбросила его назад. На миг он потерял сознание и очнулся стоящим на коленях в нескольких шагах от обрыва. Перед ним образовалась какая-то светящаяся фосфорическим туманным сиянием фигура, и из неё два глаза нестерпимым, острым блеском пронизали его душу... Видит он эти два глаза и слышит не то внутри себя, не то снаружи какой-то странный голос — глухой,  точно сдавленный, и вместе с тем отчётливый и совершенно бездушный, вроде как из фонографа. И говорит ему этот голос: «Зачем ты не взыскал меня? Зачем почитал того, дурного, и отца его? я бог и отец твой. А тот — нищий, распятый, мне и тебе чужой. У меня нет другого сына, кроме тебя. Ты единственный, ты равный со мной. Я люблю тебя и ничего от тебя не требую. Ты и так прекрасен, велик, могуч. Делай твоё дело во имя твоё, а не моё. У меня нет зависти к тебе. Я люблю тебя, мне ничего не нужно от тебя. Тот, кого ты считал богом,  требовал от сына послушания и послушания беспредельного до крестной смерти, и он не помог ему на кресте. Я ничего от тебя не требую, и я помогу тебе. Ради тебя самого, ради твоего собственного достоинства и превосходства, и ради моей чистой, бескорыстной любви к тебе — я помогу тебе. Как прежде мой дух родил тебя в красоте,  так теперь рождает тебя он в силе». И с этими словами неведомого уста сверхчеловека невольно разомкнулись, два пронзительных глаза совсем приблизились к лицу его, и он почувствовал, как острая, ледяная струя вошла в него и наполнила всё существо его. И с тем вместе он почувствовал небывалую силу, лёгкость и восторг. В тот же миг светящийся облик и два глаза вдруг исчезли, что-то подняло сверхчеловека над землей и разом опустило его в саду, у дверей дома» (Соловьёв В.С. Три разговора о войне,  прогрессе и конце всемирной истории с включением краткой повести об Антихристе).

Страсть философствовать может стать не только преобладающей, но и роковой. Кириллов у Достоевского предпринимает свои шаги по созданию нового вида жизни. Только трансцендентная мощь может свести счеты с индивидуальной трагедией.  «Заявить своеволие в самом высшем пункте» — это значит продемонстрировать непокорность универсальному. Кириллов претендует на мироздание, на природу,  ту самую природу, которая так безжалостно давит. Так идёт он через мост.

«Жизнь есть боль, жизнь есть страх, и человек несчастен. Теперь все боль и страх. Теперь человек жизнь любит, потому что боль и страх любит. И так сделали. Жизнь дается теперь за боль и страх, и тут весь обман. Теперь человек еще не тот человек». «В камне боли нет, но в страхе от камня есть боль. Бог есть боль страха смерти». «Кто победит боль и страх, тот сам бог будет. А тот бог не будет». «Тогда историю будут делить на две части: от гориллы до уничтожения бога, и от уничтожения бога до...». «...До перемены земли и человека физически. Будет богом человек и переменится физически». «Есть минуты, вы доходите до минут, и время вдруг останавливается... «В апокалипсисе ангел клянётся, что времени больше не будет». «Куда ж его спрячут?». «Никуда не спрячут. Время не предмет, а идея. Погаснет в уме». «Есть секунды, их всего зараз приходит пять или шесть...». «Это не земное; я не про то, что оно небесное, а про то, что человек в земном виде не может перенести. Надо перемениться физически или умереть». «Вы не прощаете ничего,  потому что прощать уже нечего. Вы не то что любите, о — тут выше любви! Всего страшнее, что так ужасно ясно и такая радость. Если более пяти секунд — то душа не выдержит и должна исчезнуть. В эти пять секунд я проживаю жизнь и за них отдам всю мою жизнь, потому что стоит. Чтобы выдержать десять секунд, надо перемениться физически».
«Если бог есть, то вся воля его, и из воли его я не могу. Если нет,  то вся воля моя...». «Убить другого будет самым низким пунктом моего своеволия,  и в этом весь ты. Я не ты: я хочу высший пункт и себя убью». «Я обязан неверие заявить. Для меня нет выше идеи, что бога нет. За меня человеческая история. Человек только и делал, что выдумывал бога, чтобы жить, не убивая себя; в этом вся всемирная история до сих пор. Я один во всемирной истории не захотел первый раз выдумывать бога». «Самые законы планеты — ложь и диаволов водевиль». «Сознать, что нет бога, и не сознать в тот же раз,  что сам богом стал — есть нелепость, иначе непременно убьёшь себя сам». «Если сознаешь... уже не убьёшь себя сам, а будешь жить...». «Но один,  тот, кто первый, должен убить себя сам непременно, иначе кто же начнёт и докажет? Это я убью себя сам непременно, чтобы начать и доказать. Я ещё только бог поневоле и я несчастен,  ибо обязан заявить своеволие». «Человек потому и был до сих пор так несчастен и беден, что боялся заявить самый главный пункт своеволия и своевольничал с краю, как школьник». «Страх есть проклятие человека... Но я заявлю своеволие, я обязан уверовать, что не верую». «Только это одно... в следующем же поколении переродит физически, ибо в теперешнем физическом виде, сколько я думал, нельзя быть человеку без прежнего бога никак. Я три года искал атрибут божества моего и нашёл:  атрибут божества моего — Своеволие!».

