"В тирании зеркал истерика глаз..."
Dasha Trio
"- Учитель! Эта женщина взята в прелюбодеянии; а Моисей в законе заповедовал нам побивать камнями: Ты что скажешь?...
Но Иисус, наклонившись низко, писал перстом на земле, не обращая на них внимания".
Жду уже полтора часа. Последние студенты потихоньку выходят из аудитории, он - один.
Мое - можно, Петр Гамарович? Его - усталое "ой, Суворова..."
- Вы хоть понимаете, что происходит во Франции? - говорит он устало, - Вам что на все наплевать? В Аргентине дочь застрелила собственного отца! В Польше 40 процентов жителей болеет гепатитом, а в Петербурге всплеск уличных грабежей…
А меня с института выгоняют.
Из театрального института выгоняют как минимум два раза в год, максимум - каждый месяц. На так называемом "общественном собранни" с удовольствием костерят.
Восемь тридцать пять. Ранне утро, за окном птицы поют. Священнодействовать начинает Изольда Васильевна. У нее внушительные мешки под глазами и небольшие проблемы с буквами "с" и "р", во всем остальном она, бесспорно, идеально подходит для педагога по сценической речи.
- Мы, к сожалению, не можем больше спускаться на ваш урррровень, Суворрррова. Эта профессия требует колоссссссального напррррряжения сил и энергии, колоссссссальных знаний, колоссссссальной отдачи.
- Суворова, у меня пара, пара через пятнадцать минут, вы понимаете? мне надо подготовиться, прекратите меня отвлекать! - нервничает он.
- Да я же не отвлекаю, Петр Гамарович, я ведь только тут стою, абсолютно молча, - оправдываюсь я.
Стою у двери, натянутая как струнка, и "все еще чего-то жду" (его выражение).
- Скажите, если бы я умела петь, я была бы лучше?
- Наташа, опять вы глупите. Что значит, лучше или не лучше? В сотый раз повторяю вам, что это не те вещи, над которыми иронизируют! - Он не смотрит мне в глаза, иной раз берет мел, в порыве подходит к доске, резко проводит черту, отходит, кладет мел, вновь берет, - критика преподавателей, между прочим заслуженных деятелей культуры, и вообще! так вот критика в ваш адрес вполне справедлива! подумать только в какой век мы с вами живем! ведь сейчас стирают без всякого шума, кладут полы с подогревом, кондиционеры, летают в космос, наконец! а где-то продолжают умирать люди! умирать на смерть, а вам ведь, Суворова, на это наплевать! наплевать, ну признайтесь!
- Люди летают в космос, заказывают полы с подогревом и стирают без всякого шума, а все такие же скотины!
Он снова взял мел. Про пару через пятнадцать минут он уже не говорит, хотя ему надо еще подготовиться.
- Люди в Африке едят друг друга, собака считается за деликатес, вы хоть осознаете, что происходит в мире? Вы слышите меня? - говорит он.
- Так то в мире, а мы здесь.
- Какой эгоцентризм, Суворова! Какое равнодушие! И это говорите вы, выбрав такую профессию?
Общественное собрание в разгаре. Одинадцать пятнадцать.
За длинным-длинным столом на скрипучих венских стульях сидят-елозят попы уважаемых лиц,напротив в первом ряду вынуждена сидеть я, сзади меня матерясь и обливаясь потом та самая общественность.
В обязанности общественности входит: хотя бы раз в двадцать минут кивать головами или самозабвенно ею трясти. Можно выпучивать глаза. Или гневно приоткрывать рот, как будто вы культурно задыхаетесь.
Кто-то в середине смущенно приступает к обеду. Доносится запах огурца, жаренного мяса. Спарва уже смело шелесят пакетиками...
- Ваша некая личность, Суворова, честно говоррррря, внушает колоссссссальное сомнение…- Изольда Васильевна, достав небольшое зеркало, припудривает лицо. Изольда Васильевна имеет гладкий и большой лоб, голубые водянистые глаза и крашенные волосы.
