Береснева Л., Плэчинтэ А.
У горящей лампы
Хоровод ночных мотыльков.
Веселье – миг, за ним – небытие.
Бледный сумрак. Ночь
Уходит, оставляя
След раздумий.
Молчит душа поэта.
Вдруг – мелодия стиха.
О мое вдохновенье!
Ветка сирени
Застучала в окно –
Куда зовет?
Крылья вдохновенья!
Вознесите мысль мою
К высотам красоты.
Сердце, не торопись,
Не обгоняй стрелки часов –
Оборвется нить жизни.
Забытая книга –
Немота созвучий
И печаль слов.
Но вдохновенное слово
Не умирает, и мысль творца
Многозвучно отзовется.
Дорогие читатели!
Мы познакомили вас с циклами трехстиший, которые вошли в книгу «Бесконечность созвучий». Благодарим вас за внимание к нашему труду, за его оценку, советы и пожелания, высказанные в отзывах.
Нашу книгу открывает вступительная статья, написанная доктором филологических наук, профессором Радбилем Т.Б. Сегодня мы вас знакомим с ее содержанием.
ПОЛЕТ В БЕСПРЕДЕЛЬНОСТЬ
«Полет в беспредельность» – это завершающая строчка одного из трехстиший Л.Бересневой и А.Плэчинтэ, входящих в книгу «Бесконечность созвучий». Именно ощущение полета в беспредельность возникает, когда начинаешь входить в этот удивительный мир остановленных мгновений, уловленных мимолетных впечатлений от самых простых на земле вещей – от узоров мороза на оконном стекле, от шума речных волн, переплетающегося с шелестом дождя, от срезанных хризантем… Но эта простота – обманчива. Погружаясь в нее, ты чувствуешь, как попадаешь в «объятия вечности» (еще одна строчка из трехстишия в цикле «Семь нот», открывающем книгу).
Когда-то в юности в одном из журналов мне попались совершенно ни на что не похожие стихи – это были хокку знаменитого японского поэта Мацуо Басё. Помню, как я был потрясен, прочитав, к примеру, это:
Тихая лунная ночь…
Слышно, как в глубине каштана
Ядрышко гложет червяк.
Подумалось: как это можно – услышать? Только неким особенным, внутренним слухом… Да и зачем нам сдался какой-то червяк в каштане, если мы привыкли к поэзии, где бушуют невероятные страсти и решаются невероятно глобальные проблемы бытия? И тогда я явственно ощутил, что передо мной – совершенно Другой мир, мир, где люди чувствуют и переживают встречу с реальностью совсем иначе, чем мы. И что более важно – у этих людей другое понимание того, что есть Главное, а что – неглавное.
Отголоски этого удивительного мира я услышал в книге трехстиший Л. Бересневой и А. Плэчинтэ. Притом – не только услышал, но и увидел: книга решена в необычном ключе – каждое трехстишие снабжено точной художественной иллюстрацией. Даже не так. Не снабжено. Оно органично накладывается на иллюстрацию, будто бы прорастает из нее, как цветок из плодородной почвы, становясь квинтэссенцией, словесной вершиной того, что мы видим на рисунке. О японском источнике вдохновения авторов нам напоминает обязательный иероглиф, сопровождающий трехстишие: в нем, как в капле воды, концентрируется тот океан смыслов читаемого и зримого.
Данная оригинальная форма выбрана авторами не случайно. Она соответствует духу японской поэзии. Ведь иероглифичность японского стиха рождает так называемую нелинейность восприятия текста, когда оно осуществляется по двум каналам – вербальному и зрительному. Это усиливает емкость и панорамность изображаемого. Подобный эффект недостижим в рамках линейного типа восприятия информации, присущего поэзии, которая пишется с помощью буквенного письма. Поэтому рисунок на фоне трехстишия помогает преодолеть этот недостаток всех переводов, переложений, подражаний хокку в западной поэтической традиции.
Л. Береснева и А. Плэчинтэ органично вчувствовались в необычный поэтический мир японского хокку – с его лаконизмом, недосказанностью, с его тяготением к восприятию неповторимого впечатления, а не к рациональному анализу. Авторы очень точно почувствовали, что подобная лирическая стихия живет не по законам линейно-дискурсивного поэтического письма, свойственного европейской традиции. Она живет по законам музыки, рождаясь из переливов неясных цвето- и звукообразов, смутных движений души в некое единое и гармоничное поэтическое целое. Отсюда и в названиях циклов трехстиший не случайно используется музыкальная терминология.