Кириллов совершил «педагогическое самоубийство» и метафизическое «убийство бога». Выстрел кирилловского пистолета стал сигналом для радикальной философской элиты. Мета-, ультра- и за-человека формируют элитарно-интеллектуальные отношения, меритократ будущего проходит ряд стадий-мутаций, выходя за пределы своей и всякой иной жизни. Он есть само это движение. Возвышение меритократии возможно на фоне животных и общевитальной сферы вообще.

Период стационарного развития человека заканчивается, близится эпоха потрясений — биоантропологических, психоантропологических, а значит, будет преодолеваться и видовая ограниченность. В «Волнах гасят ветер» Стругацкие описывают шествие на ту сторону как последствие биотехнологической эволюции.
«Логовенко: ...Что поделаешь! За спиной — шесть НТР, две технологические контрреволюции, два кризиса... поневоле начнёшь эволюционировать.
Горбовский: Вот именно. Сидели бы мы себе тихо, как тагоряне или леонидяне — горя бы не знали. Вольно же нам было пойти по технологии!».
«... Комов: Вы хотите сказать, что на других уровнях...
Логовенко: Да. На других уровнях всё другое. Другое сознание, другая физиология... другой облик даже...
Комов: То есть на других уровнях вы уже не люди?
Логовенко: Мы вообще не люди. Пусть вас не сбивает с толку, что мы рождены людьми и от людей...».
«... Логовенко: Ведь нас же очень мало,  свою расу мы создаём собственными руками, прямо сейчас, на ходу».
«Логовенко: У нас ещё нет общепринятого самоназвания. Большинство пользуется термином «метагом», так сказать, «за-человек». Я предпочитаю называть нас люденами. Это перекликается с русским словом «люди»... Кроме того, существует термин «гомо луденс»...
Комов: «Человек играющий»...
Логовенко: Да. «Человек играющий».

Сверхчеловек — это видение, культурно-этический идеал, поэтический образ будущего. В осуществлении этой формы жизни экзистенц-философ видит свою надежду и свою задачу. Мощь и бьющая через край полнота жизни, расширение и распространение жизни порождают аристократа духа, мало склонного считать себя средством или копией. Сверхчеловек есть высшая форма существования, стоящая в таком же отношении к человеку, как последний к обезьяне; в нём — соль существования земли. Всё значение этого вида жизни — в его контрасте. Вырабатывать свой код избирательности — потребности благородной и разборчивой души, ...не желать иметь ничего общего. Свои книги, свои ландшафты. Хорошо всё то, что обособляет... То, что обще... имеет мало цены. Выравнивание европейского человека — ...процесс, который не остановить. Его следовало бы ещё ускорить. Этим процессом создаётся необходимость в пропасти, расстоянии, иерархии.

«Первый признак, по которому я... узнаю человека,  это — обладает ли он чувством расстояния... Ещё во времена древней Греции грек благородного происхождения находил между вершиной, на которой он стоял, и между низменностью, такие чудовищные промежуточные ступени и такую даль, что раба едва ли мог уже различать!» Но иерархическая лестница должна ещё более удлиниться. Школа Ницше — школа твёрдости, для него высокая культура — это пирамида. Ницше — философ обособления, отделения, отдаления. Чувство расстояния — главное, что нужно прививать человеку будущего. Необходима решительная автономизация человека. Но умственная и расовая иерархия будущего, сверхлюди,  сильнейшие и плодовитейшие натуры уже существуют, уже формируются на наших глазах — причём не как объект социо-анонимной репрессии. Освобождение человека достигается через нейтрализацию факторов репрессии — всего того, что разрушает и деформирует сознание. Освобождающий выбор, игровые элементы жизни — носители свободы.
Итак,  создаются все предпосылки к тому, чтобы люди через несколько поколений могли благородно и прекрасно держать себя, даже действовать. «В наших оценках решающим должно быть будущее, — законы нашего поведения мы не должны искать позади себя»

Надчеловек представляет собой бьющее по нервам и эффектное зрелище. Какое восхищение могут возбуждать величественные и сияющие образы! Над-человек есть центральное понятие экзистенциальной философии: он — именно то, что придаёт красоту и привлекательность всей картине жизни. Вылгать прочь страдание из природы! обуздывать и удерживать на почтительном расстоянии грубую наличность, деспотизм, всё универсальное. Универсальное всегда означает несвободу, искоренение язычества,  господство целого. Единобожие называется обычно необходимостью, но философ берёт критерием мощь и отвагу жизни. Лицо, победившее необходимость,  он исповедует. Протестовать! Не позволять «глупой необходимости» тяготеть над человеком. Иначе люди будут рождаться седыми. Великое явление протеста — результат взаимоотношений экзистенц-философа с живущим в нём сверхчеловеческим началом. Этот взгляд предполагает решимость и — о небо! — предполагает и многое другое. Это «многое другое» он оставляет в стороне, будучи охваченный пафосом расстояния.

Высшие формы жизни:  радостная улыбка, непокорность, бьющая через край энергия, своевольные «да» и «нет», возвышенное настроение. Жизнь чувства и воли никогда не может вылиться в ясные и рациональные формы. Настроение и страсть оказывают своё действие всюду, не всегда к выгоде ясности и последовательности, но зато к выгоде литературного и даже агитационного влияния. Прелюдии к философии будущего — лишь симптомы того, что происходит в глубине души тех, кто сильнее всего захвачен жизнью.