В ответ одним глазом, по-куринному смотрит на меня женщина с синими бусами на полной груди.
Это Ираида Алексеевна. В прошлом году ее сын занял второе место в городе на фестивале эстрадного пения.
- Ирррраида Алексеевна,позвольте полюбопытствовать, у вас это топаз на бусах или? - вддруг интересуется Изольда Васильевна.
Повторяю, Изольда Васильевна имеет гладкий и большой лоб.
- Благодарю, очень люблю камни. Мой сын (ах, мой крошка - тут она достает свой шелковый платок и прикасается к правому глазу) привез мне в подарок. Вы знаете с 10 лет я учила его ходить эсьтэтично, по-мужски. И по-матерински горжусь, глядя на него…
Переношусь в канун рождества, белый-белый снег…
Прохладно, и звездно. Вокруг ни души – ночь. Я в гриме Войт-Войтковской медленно бреду домой.
И думаю, думаю не своими мыслями и топчу снег не своими ногами(ах, как здорово быть другим, дышать другим, вдруг оказаться совсем в другой жизни!).
Сапоги на каблуках, яркие губы, узкая длинная юбка, модный платок на голове. Но руки, я чувствую, я знаю, предательски выдают возраст...
Где-то там, за границей кутит с молодухами мой муж...
Вспоминаю, как по ночам кололись его усы. И как теперь, должно быть, они нежно щекотят кого-то еще.
Войт-Войтковская замечательнейшая женщина, и все же лучше, что я другая. Я приду домой, умою лицо, поменяю узкую юбку на большой мягкий халат и от Войтковской останется только след. На сердце.
Мне двадцать лет, и хочется жить! И руки мои - молодые, женские руки!
Я у доски, он, спокойный и рассудительный Петр Гамароич, - вцепившись побелевшими костяшками пальцев в кафедру.
- После всего этого вы кажитесь мне просто дурой! Вы уж простите меня, я наверно груб с вами, непоследователен, не логичен! Ученые подсчитали, что через несколько лет Земле угрожает настоящий голод, население слишком велико, и это еще не все!.. Что вы там пишете на доске?
- Ваше имя.
- Вы с ума сошли! Вы соображаете, что вы делаете, а вдруг сюда кто-нибудь зайдет? Сотрите немедленно!
- Хорошо. Я напишу вашу фамилию.
Снова юбка, снова платок, снова губы. И в зеркале появляется она. Пожилая, сильная, удивительная! Не желающая сдаваться, не желающая себя жалеть.
Я снова Пастернакская Войт-Войтковская (была или не была эта женщина на самом деле?), без денег, в трехкомнатной холодной квартире в канун революции.
Мои руки давно не окольцованы, а я и ослепнув, найду дорогу в ломбард.
Я истерически кричу «пожалейте меня!» и твердой рукой подмешиваю яд в стакан Лоры. За что?
За то, что хороша.
За то, что любит не слепо.
За всех тех, которым легко и все само собой.
Сделала бы я тоже самое? Нет, никогда, не решилась бы, не смогла. Молодец, Войтковская!
Я подловила его в маленьком узком переходе. Время – девять.За окном темно и вьюжно. У него растрепанные волосы и усталый вид. Громко закрывается кабинет.
- Ну что там в Африке, Петр Гамарович… Петя...
- В Африке? А что в Африке? В Африке, в Африке…Туман… Наверное.
- Возьмите меня с собой.
- Куда это с собой? Ты что с ума сошла? Иди спать, завтра у меня концерт с утра и вообще…
- Концерта завтра не будет.
- Как это не будет, почему?
- Потому что завтра похороны.
- Ну и шуточки у вас.
