О ВЕРЕ И НЕВЕРИИ (продолжение)
Экскурс в “параллельные миры”
Лескова, Достоевского, Пушкина -
по поводу одного нынешнего богоборческого выплеска
[1994]
4. “Я держусь земного и перстного…”
Религиозные верования были приемлемы для Лескова постольку, поскольку они отражали реальные чаяния людей в их прочной связи с повседневной жизнью. Вот почему призвание человека Лесков полагал не в религии как таковой, не в особом служении Богу, “иже еси на небеси”, а в прямой работе ради чистого добра и земного блага. В книге Нового Завета сказано: “Сын человеческий не для того пришел, чтобы ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих”. Однако в практике культа издавна утвердилось нечто совсем иное — как по форме, так и по сути своей. Вполне понятна поэтому ирония Лескова на счет “счастливых избранников неба, которым, по великой их вере, дано проницать тайны Божия смотрения”. Он выразился так по поводу омерзительного поведения “высокочтимого” церковного владыки, который поощрил тяжкое телесное наказание солдату Постникову — за то, что он совершил замечательный подвиг, но при этом должен был на короткое время покинуть свой пост в караульной службе. С какой болью за судьбу солдата, в его “святом порыве любви и не менее святом терпении”, и с каким отвращением к бездушию и лицемерию церковной власти приводит Лесков “тихо журчащую речь” владыки: “Святое известно Богу, наказание же на теле простолюдину не бывает губительно и не противоречит ни обычаю народов, ни духу Писания”! В этой связи понятна также последующая самооценка Лескова на фоне “великой веры счастливых избранников неба”: “Вера моя мала; она не дает уму моему силы зреть столь высокого: я держусь земного и перстного (телесного - Г.К.). Я думаю о тех смертных, которые любят добро просто для самого добра”.
Это не декларация, не пустые слова. Всё творческое наследие Лескова — источник деятельной жизненной силы, преисполненной мудрого добра. В свою очередь, кладезем художнической энергии и фантазии для Лескова была, как уже сказано, живая народная жизнь; он черпал из нее полными пригоршнями, никогда не нуждаясь в том, чтобы “сочинять” и “придумывать”. Но никогда не был он и копировальщиком, “натуралистом”, “подпевалой” действительности. Прежде чем излиться в русло его повестей, рассказов, легенд, ключевая вода народной жизни проходила через его сердце, озарялась светом его проницательного ума, вдохновенного таланта.
Там, где “духовная жажда” уводила человека от конкретного бытия, Лесков тотчас настораживался, был тверд и неумолим, если находил эту экзальтацию фальшивой, ложной, чуждой подлинному духовному поиску. “Без добрых дел и молитва не пользует, — говорит в семейной хронике “Захудалый род” княгиня Протозанова. — Надо бедным тяготы посбавить, а не гробы золотить”.
Византийский сановник Ермий, выведенный Лесковым в повести “Скоморох Памфалон”, был весьма подавлен окружавшим его напускным благочестием, “которое не приносит никому блага, а служит только для одного величания и обмана”. Убедившись в том, что “как сверху, так и снизу всё общество было исполнено порчей”, Ермий вышел в отставку, всех своих рабов отпустил на волю, все богатства разделил между бедными, а сам пустился “налегке к высшей цели евангельской”. Он сделался “столпником” — простоял тридцать лет в расщелине высокой скалы. “Во всё это время он молился Богу и желал позабыть о лицемерии и о других злобах”, которые прежде в миру до боли уязвляли его. Добрые люди подавали ему на веревке пищу и воду, а он между тем всё больше внушал себе, что “весь мир лежит во зле”, и, предавшись отчаянию, “не замечал того, что через это отчаяние он… себя одного почитал совершеннейшим”.