Мир животный рвётся к цели, которая ему не нужна. Цель высшей культуры и манеры в том и заключается, чтобы заменить это слепое стремление сознательной волей философа... Философ олицетворяет собой человека, переставшего быть животным. Он — та высшая ступень бытия, которую бессознательно ищет природа в своём слепом хотении. В погоне за призраками мир животный беспрерывно страдает. Чтобы притупить жало страдания, надо освободиться от животных стремлений, прийти к ясному сознанию. Вот почему вся природа жаждет просветления, вот почему она тяготеет к человеку, стремится произвести из себя танцующую звезду. Лучшие представители человеческого рода — философы и святые — озаряют глубину природы. Вот почему они олицетворяют тайную надежду всей твари: их появление — радостный скачок природы. Цель культуры заключается не в том, чтобы создать возможно большее количество экземпляров человека стадного, ходячего, а в том, чтобы произвести для жизни «единичных», знаменующих переход к «человеческому, чересчур человеческому». Уставший носить своё тело представляет собой лишь стадию в стремлении к человеку высшей формации. Изломанный, зависимый, выродившийся должен рассматривать себя как неудачную попытку природы и как свидетельство о её высших намерениях. Деградант должен полагать свою цель в том, чтобы способствовать произведению тех, кто обладает высшими человеческими качествами — полнотою любви и могущества. Появление философа на земле имеет неизмеримо большее значение, чем существование того или иного университета или государства, ибо в нём достигается высочайшая цель — искупление и очеловечение природы. Бунт, своенравие — феномены мироздания,  произведение мятежников есть тайное намерение природы. «Когда человек оказывает сопротивление всему времени,  преграждает ему путь и требует у него отчета — это должно оказать влияние. Безразлично, хочет или не хочет он этого, важно то, что он это может»

Благороднейший испытывает неодолимое влечение в сторону от вульгарных тенденций. Он честен, радостен, постоянен. Честен, так как, не заботясь о внешнем успехе, обращается только к себе, пишет только для себя; радостен, поскольку преодолел мыслью величайшие трудности; наконец,  постоянен,  потому что такова его природа.
Правдолюбие берёт в нём верх над животными наклонностями. Благороднейший чтит героизм мысли, не пугающейся конечных выводов. Он должен узнавать вселенную в её преходящих формах и с безудержной отвагой заставлять мышление и поэзию служить целям возвеличения и концентрации жизни. Задача философа в том, чтобы избавить прежде всего себя от природных и социальных призраков, от нечистого животного хотения. Тот, кто находится под властью анонимного целого, ещё не поднялся над уровнем животного мира и есть ещё «не совсем человек». Пока человек ищет в жизни животного счастья, он ещё не возвысился над кругозором животного; вся разница в том, что он с большим сознанием хочет того, чего животное ищет в слепом стремлении! Массовые движения людей, основание ими городов и государств, войны, накопление и расточение богатств, победные клики и вопли страдания, все это — продолжение животного в человеке.

«В наше время случается иногда, что человек вообще мягкий, умеренный и сдержанный, внезапно приходит в ярость, бьёт посуду, опрокидывает накрытый стол, кричит, неистовствует, оскорбляет всех и вся и, наконец,  отходит в сторону, стыдясь и злобствуя на самого себя. Для чего,  зачем? Для того ли, чтобы голодать на стороне или задохнуться в собственных воспоминаниях? Для человека,  обладающего потребностями возвышенной и разборчивой души, который редко находит свой стол накрытым, опасность всегда велика, но в наши дни она чрезвычайна. Заброшенный посреди шумного и вульгарного века, с которым не в состоянии делить трапезы, он легко может погибнуть от голода и жажды, или же от внезапной тошноты, если он всё-таки решится есть с общего блюда. По всей вероятности, каждому из нас приходилось сидеть не на своём месте за общим столом, и как раз наиболее одарённые из нас — те, кого всего труднее насытить,  знают эту опасную диспепсию, которая возникает вследствие внезапного прозрения и разочарования в пище или в соседях по столу — послеобеденную тошноту».  «Бывают дни, когда меня посещает чувство мрачнее самой мрачной меланхолии — презрение к человеку. И чтобы рассеять всякие сомнения в том, кого и что я презираю,  скажу прямо: я презираю нынешнего человека, с которым роковым образом связан, как современник. Нынешний человек! Я задыхаюсь от его нечистого дыхания!»

Апофеозом и завершающим аккордом в философии Ницше предстаёт концепция сверхчеловека. Человек высшего ранга — ещё не сверхчеловек, в нём лишь угадываются черты сверхсущества, образ которого маячит в древних и новейших мифах. Ценность представляет не сама аристократия: в границах высшей расы требуется образование новой расы, ещё более высшей. Даже «высшие люди» — лишь предварительная форма существования,  предварения и прелюдии, мосты и переходы. «Высшие люди» ещё страдают от непризнания и не так уж глубока пропасть, отделяющая их от животных. Они ещё носят на себе печать упадка, но, вместе с тем, уже содержат в себе почву для сверхчеловеческого.

Ницше описывает «высших людей». Все они прежде всего своевольны,  «посторонние» — люди великого презрения. Это сам Заратустра — ясновидец, хотящий,  пророк жизни, человек будущего,  безбожник из безбожников:  он не знает себе равного и признаёт лишь собственную волю; он живёт в уединении своей пещеры, расположенной на высочайшей горной вершине под снегом и льдом, среди недоступных скал. Заратустра — враг всяких компромиссов и хочет быть твёрдым как алмаз, но он всё-таки представляет собою только пророческое явление, подготовительную ступень к сверхчеловеку.