- Почему же шуточки. Мало ли людей умирает каждый день? Почему бы нам не дежурить возле кладбища? Зачем мы все время то врем, то играем? уже и не отличить, уже запутались сами, Петр. Да не смотрите вы на меня так…
- Да что тут думать, мы в который раз подумали за вас, Суворова. Отправляйтесь в Жизнь!-махнула рукой Ираида Алексеевна.
- Да, да! это вы хорошо сказали, Ираида Алексеевна! в Жизнь! ах, как чудесно! "Вот она жизнь, бери ее", говорил Горький... - Степанида Ивановна еще свеженькая, присоединилась к общественному собранию только десять минут назад.
- Это не Горький говорил, Степанида Ивановна! - устало спорит Изольда Васильевна.
- Нет, что вы, конечно, Горький!
- это Шолохов сказал на 27 странице своего монументального произведения...
- Говорю вам, это Горький в драматургическом материале "На дне"
- Ах, оставьте, это Горький! Тьфу, Шолохов! Шолохов!
- Горький!
- Шолохов!
- Горький! Горький! вот пойдемте и откроем томик!
- Что его открывать, он у меня весь как на ладони! это Шолохов! Пойдемте его открывать!
- Не буду я его открывать, пока мы Горького не откроем!
- Нет, сначала Шолохова откроем!
- и закроем! Горького!
- нет, это Горького закроем! Шолохова откроем!
- Горького! Горького!
- Шолохова, Шолохова, Шолохова!
- Горького, Горького, Горького!
- Да идите вы со своим Горьким!
- А Вы с Шолоховым!
- И все же вы не правы!
- Права!
- Не правы!
- Права!
- вы еще скажите, что это "И страшно мне, что сердце разорвется..."
- конечно Ахматова!
- Хорошо, что не Горький!
- И не Шолохов!
- Кстати, а Ахматова ли?..
- Тьфу, Вы совершенно невозможная, Изольда Васильевна!
- Когда росой обрызганный душистой,
Румяным вечером иль утра в час златой,
Из-под куста мне ландыш серебристый
Приветливо кивает головой... - вдруг прогремел поставленный голос Петра Гамаровича.
(продолжительная пауза)
- Как написано, вы только послушайте "Ландыш серебристый"... - как будто извиняясь шепнула Изольда Васильевна.
Лоб ее больше не блестит и цвет лица мертвенно-бледный.
- Тише вы, Изольда Васильевна, Петр Гамарович цитирует... - широкро раскрыв свои влюбленные глаза Степанида Ивановна сканирует Петра Гамаровича.
А Петр Гамарович ни на кого не смотря ходит взад вперед, полуистерически громыхает, и эхом отдается его медвежий рев:
- Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе...
- Кстати говоря, у вас, Петр Гамарович, морщины на лбу прямо неприличные.. - Изольда Васильевна не удержалась, - вам нужно огурец порезать вот так в мисочку, ложка лимонного сока..
- не сока, а соку... - полусонно умничает Ириада Алексеевна. Глаза у нее слипаются, побелка осыпалась, бусы небрежно свалились набок.
- И счастье я могу постигнуть на земле... я эти ваши рецепты в гробу видел, Изольда Васильевна.. И в небесах я вижу Бога!
- кого, простите, видите? - искренне не понимает Степанида Ивановна.
- Бога, Бога! - кричит Петр Гамарович.
Он вероятно голоден, иначе не стал бы так расходиться. Очень уж он любит куринный бульон с лапшой.
- Золотые слова! 1837 год, подумать только... - пытается поддерживать светскую беседу Степанида Ивановна.
- Это только русский человек может написать, носить в себе образ Бога, еще Суворов написал... - рассуждает Изольда Васильевна.
- он не мог это написать, он к 1837 умер, если вы не оповещены еще.. - буркнула Ираида Алексеевна.
- я не к 1837, а вообще, вообще! касаясь... - Изольда Васильевна почему-то тянет свои наманикюренные ручки к Петру Гамаровичу.
