Бо струсила с самого начала. Вместо того чтобы выскочить из утробы, она вцепилась в подсохшие от околоплодных вод стенки и заверещала так, что дом её, испуганно и тесно сжав колени, сказал врачам с жалостью:
– Пусть ещё поживёт – крошка.
Бо росла в животе до тех пор, пока дому не захотелось нового, без распоротых швов, платья и тесных танцев, которым она, выпирающая лбом рядом с пупком здания и коленями – чуть выше – мешала.
Выбравшись, Бо затосковала. Мир ей не понравился ещё на стадии формирования органов слуха. Или, возможно, это случилось, когда зарождалась интуиция. Даже бывший дом снаружи оказался не таким уютным, как внутри. Окна, ошипованные ресницами, хотелось закрыть наглухо, а от его прикосновений мечталось стать пластмассовой.
Первое время влажная от постоянной стирки квартира с проседающим под тяжелым бельём балконом казалась неплохим убежищем. В сумрачно мокнущей комнате Бо играла в эмбриона – закидывала ноги на спинку дивана, упиралась коленями в грудь – и в таком положении существовала днями.
Когда пришло время выйти на улицу, Бо, желая круглосуточно быть в домике, соорудила скворечник и носила его на голове, блистая оттуда глазами. Птицы залетали, выдёргивали волоски бровей для своих гнёзд и выколупывали клювом на её щеках веснушки. Бо всё им разрешала, считая существами высшего порядка за умение летать – а значит – дотрагиваться до неба, которое потрясало ее необычайно. Бо мечтала добраться до облака – любого, самого серого, маленького, пусть не похожего формой ни на оленя, ни на велосипед – забить ноздри, уши, глаза его ватой и погрузиться в настоящую жизнь, какая была до рождения.
Кроме неба, Бо нравились старики. Сморщенные и розовые, они казались только что вылезшими из утробы и оттого – товарищами по несчастью. С их помощью Бо делала первые шаги в охоте на насекомых, из крыльев которых придумала сделать свои собственные. Чувствуя непривычное к себе отношение, старики помогали, как могли – неподвижно, живой приманкой, проживая дни на скамейках возле подъездов, чтобы вечером Бо отыскивала на их засиженных пигментными пятнами теле мух – вялых от близости застойной крови.
Трофеев самостоятельной охоты у Бо было больше. Она падала на траву, вываливала язык, на который – как на сочный розовый лепесток – слетались насекомые. Бо от щекотки хохотала глазами, удерживая лицо, и, наигравшись, захлопывала ловушку. Сплевывала тельце в кулак, отрывала крылья – сколько было – и складывала в кулёк. Позже слюни соединяли добычу в лоскуты.
Судьбу обескрыленных Бо старалась устроить. Некоторых подкладывала в муравейники, другим делала дома из подходящих - раздобытых в урнах - упаковок с остатками еды. Так пострадавшим было где жить и чем питаться, пока не отрастут новые крылья.
В холодное время Бо шаталась по подъездам, отыскивая между оконными рамами уснувших владельцев крыльев. Тогда же Бо обнаружила замену утраченной внутриутробной нежности – в тактильных ощущениях. Она трогала привязанных к дверям магазинов собак, внутри – выискивала самые большие очереди, в которых толкалась, легко – кончиками пальцев – хваталась за рукава покупателей, подставляла крошечные ступни под чужие ботинки – обладатели их немедленно извинялись и примиряюще трепали Бо по волосам.
На выходе её часто задерживали – проверяли карманы и перетряхивали кулёк, в котором Бо таскала драгоценные куски добычи. Как-то охранник, поймав Бо уже у дверей – вместив её руки в наручники из своих указательного и большого пальцев – завёл её в служебное помещение и начал обыскивать так, как ни разу никто не обыскивал. Он дрожал, потел и дышал горячим, а Бо всё спрашивала:
- Это нежность, да? Нежность?
Потом ещё пару раз она возвращалась в этот магазин, чтобы выяснить, но та смена больше не попадалась.
Весной одурманенные от тепла насекомые подарили Бо столько материала, что очень скоро два приличного размера крыла были готовы. Бо избегала весь город в поисках самой высокой многоэтажки – чтобы меньше было лететь до неба – счастливая, что видит эти улицы в последний раз. Во многие дома-свечки её не пускали суровые люди на входе, так что для старта Бо выбрала ближайшую шестнадцатиэтажку и облачный день.
На нужной крыше мужчины в комбинезонах что-то делали с антенной. Бо они не мешали, и, достав из кулька крылья, она крепко зажала их в ладонях и резко взмахнула, тренируясь. Куски крыльев остались в руках, часть их упала, попав в лапы ветру. Бо от ужаса окаменела больше, чем при появлении на свет, и выронила остатки. Скульптуру девочки заметил один из рабочих и велел ей уходить с крыши, подтолкнув к выходу.
Бо долго одолевала спуск в шестнадцать этажей, проживая в голове несостоявшуюся небесную жизнь. Под ногами извивались отходы существования многоквартирного дома, их количество увеличивалось с очередным пройденным пролётом. С каждой лестничной клеткой голоса из-за дверей становились всё визгливее, мусоропроводы – заполненнее, окна – меньше, а надписи на стенах – непристойнее.
Когда Бо спустилась на первый этаж, мусор доставал ей уже до шеи.
Чернота, открывшаяся за дверью подъезда, болезненно ослепляла.