В пещеру Заратустры стекаются посетители — тоже «высшие люди», но стоящие ступенью ниже его. Первым является пессимист,  «проповедник великой усталости». Он учит, что «всё в мире безразлично, всякое стремление суетно,  знание давит как кошмар, искание бесплодно и нет островов блаженных». За ним идут цари, пресытившиеся властью. Им тошно господствовать над чернью, быть первыми среди сволочи, им противно занимать высшее положение, не будучи высшими по природе; в самих себе и в своих подданных они видят только тип человека выродившегося, они ищут того высшего человека, который достоин властвовать над бытием. За царями следует «добросовестный духа» — учёный, разочаровавшийся в своём знании. Его добросовестность не мирится с дилетантизмом: он хочет знания безусловно достоверного и предпочитает ничего не знать, нежели знать многое наполовину. Он подавлен ничтожеством того, что доступно человеческому знанию. Он посвятил свою жизнь изучению мозга пиявки: это его мир, вне которого ничего не знает в совершенстве. Другой тип «высшего человека» — волшебник, художник. Он обладает даром очаровывать, но не в состоянии обмануть самого себя, всё в нём ложь; он правдив только в своём отвращении к себе и другим, в своей тоске по человеку великому и правдивому.
Далее Ницше описывает «последнего папу». Этот святитель утратил веру «из благочестия», потому что его религиозная потребность не нашла себе выхода в его собственной религии; и вот он странствует без дела,  без служения и без радости,  ошеломлённый известием о «смерти бога».

То же разочарование и та же печаль является нам в образе «безобразнейшего из людей» — «убийцы бога». Для него бог прежде всего — свидетель человеческой немощи и как бы её олицетворение. Бог видел всю глубину человеческого безобразия и позора, его сострадание проникало всюду, не щадило человеческого стыда, давало чувствовать человеку всю бездну его ничтожества. «Безобразнейший из людей» не вынес такого свидетеля — он умертвил бога, и это было для него актом мести.

Следующий посетитель Заратустры — «добровольный нищий». Он некогда владел большим состоянием, но устыдился своего богатства и проникся отвращением к позлащенной черни, извлекающей выгоды из всякого сора. Отвернувшись от богатых, добровольный нищий обратился к бедным от полноты своего сердца, но они не приняли его: они также оказались чернью, мелкими, завистливыми людьми, восставшими рабами. Он удалился от бедных и стал проповедовать коровам.

Последним посетителем является тень самого Заратустры — олицетворение всего его отрицания и скорби. «С тобою, — говорит ему призрак-тень, — я стремился ко всему запрещённому, худшему, отдаленнейшему: моя единственная добродетель в том, что я не страшился никаких запретов. С тобою я разбил все то, что почитало мое сердце; я отбросил все пограничные камни и иконы, я побежал навстречу опаснейшим желаниям, поднялся надо всяким преступлением. С тобою я разучился верить в слова, ценности и великие имена». Призрак бродит без радости и без цели,  и Заратустра бежит от своей мрачной тени.
Все посетители сближаются между собой в отрицании, все они — люди, отчаявшиеся в боге и в современном человеке: выражением их общего настроения служит обряд «поклонения ослу» (пародия на богослужение), который они совершают в пещере Заратустры. Само по себе отрицание не может быть идеалом и целью, а потому Ницше неудовлетворен высшими людьми: они представляют собой только подготовительную ступень и предзнаменовение грядущего поколения. Они еще ищут поучения и требуют помощи, но Заратустра ждет других,  более могущественных, победоносных, прекрасных душою и телом: они должны быть «смеющимися львами». Только таких людей Заратустра может назвать своими детьми и наследниками. «Вы для меня недостаточно прекрасны и благородны, — говорит он высшим людям. — Мне нужны чистые, гладкие зеркала для моих учений; на вашей поверхности еще искажается мой собственный образ!». Никогда не было двух Римов, нигде — аналогий. «Таков мой путь, — говорит Заратустра, — а где же ваш путь? Так отвечал я вопрошавшим меня о пути. Того пути, о котором спрашиваете, нет вовсе». Первая философская заповедь: «Я уже ни во что не верю — таков самый правильный образ мыслей...». На этом основании Заратустра смеется над теми, кто в него верит. «Вы говорите, что верите в Заратустру. Но что значит Заратустра! Вы — мои верующие, но что могут значить все верующие! Вы ещё не искали самих себя и потому нашли меня. Так поступают все верующие, и потому-то всякая вера так мало значит. Теперь я взываю к вам, чтобы вы утратили меня и нашли самих себя; и только тогда я возвращусь к вам, когда все вы отречётесь от меня».

Слова эти не только предостережение против веры в «авторитет», но отрицание самого учительства: Заратустра не имеет сообщить своим ученикам никаких истин. Настоящий учитель тот, кто принимает всерьёз вещи, в том числе и самого себя, только в отношении к своим ученикам. Заратустра лишь говорит о сверхчеловеке и побуждает к его исканию. Он обращается не ко всем, а только к некоторым, не к народу, а к избранным. Он ищет себе не стада, а спутников, которым он мог бы показать сияние радуги и ступени сверхчеловека. «Господствовать, — значит,  навязывать мой тип. Ведь это ужасно! Разве моё счастье не состоит именно в созерцании множества других типов». Поэтому всё законодательство Заратустры для самого Ницше связывается с вопросительным знаком. Он прямо заявляет, что Заратустра есть герольд, который вызывает многих законодателей. «Я — перила у потока: держитесь за меня, кто может за меня держаться! Но я не посох ваш». Множество законодателей, из коих каждый законодательствует только для себя, означает отсутствие какого бы то ни было законодательства. Ницше делает, между прочим, следующую обмолвку: цель законодательства заключается в том, чтобы вызвать дух противоречия. «От меня должен исходить закон, как будто я всех хочу пересоздать по моему образу, дабы в борьбе против меня человек узнал себя и окреп».