- не надо ко мне прикасаться, у меня пиджак белый! - Петр Гамарович раздражен.
- да я образно! суворов... - защищается Изольда Васильевна.
- суворов вам не хухры-мухры, не чего о нем нечистыми руками, батенька! - злорадствует Ираида Алексеевна.
- я вам не батенька, Ираида Алексеевна, а руки у меня в вишне, вишню мама передала.. -поделилась Изольда Васильевна.
- поездом? - интересуется Степанида Ивановна. Ей чрезвычайно неловко.
- нет, на автобусе, - просто отвечает Изольда Васильевна.
- и много?
- две.
- и все же, вернемся... - попыталась Ираида Алексеевна.
- да, возвращаться пора... - усмехнулся Петр Гамарович.
- к делу, господа, к делу!
- Вам, Суворова стоит задуматься о многих и нескольких моментах одновременно...
- Дорогая, ну за ударением надо следить, это же неприлично! во-первых не одновременно, а одновременно, - уточняет, конечно же, Ираида Алексеевна.
- как говорится, возмемься за руки...
- только без рук, они у вас в вишне...
- Ираида Алексеевна, пора запомнить, что случай с одновременно - случай двоякий...
- а когда ваша мама возвращается?
- Не двоякий, а случай двойного ударения. мама-то? послезавтра.
- случай-исключение!..
- баночку меда с ней передать можно?
- к делу, к делу, к делу! Вам, Суворова все-таки стоит задуматься..
- можно, конечно!
- Да, кстати о Суворовой... Продолжим...Это ведь не трагедия, верно, Арчибальда Ивановна?
Арчибальда Ивановна увлеченно кивает. Видите ли, в начале века она была замечательной балериной. Сам царь имел удовольствие пригласить как-то ее на завтрак. Но после девяностых годов почему-то Арчибальда Ивановна перестала говорить. Классический танец она преподавала на пальцах.
- Словом, мы вас, Суворова, в стенах нашего прекрасного вуза больше не задерживаем, вот!
-Да и вообще, не задерживаем, правда?
- Да и задерживать то чего...
- Задеррржка, как говоррррррится, смерти подобна...
Я тихонько, на цыпочках захожу в кабинет. Никого нет, только усталая сгорбленная фигура у окна. На голове капна седых волос. Петр ему имя. Какое гордое, величественное имя! Листает толстый справочник с шуршащими страницами. Не оборачиваясь:
- Ну?
- Я тут принесла… - шагнула к окну.
- Я же просил, не надо мне ничего от вас, ничего! Вы верно не понимаете специфики...
- Это просто Чехов. Он не подписан. Я ведь…
- Ладно, оставь там... на тумбочке.
Оставила.
- До свиданья?
Его простое:
- Да.
Закрываюсь в комнате и молчу. Сердце бешено колотится, танцует рок-н-рол. Беспокоюсь за него – как ему там.
Да черт его знает. Это только Войтковская может хохотать в самые трагические моменты. А я обыкновенная баба, я плачу.
...
- Алло! Алло, кто это?
- Петр Гамарович, это я.
- Кто я? Говорите громче! Алло?
- Это я, Суворова.
- А, Суворова. (Это Суворова, моя бывшая студентка). Слушаю тебя.
- Петр, Петр! мне сказали, у вас удар, вы в больнице, Петр!
- Удар? какой удар? а, удар. Ну да, был удар. Что же, ведь я не молод.
- Петр Гамарович, как же это! пожалуйста, берегите, берегите себя...
- Что ты хотела, Наташа?
- Я хотела? ну да, я хотела.... сказать хотела, вы удивитесь… точне... вообщем, смешно, но ведь в Африке уже никто не голодает! Слышите?
Я бросила трубку или он?
- И зачем она звонила?
- Не знаю. Сказала, что в Африке не голодают.
- В два часа ночи?
- Не знаю. Спи.