Книга открывается циклом «Семь нот». Перед нами – семь нот природы, семь ее последовательных состояний – от вечернего тумана и ночного неба до зимнего рассвета и багрового заката – уловленные в сети поэтической рефлексии. И это своего рода хроматическая гамма, нисходящая из времени в вечность:
Сельский погост.
Раскинутые руки крестов –
Объятия вечности.
Органично соответствует духу текста хокку и изображение сельского пейзажа, точно и тонко выполненное в японской изобразительной стилистике. И венчающий изображение иероглиф «вечность».
Цикл «Аккорд» из шести трехстиший демонстрирует чуткое внимание авторов к разнообразным ликам природы. Здесь и погибший подснежник, и бедная сакура, и порхающие бабочки. Но возникает парадоксальное впечатление, что все это – лики души лирического героя, его духовных прозрений, переходящих в откровение. Отсюда и легкий штрих философского умозрения, как, например, в этом трехстишии:
На талом снегу
Погибший подснежник –
Вот участь первых.
Не случайно этому трехстишию предписан иероглиф «первый», что усиливает акцент на философской подоснове данной картины. В свою очередь смысл названия цикла («Аккорд») подчеркивается в последнем трехстишии, где из наложения шума речных волн на шелест дождя возникает кода – «бесконечность созвучий».
В цикле «Ноктюрн» преобладает присущая этому музыкальному жанру грустная, элегическая интонация. Возникает тема ностальгии по былому, мотив одиночества. Примечательна следующая поэтическая находка – образ памяти как «света угасших звезд». Но в нашем мире печаль всегда сменяется радостью. И в финале цикла из образа свечи на ветру все же прорастает ожидание надежды:
Свеча на ветру.
Трепетные крылья надежды –
Не угасай, пламя!
Еще один цикл также не случайно назван «Консонанс» (в буквальном переводе с латыни – «согласие»). Здесь мы встречаем ноты примирения с жизнью, которого авторам помогает достичь очарования от встречи с живой природой в ее многообразных обличиях. Так, в финальном, восьмом трехстишии возникает образ леса как нерукотворного храма:
Осенний лес,
Золото и багрянец –
Нерукотворный храм.
Цикл «Элегия» тоже вполне соответствует своему названию. Об этом, например, свидетельствует образ осеннего сада, в котором, «как в душе моей, – печально и тихо». Картины природы созвучны извечному стремлению души ввысь из удручающей «телесности»:
Сломано крыло,
Душа же рвется ввысь –
Прощальный крик птицы.
Характерно, что выразительный рисунок лебедя, пытающегося подняться в небо, сопровождается иероглифом «душа» (не «птица»), что усиливает философское прочтение трехстишия. Но и тут печаль сменяется радостью: в последнем трехстишии «ясно на душе поэта» – ясно просто оттого, что он видит «легкий, как дымка, прозрачный воздух».
Заключительный цикл «Рапсодия» имеет наиболее отчетливое философское звучание. Здесь и «ночь, оставляющая след раздумий», здесь и неизвестно куда зовущая ветка сирени, здесь и сердце, обгоняющее стрелки часов… Важно, что в этом финальном цикле явственно звучит и тема вдохновения, тема творчества. Лишь творец может преобразить немую природу в одухотворенное и способное общаться с нами на своем языке творение.
Но вдохновенное слово
Не умирает, и мысль творца –
Многозвучно отзовется.
Надо сказать, что авторы сознательно уходят от жанрообозначения «хокку» и называют предлагаемый им жанр «трехстишием». Придирчивый взгляд может отметить, что в трехстишиях Л. Бересневой и А. Плэчинтэ не всегда соблюдается классическая схема хокку: 5 – 7 – 5 слогов. И дело не в том, что в системе русского силлабо-тонического стихосложения трудно подобрать соответствующие слова и сочетания слов. Дело, как мне кажется, в ином: предлагаемые в этой книге трехстишия – это не подражание, не стилизация, не японская традиция в русском обличии. Это – встреча. Встреча двух традиций как двух равноправных соратников и друзей, при которой то лучшее в первой, старшей из них, обогащается красотой и глубиной другой. И как хорошо, что эта встреча – состоялась.
Вспомним знаменитое «Подражание Корану» А.С. Пушкина. Никому ведь и в голову не придет считать его фактом исламской культуры. Так и книга трехстиший «Бесконечность созвучий» Л. Бересневой и А. Плэчинтэ – это продукт русской поэтической и художественной культуры, с присущей последней «всемирной отзывчивостью» (Ф.М. Достоевский). И это – главный итог оригинального труда
Л. Бересневой и А. Плэчинтэ.
РАДБИЛЬ Т.Б., доктор филологических наук, профессор