К Заратустре присоединяются вестники могущества: орел — горделивейшее из созданий и лев — знамение грядущего поколения, «детей Заратустры». Лев ласкается к Заратустре и отгоняет от его пещеры посетителей — дряблую породу высших людей.

«Человек есть нечто, что должно превозмочь. Что вы для этого сделали? До сих пор все существа создавали нечто, что превосходило их, а вы хотите быть отливом этой великой волны и скорее снова возвратиться к зверям, чем превозмочь человека? Что такое обезьяна для человека? Посмешище или мучительный позор! И тем же самым должен быть человек для сверхчеловека: посмешищем или мучительным стыдом». «Некогда вы были обезьянами, и теперь ещё человек скорее обезьяна, чем любая из обезьян. Но кто мудрее всех вас, тот тоже лишь гермафродит — нечто среднее между растением и призраком. Но разве я призываю вас сделаться призраками или растениями!». «Сверхчеловек есть соль земли. Да скажет ваша воля:  пусть сверхчеловек будет солью земли». «Действительно, человек — это грязный поток! Нужно быть морем, чтобы принять грязный поток и не сделаться нечистым». «Что есть самое высокое, что вы можете пережить? Это час великого презрения. Час, когда вы скажете: «Что — в моём счастии! Нищета, и грязь, и жалкое удовольствие». Час, когда вы скажете:   «Что — в моей добродетели! Она ещё не делала меня неистовым». Час, когда вы скажете: «Что — в моей справедливости! Я не вижу, чтобы я был пламенем и углем».  Час, когда вы скажете:  «Что — в моём сострадании! Не есть ли сострадание — крест, к которому пригвождается тот, кто сострадает? Но моё сострадание — не распятие».  Говорили вы уже так? Взывали вы уже так? Ах, если бы услышать вас, когда вы взывали так!».

«Где, однако,  та молния, которая лизнёт вас своим языком?». «В человеке великое то, что он — мост, а не цель; что можно любить в человеке, так это то, что он есть переход и падение. Я люблю тех, кто не знает, как надо жить;  они — погибающие, потому что переходят на ту сторону. Я люблю великих презирающих, потому что они суть великие почитатели и представляют из себя стрелы влечения на противоположный берег. Я люблю тех, кто не ищет за звездами причины, чтобы погибнуть, кто отдаёт себя в жертву, чтобы земля когда-нибудь сделалась землею сверхчеловека». «Я люблю того, кто работает и убеждается, что он строит жилище сверхчеловеку и приготовляет для него землю, животных и растения. Я люблю того, кто из своей добродетели делает свои наклонности и свою судьбу... Я люблю того, кто не стремится обладать многими добродетелями. Одна добродетель есть более добродетель, чем две, потому что она скорее тот узел, к которому прицепляется судьба. Я люблю того, чья душа растрачивается, кто не желает благодарности и не оказывает ее,  потому что он всегда дарит и не желает остерегаться. Я люблю того, кто оправдывает грядущие поколения и минувшие избавляет,  потому что он стремится к погибели при современном. Я люблю того, чья душа глубока, будучи даже ранена, и кто может погибнуть при малейшем испытании — так охотно идёт он через мост. Я люблю того, чья душа переполнена так, что он забывает самого себя... и всё содержится в нём — это все будет его гибелью. Я люблю того, кто свободен духом и свободен сердцем... но сердце влечет его к гибели. Я люблю всех тех, кто походит на тяжёлые капли, падающие поодиночке из темных туч, повиснувших над людьми: они возвещают, что приближается молния и, как пророки, гибнут. Смотрите, я — предвестник молнии и тяжелая капля из тучи, молния же называется — сверхчеловек».
«В новое благородство посвящаю я вас, — говорит Заратустра, — вы должны быть творцами... Страну детей ваших должны любить вы, и эта любовь пусть будет вашим новым благородством». «...И, если эта даль ещё далека, — что мне до этого! Но от этого она не менее тверда для меня — доверчиво,  обеими ногами стою я на этой почве... на твёрдом вековом камне, на этой самой высокой ... горе, куда сходятся и откуда расходятся во все стороны ветры, вопрошая: где? откуда?»

Иррациональный человек, высокоценный человек чреват будущим, его муки суть муки рождения. Человек есть лишь переход от дочеловеческого к сверхчеловеческому, натяжение между пределом и беспредельным. В сверхчеловеке мы имеем цель, ради которой можем   уважать друг друга: всякие другие цели достойны уничтожения. Раз над-человек и есть для нас ценное по преимуществу, то всё существующее должно быть оцениваемо в отношении к нему. Природа обязана предоставить новую форму существования. Что же должен делать человек, который видит в самом себе подготовительную ступень к будущему? Он должен посвятить этому будущему всю свою мысль и волю, и видеть свою задачу в вопросе Заратустры:  «Как превозмочь человека?».

«Заратустра, — раздельно прошушукал карлик, — бросил высоко ты сам себя в воздух, но всякий брошенный камень должен упасть». «Мы изобрели счастье» — говорят последние люди и моргают». «Что такое любовь? Что такое творчество? Что есть желание? Что такое звезда?» — так спрашивает последний человек и моргает». «Дай нам этого последнего человека, — восклицали они, — и преврати нас в последних людей! Мы оставляем тебе сверхчеловека!» И народ радовался,  прищёлкивая языком. «Всюду я вижу низкие ворота, — говорит Заратустра, — кто подобен мне — тот может пройти, но должен вечно пригибаться». «Когда-то дух был богом,  затем стал человеком, а теперь превратился просто в толпу».

