Смуров, сыщик по недоноскам был грустен. Даже пиво не пил. Лобок заговорщески шептал в дежурной части:
-Наверно трипер подхватил.
-Не, наверно жена достала-авторитетно басил дежурный по конторе Боря Рогожин.
Всё оказалось сложнее. Смурова тёща достала. Тёща жила в деревне где выращивала кроликов. Кролики известно дело не только мясо, которое она продавала на рынке, но и ценный мех, из которого тесть, он же тёщин муж шил шапки, которые продавались со свистом перед студёной зимой, остальное время он кормил кроликов и поддакивал жене. Свою дочь тесть с тёщей жалели, потому как в их понимании Смуров был олухом царя небесного. Он пропадал на работе, выпивал и четвёртый год ходил в старших лейтенантах. То ли дело их местный участковый! Майор и целый день дома по хозяйству. Когда дочь забеременела тёща подобрела. А когда родился ребёнок, то тёща велела его крестить. Её дочь согласно кивала. Смуров сдался без боя. Ему было велено бросить пить, курить, читать Библию и ждать звонка. Пить он бросил, курить нет, а Библии дома не было. Когда тёща уехала, то Смуров на радостях выпил. Ребёнку стукнул месяц и теща позвонила. Радостно сообщив, что всё готово и чтоб выезжали. Смуров задумался. С одной стороны он был член КПСС и атеист, с другой -конфликт в семье ему нафик был не нужен, с третьей-начальство могло пронюхать, что офицер советской милиции и Член крестил ребёнка, это было чреевато хождением по замполитам и погонным делом. В мозгу у Смурова всплыли слова классиков: Семья-это ячейка общества. Смуров решил не лишать общество ячейки. Общество без ячейки это как мужик без яиц. Сплошная видимость с тонким голосом. Для храбрости он взял три бутылки "Сибирской", батон колбасы "Любительской" и меня.
Тёщина деревня была обычной для среднерусской полосы. С покосившимися штакетниками, облупленой краской на ставнях, выцветшим красным флагом, непросыхающей лужей перед Правлением, бюстом Вождя с прищуром смотрящего в сторону сельпо. Но была и необычность. Действующая Церковь. По странной прихоти не превращёная в склад, ремонтную мастерскую или сельский клуб. В церкви пахло сырой штукатуркой и полынью. Со стен и икон смотрели лики. Богородица была похожа на цыганку, кучерявые её волосы были игриво разбросаны по плечам, её младенец имел взрослое лицо и по старчески печально посматривал на нас. Наш ребенок орал. Голос священика с трудом пробивался через вопли ребёнка. При макании в зелёный эмалированый бак наполненый водой малыш затих, а потом заорал с новой силой. Бабки охали и мелко крестились, Жена Смурова сжимала кулаки. Тёща выглядела счастливой, тесть морщился от крика. Священик выглядел устало, наверно достала рутина.
Мы вышли из церкви. Было свежо. Каркали вороны. Ребенок обреченно, с всхлипами сосал соску.
Вечером после бани мы сидели за шатким столиком. На нем стояла водка и немудрящвя деревенская закуска. Звёздное небо куполом накрывало нас. Местный аниськин звал нас в деревенские участковые. Временами порыв лёгкого ветра доносил запах навоза и это удерживало от скорополительных решений. Водка была холодная, огурцы хрумкие, картошка рассыпчатая и горячая, селёдка жирная. И сказали мы:
-И это хорошо.
А потом была Москва, наша контора, ребёнок Смурова заболел и лежал с матерью в Морозовской. Череда проблем терзала нас, мы обманывали, нас дурило начальство, нас ругали жёны, мы оправдывались, бегали по улицам, имели землистый цвет лица, наша печень увеличивалась, жизнь укорачивалась, но нам было по-фигу. Места для какого-то там бога у нас не было. Бог остался там, в деревне среднерусской полосы, где разводили кроликов, шили шапки, майор милиции боролся с утра до вечера с колорадскими жуками, а местный священник уставал от рутины божественной суеты.