Тут его посетил “неведомый голос”, и он узнал о настоящем праведнике — Памфалоне из Дамаска. Ермий сошел со столпа и отправился в Дамаск. Памфалон оказался обыкновенным скоморохом, “сыном греха”, ничему, кроме скоморошества, не наученным. Но, поближе узнав его и услышав, какое участие он принял в злосчастной судьбе красавицы Магны, Ермий постиг его истинное лицо. Не только сам Памфалон, но и юноша Магистриан, беззаветно любящий Магну, и гетера Азелла, чье сердце всецело посвящено Магистриану, — все они готовы пожертвовать собой ради счастья своих любимых.
Но самым поразительным для Ермия стало известие о том, что когда многострадальная Магна искала защиты у закона, ей отвечали: “Закон наш охраняет многоимущих. Если бы был теперь на своем месте наш прежний правитель Ермий, то он, как человек справедливый и милосердный, может быть, вступился бы… Но он очудачел — оставил свет, чтобы думать только об одной своей душе”. Вернувшись из Дамаска, Ермий отрешился от своей расщелины. “Птицы должны жить в скале, — сказал он, — а человек должен служить человеку”. Он уже не мог быть правителем, но сделался пастухом и стал учить детей поселян.
Для Лескова в течение всей его жизни во главе угла было прямое участие в людских судьбах, содействие разрешению многих проблем общества. Он не просто интересовался этим — он этим жил и сделал это предметом своего писательства. Не случайно он начинал свой путь в литературе как публицист и очеркист, касаясь самых разных, самых острых и наболевших сторон жизни народа. И в дальнейшем — в художественных его созданиях — немалый тон задает всё та же гражданственная, социальная стихия. “Смех и горе”, “Овцебык”, “Пугало”, “Очарованный странник”, “Продукт природы” и так далее — это целая панорама злободневной жизни России, едва ли не полный срез ее слоев и прослоек.
Широта охвата и глубина познания действительности позволили Лескову и во взгляде на религию, на роль церкви в сознании людей выйти из тесных рамок, в которых, как мухи между двумя стеклами, бились многие “слуги народа во Христе”. Лескову присуща надрелигиозная точка зрения, он обладает удивительной способностью ненавязчивого обобщения, многие мотивы и темы его произведений могут и должны подлежать расширительному толкованию. Говоря о веротерпимости, равенстве вер и религий, Лесков как бы зовет не только верующих, но и целые народы искать и находить общий язык, не кичась и не возносясь друг перед другом.
Когда он во всяком “чуде” открывает самую обыкновенную движущую пружину, он дает тем самым понять, что людям и народам в их нуждах, чаяниях не следует уповать на чудесное избавление и преображение — нужна упорная кропотливая внутренняя работа, нужен духовный подвиг, не в отрыве от будничного бытия, а в полном слиянии с ним. Выступая против догматических и соблазнительных идей, приводящих к размежеваниям и расколам, к дроблению общества и души человеческой, Лесков словно предупреждал и напоминал, что все эти расщепления и междоусобицы могут стать, как не раз уже становились, не менее губительными и кровопролитными, нежели настоящие войны и иноземные нашествия.
В чем усмотрел Лесков спасительный для России выход и надежный оплот? В вере или неверии? В чем, по его мнению, идеал и основа русского духа? В праведниках и подвижниках? В силе любви и милосердия?
Не будем формулировать доктрину Лескова. Он был против всякого доктринерства. Скажем так: ответы на поставленные вопросы рассеяны по всему полю его творчества; а мы здесь попытались только приоткрыть эти ответы в наиболее общих чертах. Где правота и каковы заблуждения писателя — на это отвечает ход самой жизни, историческая судьба народа, которому Лесков отдал свое горячее сердце и посвятил весь свой самобытный, пытливый дар художника-гражданина.
(Продолжение следует)
Перечень главок: 1. Мелочно тщеславный старичок - 2. Христиане или нехристи? - 3. Чудеса в решете - 4. Я держусь земного и перстного - 5. Волна и впадина - 6. Палочка-выручалочка - 7. Сын и отец - 8. Играет игрушкой, которая есть Бог! - 9. Дитя неверия - 10. Люби других, как себя - 11. Бесовская интервенция - 12. Сердце материалиста? - 13. Гений и Бог — вокруг да около - 14. Не то, не то, не то! - 15. Ухватить себя за волосы