Философ должен быть верстовым столбом,  праздником земли и предчувствием сверхчеловека. «К созидающим,  собирающим жатву и празднующим хочу я присоединиться...» Могущество воли есть высшее и безусловное в мире! Максимум могущества, много могущества: создавать цели по своему усмотрению, бросать стрелу своих желаний за пределы человека.

«Говорю вам о трёх превращениях духа:  как дух становится верблюдом, верблюд — львом,  и лев, наконец,  ребёнком. Много трудного предстоит духу — самому выносливому духу;  силы его стремятся к самому трудному и тяжкому».  «Что тяжело?» — спрашивает выносливый дух. — Что есть самое тяжкое, герои? — спрашивает выносливый дух, — я возьму это на себя...» «Но в самой уединённой пустыне происходит второе превращение: здесь дух становится львом,  старается добыть себе свободу и быть господином в собственной пустыне. Своего последнего господина ищет он себе здесь: он хочет сделаться враждебным и к нему, и к своему последнему божеству, из-за победы хочет бороться с великим драконом. Кто же этот великий дракон, которого дух не желает называть более господином и божеством? «Ты должен» — называется великий дракон. Но дух льва говорит:  «я хочу». «Ты должен» — лежит у него на дороге... чешуйчатый зверь,  и на каждой чешуе блестит, как золото:  «ты должен!». Тысячелетние ценности блестят на этих чешуях,  и так говорит сильнейший из драконов: «вся ценность вещей блестит на мне. Все ценности уже созданы, и всякая созданная ценность — это я. Не должно больше существовать никакого «я хочу». Так говорит дракон. Братья мои, к чему нужен лев в человеческом духе? Чему не удовлетворяет верблюд — подъяремный зверь, легко подчиняющийся и почтительный? Чего не достаёт в рабочем животном, которое так нетребовательно?    Создать новые ценности — этого не может лев, но создать свободу для нового творчества — этого может достичь сила льва.  Чтобы создать себе свободу и святое отрицание даже «долга» — для этого нужен лев. Но скажите... на что ещё способен ребёнок, на что не был бы способен даже лев? Для чего лев должен сделаться ещё ребёнком? Дитя есть... новое начинание, игра,  само по себе катящееся колесо,  первое движение,  святое «да». Для игры создания требуется святое утверждение: дух хочет теперь своей воли,  свой мир завоёвывает себе...».

«Аристократическое» — термин необъятный, и прежде всего означает превосходство. Это превосходство людей, исключительно одарённых плодовитостью интеллектуальной, плодовитостью чувств и эмоций, плодовитостью воли. Радости творчества появляются и исчезают как молнии. Только тому,  кто изведал величайшие муки,  открывается радость вдохновения. В автобиографических заметках Ницше имеется красноречивое описание того восторженного состояния,  которое он пережил,  создавая «Заратустру»: «Вдруг с необычайной силой и ясностью становится видимым и осязаемым нечто такое, что вас захватывает и переворачивает всю глубину вашего существа... Вы уже не ищете, а только слушаете, вы берёте не спрашивая, кто вам даёт. Мысль сверкает, как молния,  сразу отливаясь в необходимые для неё формы — мне никогда не приходилось задумываться над выбором. Это состояние восторга, коего невероятное напряжение иногда разрешается потоками слёз... Такие минуты, однако, составляют редкое исключение даже в жизни избранных душ, людей исключительно одарённых. Тот тип человека, для которого высшее настроение является постоянным состоянием, в настоящее время отсутствует и может народиться только в будущем... Ты стремишься в свободную вышину, звезд жаждет твоя душа... Ах, друзья, угадываете ли вы двоякую волю моего сердца? Мой обрыв и моя опасность заключаются в том, что взор мой устремляется вверх, а рука хочет придерживаться и опираться на бездну».

Элита будущего соединяет в себе черты аристократии умственной и аристократии расовой. Это самоутверждающаяся и жизнерадостная порода людей — достаточно сильная, чтобы не нуждаться в тирании. Умаление нечеловеческого должно считаться единственно главной целью: только этим путём может создаться тот широкий и прочный фундамент, на котором будет находиться более мощная разновидность человека. С этой точки зрения следует не задерживать, а, напротив, ускорять происходящий в Европе процесс всеобщего вырождения. Чем более возрастает пропасть, тем значительнее становится перевес на стороне мощи. Цель философской элиты — в ней самой, в её собственной жизненной сфере:  здесь она должна быть явлением избытка мощи, красоты, мужества, высшей культуры и манеры. Аристократизм означает превосходство расы, более крепкой нервами и нарождение такого типа людей, которые сумеют проявить в своём поведении столь ценные качества и не спасуют перед тем фактическим материалом, на который не без оснований ссылается пессимизм. Храбрость, властность характера, жизнерадостность и жажда жизни в большом масштабе возможны при избытке душевной энергии.

Именно в трагических элементах жизни и в суровой, беспощадной борьбе с ними, именно в них и через них будут черпаться самые сильные побуждения к героическому утверждению   жизни. На такое утверждение способен только человек высоко подымающийcя... храбрый,  суровый,  заранее уверенный в победе. Такой человек влюблён в самый процесс жизни, в самую жизнь, так как жить — значит развёртывать мощь,  значит вступать ежечасно в суровую борьбу с другими волями и находить в жизненном поединке высшую отраду.

