На соборной площади цветные мелки уличных художников покрывали мостовую яркими картинками, и - то там, то тут - выступали музыканты; было довольно многолюдно, несмотря на будний день. Я удрала сюда от заседаний культурологической конференции – выступления были интересны, но их обилие утомляло - чтобы полюбоваться Кёльнским собором, самым любимым мною... И теперь, выйдя из него, ощущала в душе торжественную чистоту. Хотелось просто бесцельно побродить по городу.
Один из музыкантов, уже на выходе из площади, играл на какой-то этнической разновидности флейты; протяжные высокие звуки, сплетающиеся в странную, печальную, и меж тем, дикую мелодию были очень в унисон с моим состоянием, и я остановилась возле него. Это был невысокий, довольно молодой смуглый мужчина с длинными черными волосами, заплетенными в косу, лицо говорило об индейском происхождении. Он играл, прикрыв глаза, и, казалось, ему было безразлично, слушают его или нет. Когда мелодия закончилась, я положила один евро в стоящую на земле коробочку, но не спешила уходить, мне хотелось послушать его еще раз. Музыкант посмотрел на меня темными раскосыми глазами, это был бездонный, втягивающий в себя взгляд мужчины. Он заиграл снова, и возникло ощущение, что он играет для меня. Музыка рассказывала об упорстве волн, бьющих о скалы пустынного побережья, о медном солнце, опаляющем своими лучами склоны диких гор, о любви, не находящей выхода, о смерти, которая приходит неслышно и обнимает ласково. Закончив играть, музыкант вновь посмотрел на меня и улыбнулся. Улыбка поразительно осветила его лицо, и мне было легко сказать ему слова восхищения.
- Это музыка моего народа, - ответил он. – Мы – лочуми.
Он говорил по-немецки лучше меня, совсем без акцента.
- Лочуми – индейский народ?
- Да, нас всего около ста человек в мире...
Разговаривая, он быстро упаковал флейту, сунул коробку в деньгами в рюкзачок и очень просто обратился ко мне:
- Не хотите выпить кофе в ближайшем кафе?
Я немедленно согласилась. Мне было интересно поговорить с представителем неизвестного малого народа, но, признаюсь, помимо чисто культурологического любопытства и даже более того, меня привлекал сам этот человек.
Через пятнадцать минут мы с ним уже сидели в маленьком ресторанчике и пили он – кофе, я - чай с пирожными. Музыканта звали Хавьер. Когда его взгляд встречался с моим, я чувствовала себя то маленькой девочкой в волшебном лесу, только что обнаружившей зачарованный замок, то обнаженной красавицей на арене древнего Колизея, среди львов, сраженных моей красотой и оберегающих меня от гнева толпы.
От правого уха по шее Хавьера шла тонкая, не сразу заметная татуировка, исчезавшая под воротом джемпера. Это был какой-то непривычный орнамент, переплетение спиралей, кругов и волнистых линий. Я невольно задержала взгляд на орнаменте, Хавьер это заметил и сказал:
- Это наша карта миров... Здесь - Верхний мир, (он показал на шею, потом коснулся своего плеча) здесь – наш и Нижний мир.
- Отражение картины мира! – воскликнула я. – Все лочуми имеют такую татуировку?
- Нет, только я, - ответил Хавьер мягко и, как мне показалось, с грустью. - И мне некому передать этот рисунок... Все остальные лочуми старше меня или не могут носить этот знак, потому что забыли язык и отошли от наших традиций.
- Потрясающе... – только и смогла я вымолвить. – Получается, что вы – последний хранитель традиции?
Он кивнул.
- Я – последний колдун лочуми.
Еще и колдун! Я закрыла на миг глаза, такая горячая волна прошла по телу.
- Так хочется услышать, как звучит ваш язык...
Он медленно произнес несколько фраз на своем языке – достаточно мелодичном, но я не могла найти ему аналогов в своей памяти.
- А что вы сказали? – спросила я и сразу смутилась.
Словесный перевод не был нужен. Хавьер перевел свои слова на язык взгляда.
Какое-то время мы посидели молча, потом поднялись и вышли на улицу. Остановив такси, мы доехали до его дома. За всё это время мы не сказали друг другу ни слова.
Раздевшись, мы пошли в ванную, чтобы смыть с себя городскую пыль. Я не успела тогда разглядеть татуировку на его плече, он закрыл мне глаза своими сухими теплыми губами, а потом я и сама не хотела открывать их, когда он овладел мною под струями воды в первый раз.
Во второй раз он овладел мною уже на кровати, куда принес, закутав в полотенце. Когда я открыла, наконец, глаза, то увидела, что его смуглое тело прекрасно сложено, и мы с ним составляем цветовой контраст, как в шоколадно-сливочном креме.
Хавьер показал свою татуировку и стал подробно объяснять, как устроен мир для лочуми (я об этом напишу потом отдельно). Когда мы были у демонов Верхнего мира, которые, оседлав ветра, носились, играя звездами, я овладела им в первый раз. Когда мы спустились в Средний мир, чтобы подышать горным воздухом и попить молока лам и съесть лепешку, испеченную морщинистыми руками старухи Манури, я овладела им во второй раз.
Под утро мы добрались до Нижнего мира, где духи огня кружились в бесконечном хороводе, и тут мы овладели друг другом вне счета, вне времени и пространства, вне сферы мира, и поняли, что мир – в нас, а не мы в нем. После чего мы позволили миру отдохнуть в небытии.
Я проснулась днем ужасно голодная. Хавьера в спальне не было. Голая, я пошла в другую комнату, где увидела компьютер, книжный шкаф и диван, перед которым стоял низкий столик. На стене висела пара картин. Никаких атрибутов колдовской деятельности не было, как и ничего иного, говорящего о культуре лочуми. Я прошла на кухню и обнаружила на столе записку от Хавьера.
«Ты спишь так красиво, Каролина, что я не хочу тебя будить. Ты проснешься голодная – здесь ты найдешь, чем насытиться. Я приду вечером. Если будешь уходить – просто захлопни дверь». И номер телефона.
Я умылась, поела и поехала на заключительное заседание конференции.
На другое утро я улетела рейсом авиакомпании GermanWings в Петербург.
Перед регистрацией я позвонила Хавьеру из телефона-автомата и сказала, что улетаю. Он сказал, что полет будет отличным, что сил мне хватит на все задуманное, и что я никогда не потеряю своей красоты. Он знает это.
Я ему верю.