Уничтожение человека должно быть остановлено актом творчества: должно народиться нечто,  «что превзойдёт величием бурю,  горы и море, и будет вместе с тем сыном человеческим». «И как мир развернулся им,  также он и свернулся снова в кольца, подобно существованию добра, благодаря злу, подобно происхождению целей, из случая».

Будущее и отдалённейшее пусть будет причиной твоего сегодня. Человек высшего и более ценного типа появлялся до сих пор только как счастливая случайность, как исключение, но никогда как нечто желанное. Но и сверхчеловек не является предельным понятием.

Ультра-аристократическая этика придаст решимость натурам высокоодарённым и сильным. Это залог того, что жизнь станет более приподнятой, более самодовлеющей. Гордые состояния души должны рассматриваться как определяющие ранг. Аристократ удаляет от себя существа, способных на самоунижение — в них проявляется противоположное его состояниям. Это человек, уважающий в себе душевную мощь и ценность,  свою способность повелевать самому себе,  своё умение быть строгим и твёрдым по отношению к себе и, наконец, человек, почитающий всё строгое. «Готовность к большой ответственности,  гордость повелительных и пренебрежительных взглядов, громадная воля, ясность и спокойствие взора, редко восхищающегося, редко глядящего вверх...»

Только аристократ всегда свободный человек, поскольку свобода есть не что иное как умение сохранить расстояние, равнодушие к трудностям и лишениям, к самой жизни, наконец. Он необычайно высоко ценит своё великое преимущество.

Но тот ли ты, кто смеет избегнуть ярма? Сможешь ли вышутить эту потерю? «Свободу, — пишет Камю, — не уподобишь награде или знаку отличия, в честь которых пьют шампанское. Это и не лакомый подарок, вроде коробки дорогих конфет. О нет! Совсем наоборот — это повинность, изнурительный бег изо всех сил... Ни шампанского, ни друзей, которые поднимают бокал, с нежностью глядя на тебя... В конце всякой свободы нас ждёт кара: вот почему свобода — тяжёлая ноша».

Человечно, чересчур человечно непрерывно выдерживать свободу. «Философия есть великая и последняя борьба, не «состояние», а «стояние» — требует Шестов-Шварцман в «Умозрении и откровении». Явление отваги — выдержать свободный полёт. Требования свободы, сознание этой редкой свободы, этой власти над собой и своей судьбой может перенести лишь человек идеи — редкая единичность. Интеллекрат ведёт философский образ жизни. Его жизнь — демонстрация самоценности человека: «...философ даже во внешнем образе жизни идёт впереди своего века» (Торо Г.Д. Уолден или Жизнь в лесу). Встреча с собственным существованием происходит в отвлечённостях мысли, в трудности, риске и пафосе выбора. «Это сокровище спрятано в тебе самом, это — свобода воли, выбор,  или-или:  обладание им может возвеличить человека...» (Кьеркегор. Наслаждение и долг).

У достойного своя мелодия жизни,  свой способ посрамления бытия. Из пафоса дистанции почерпнул аристократ право создавать критерии и давать им названия. «С удивлением и недоумением стал замечать, что «идее» и «последовательности» приносилась в жертву свободная мысль» (Шестов),  но «у меня с вами уж не одна совесть» (Ницше).
Задача человека — выхождение за пределы «тенденции». Бесповоротно «больной объект» по самой своей природе более всего ненавидит жизнь. Вся уверенность философии жизни связана с возможностью разрушить плебейскую «закономерность».

Тезис о безусловном слиянии объекта с субъектом (идея объективации) определил модель мышления — модель монотеизма. Идея монотеизма — порождение централизованных восточных деспотий, в первую очередь Египта — была подхвачена и развита иудаизмом, имморальность которого обнаружилась — с такой очевидностью! — в новейшее время. Крушение языческого Рима, господство церкви в средние века, победа реформации над языческим духом эпохи Возрождения,  последующие плебейско-позитивистско-агрессивные тенденции: универсализм, панэпистемизм и т.д. есть восстания рабов в теории, классическое выражение духа тяжести.

Но иудейский синдром не представляет никакой опасности,  он лишь олицетворение всего, что только есть рабского,  источник холистических «учений», ноэтически-витальная проблема. Кем бы человек стал, если бы предпочёл не противостоять. Вот откуда берётся такое пренебрежение к объективации. Тот, кто хочет быть «объектом», тот не понял урока, преподанного жизнью. Не лишний человек начинается там,  где оканчивается «необходимость»,  глупая необходимость. Там,  где оканчивается иудейство, начинается единственная и незаменимая мелодия. «Разве не видите радужное небо и мост, ведущий к сверхчеловеку?»

Бытие-в-себе (дальний родственник иудаизма) воспринимается как плотная массивность. Всякая гармония-целостность выступает для творчества жизни как «закрытая». Мышление-страсть совершает чисто философское движение, вызывает отдаление от объекта. Наиболее решительный ясно осознаёт дистанцию между собой и массивностью объекта. Свобода — синоним субъективности. Есть мужество рабское и мужество львиное, мужество быть частью и отвага быть самим собой. Сегодня развилось небывалое уединение — для этого требуется мужество. Бытие и один человек столкнулись меж собой: ни оправданий, ни извинений. Когда человеческое доведено до апогея, тогда пробуждается жажда сверхчеловеческого;  чем гуще тени на человеческом, тем ярче «чересчур человеческое». Ультра-человек отваживается на большее, сопротивляется большему...

Не может быть и речи о логическом или историческом основании — в этом право экзистенциализма на исключительное внимание. Свободу воли отнести не в академию. Следует отсечь холодную и бесплодную «необходимость», все эти  животные ветви в философии, наращенные в плутократический период. Все учения о нерасчленённом бытии подлежат упразднению. Первый шаг к этому — отказ от использования представлений,  относящихся к внечеловеческим сферам; смотреть на человека с человеческой точки зрения — по ту сторону иудейской традиции!

Философия жизни отличается пренебрежением к теоретическим детерминантам. Современная языческая мифология создаёт скорее атмосферу, чем доктрину. Культурно-философские тексты мифологичны и потому интерпретируются. Жанровая мозаика, текстуальные сопоставления, «тематические прыжки» на фоне мифологических напластований. 

Слово «человек» получает значение только мифе. Самые жёсткие системы спотыкаются об иррациональное. Герменевтика — наиболее перспективная,  иррационалистическая антитеза постпозитивистским течениям. Нет никаких событий в себе: то, что происходит — интерпретируется, и зачастую столь причудливо интерпретируется!  «Нет фактов, есть только интерпретации» В особенности Ницше знал толк в философском колдовстве. Хайдеггер в позднейшие годы истолковывал тексты — как философские,  так и поэтические. Нигде столь не удаётся вычитать картину жизни,  как в лексическом фонде языка. Цель герменевтики ныне — не репродукция значений,  а создание и комбинация новых. При таком подходе значения полагаются пластичными. Варианты истолкования содержатся в закапсулированном виде,  посредством текста герменевтик «обнаруживается», проверяет себя на интеллект.

Это игра интерпретатора с текстом и текста с интерпретатором. Философская фантасмагория, кодирующая поток жизни в знаках — это ещё и филологический феномен. Философия читается лишь филологически. Ощущение  заколдовано в языке, есть очарование знака... Мыслитель на всех ступенях своего бытия хотел бы вылиться в звуке. Рукопись, разработанная в нотах, может стать моделью музыкальной онтологии (эксперименты Т. Адорно).

В путешествии по текстам жизнь должна быть возвеличена и превознесена. Это жажда образов, но порывы и стремления выходят за пределы всякого образа. «Не потому ли идёт он,  словно танцовщик?» (Ницше). Кириллов говорил отрывисто и как-то не грамматически,  как-то странно переставлял слова. «Я мало четыре года разговаривал и старался не встречать, для моих целей, до которых нет дела,  четыре года». «Если я нечаянно сказал вам несколько пунктов, а вы подхватили,  то как хотите. Но вы не имеете права,  потому что я никогда никому не говорю. Я презираю чтобы говорить... Если есть убеждения, то для меня ясно... а это вы глупо сделали. Я не рассуждаю о тех пунктах, где совсем кончено. Я терпеть не могу рассуждать. Я никогда не хочу рассуждать...»

— Я тоже совсем не знаю русского народа и... вовсе нет времени изучать! — отрезал опять инженер (Кириллов) и опять круто повернулся на диване. Степан Трофимович осёкся на половине речи.
— Они изучают, изучают, — подхватил Липутин. — они уже начали изучение и составляют любопытнейшую статью о причинах участившихся случаев самоубийства в России и вообще о причинах, учащающих или задерживающих распространение самоубийства в обществе. Дошли до удивительных результатов.
Инженер страшно взволновался.
— Это вы вовсе не имеете права,  — гневно забормотал он, —  я вовсе не статью. Я не стану глупостей. Я вас конфиденциально спросил,  совсем нечаянно. Тут не статья вовсе; я не публикую, а вы не имеете права...

Взрыв интереса к такому Великолепию, как экзистенциальная философия в восьмидесятые прошлого века, был не случаен здесь, в России.
Человек всегда живет во все повторяющееся... и «сложное время». Однако... включим воображение (мы же «танцевальные люди»!). Не исключаю, что и сейчас, на этом общем и жестоком фоне, думающие люди будут углубляться... – быть может, и с улыбкой на лице! возможен даже взрыв интереса к Экзистенции, «существованию», – к «литературе философии»,  – как ответ на «грубую наличность»; так происходило в средние века, так будет и сейчас.

Возможно, это преувеличение.

Была совершена гигантская, непоправимая ошибка в теории. Были навязаны «некоторые» фантомы... Мета-онтология, панэпистемизм, панлогизм, который «должен потерпеть крушение» – разве не так у Ильина? «Говорить правду и хорошо стрелять из пулемета Томпсона» (Поезд на Юму, 3:10 to Yuma, 2007). Методически перепахать «наследие» (нигилизма, пессимизма) – например, Артура Шопенгауэра с его онтологической тоской, – переместить точку зрения, освободить жизнь от «возражения»! Только «милитаристы» в состоянии быть адекватным противовесом – при максимуме стиля. Легко узнать их... поступь легка, весела... 

Да, мир полон угроз. «Поток свинца, дымящийся томми в руках...». Да, герой «пустынен», но он отображает действие – по ту сторону! – и все это видят... Он борется с животными, природой, богами. Он борется с «аморальными предприятиями». Так идет он через мост.

1987-90

P.S. Любопытно... а какая сейчас ситуация на русско-немецко-французском экзистенциальном небосводе? какие «тенденции» и «настроения» в философской прозе.


Источники: работы Сартра, Камю, Шпенглера, Пауля Тиллиха, Хайдеггера, Кьеркегора, Ницше, Достоевского, Бердяева, Шестова, Соловьёва В.С., Гюйо М., Торо Г.Д., Токарского А.А.,
а также:
Вопр. философии и психологии, 1893, 1902, 1903.