КАТАРСИС ПУСТОТЫ
(Роман Виктора Пелевина «Чапаев и Пустота»)
…из него, как из воскового,
Можно лепить новые и новые формы.
Д. Фурманов
… и совсем не вернётся или он
Вернётся совсем другой.
О. Мандельштам
Роман Виктора Пелевина «Чапаев и Пустота» читают. Вернее, уже прочитали все те, кто привык относиться к литературе как средству познания прежде всего самого себя. Произведение Пелевина отвечает сокровенным запросам русского ума, постоянно выстраивающего какие-либо концепции бытия, а потом сладострастно из же разрушающего. Роман стал своего рода зеркалом для людей, живущих запросами сознания. Он ответил на мучающие такую – не побоимся сказать интеллектуальную – часть публики вопросы. После чтения пелевинского бестселлера многие почувствовали настоящий катарсис: освободились от некоторых ложных представлений о себе и о мире.
Быть современным чаще всего опасно. Не быть современным – бездарно, хотя намного комфортнее. Разговаривать с эпохой, творящейся у тебя на глазах – риск немалый. Россия непредсказуема. Страховки нет.
Искушение гибелью и свободой кружит художнику голову. Об этом, впрочем, достаточно много и точно сказал в своё «роковое» время Александр Блок. Самый цитируемый, кстати Виктором Пелевиным автор.
Атмосфера романа «Чапаев и Пустота» пронизана декадентским духом начала XX века. Оно и понятно. Речь в «Чапаеве» идёт о «пустоте» на разных уровнях понимания этого состояния. «Пустота» и «разрушение» неизбежно связаны между собой. В начале столетия лихо расправлялись с устоявшимися традициями морально и духовно исчерпавшего себя бытия. Устаревшим формам то и дело предпочитали нулевое «ничто». Россия в восприятии поэтов и писателей символистического толка находилась на краю зияющей бездны, и никто не брался позитивно пророчествовать относительно её благополучного будущего. В умах людей сложился проект гибели старого мира. Справиться с настигающим душу ужасом помогало лишь искусство, в котором катастрофа и гибель эстетизировались. Достаточно вспомнить «Петербург» Андрея Белого, произведения Фёдора Сологуба, откровения Зинаиды Гиппиус и Мережковского, чтобы воссоздать в памяти пугающую пустоту предреволюционной России, смертельно-упоительную опустошённость устремлённых к небытию душ… «Ничто» всегда преследовало русских писателей. К отсутствию смысла жизни рано или поздно приходили все мыслящие герои отечественной литературы. Болезнь ума грозит и думающим, и влюблённым. Мечется по пустынному Петербургу с потревоженным трагедией лично-исторического масштаба пушкинский Евгений и «Медного всадника», опустошены гоголевские «Мёртвые души», к «нулю» головлёвского существования подводит русскую классику в своём бессмертном шедевре Салтыков-Щедрин…
«Ни с чем» не замедлили оставить своих героев и бывшие советские, но ещё, так сказать, доперестроечные писатели: Трифонов («Московские повести»), Вампилов («Утиная охота»), Битов («Пушкинский Дом»), Петрушевская, Маканин, даже внешне непотопляемый Окуджава («Путешествие дилетантов»)… Что-то «не то» творится с Россией и её обитателями на протяжении уже нескольких столетий. Всё чаще и чаще самой подходящей метафорой для выражения духовного климата в страну становится образ «палаты для сумасшедших». В дурдоме, как мы помним, происходят события известного чеховского произведения «Палата № 6», образ психиатрической клиники доминирует в булгаковском «Мастере и Маргарите». Доктора пытаются вылечить от тоски героев Венечки Ерофеева, Пьецуха, Виктора Ерофеева, почти по всем «параметрам» благополучной Виктории Токаревой…
Пелевин не стал исключением. Он помещает в дурдом поэта Петра Пустоту, который в итоге своего пребывания в нём становится тем, чем каждый является на самом деле: Творцом Вселенной.
В современной Пелевину и всем нам России по сути никто до конца и по-настоящему не равен самому себе. В этом скрыты все наши психологические проблемы, пагубно отражающиеся и на социальном, и на экономическом уровнях. У нас есть некоторые представления о «должном» или «идеальном», но ни порой самым фантастическим образом расходятся с житейским и общественным поведением. В головах много путаницы и неразберихи. Вот почему, наверное, каждый россиянин с готовностью примеряет к себе и окружающим перспективу пребывания в сумасшедшем доме.
Страну неплохо бы вылечить… Примерно такие благородные цели поставили перед собой первые «перестройщики». Чтобы «за державу не было обидно». В романе Пелевина в роли доктора – спасителя выступает некто Тимур Тимурович. О нём нельзя сказать ничего плохого и оскорбительного. Он явно неглуп, интеллигентен, начитан в области западной психиатрии. Тимур Тимурович лечит своих пациентов с помощью новых «турбоюнгианских методик». Жаль только, что работать ему приходится в условиях отечественной клиники: минимум оборудования, плохо обученный персонал, санитары-мордовороты и т.д. Но доктор старается изо всех сил. В палате для сумасшедших несколько человек. Они, как и принято в литературном сюжете, символизируют собой общество, а точнее, историю его духовной ограниченности, печальных заблуждений ума. Пока «больные» ходят по русским городам и весям, никакой перестройки в стране не произойдёт! Цель Тимура Тимуровича – избавить несчастных от присутствия в них «ложной личности», вернуть современников к реальности. Но не тут-то было! Россияне закостенели в сознании, навязанном им извне. Все пациенты представляют собой жертвы агитации, пропаганды, распространённой в обществе моды на те или иные псевдофилософские или религиозные учения. Вольный дух перестройки усугубил их доверчивость к различного рода внушениям.
Образы соседей Петра Пустоты по палате: Просто Марии, Сердюка, Володина – уморительны, но всеми сегодня узнаваемы. Завтра они, скорее всего, утратят свою актуальность и будут непонятны новым поколениям людей. Но пока мы прекрасно осознаём, что Мария соткан (происхождение имени) из когда-то модных в «культурной прослойке» вкусов: Ремарк, Рильке. Нынче под влиянием дешёвых сериалов и боевиков вкусы среднего культурного человека трансформировались. В неокрепшей голове Марии смехотворно переплелась героиня расхожего сериала с железобетонным Шварцнеггером. Остроумен сюжетный ход, связанный с одурачиванием русского простака Сердюка якобы японской фирмой, глава которой, некто Кавабада, спит и видит торжество «алхимического брака России с Востоком». Пелеквин ехидно высмеивает бытовавшую со времён «серебряного века» идею об особом пути России, о её связи на эзотерическом уровне с Востоком и Азией. В конце века подобные теории окончательно выхолостились и могут запудрить мозги только откровенным идиотам.
Сложнее других выглядит в романе фигура Володина (однофамилец персонажа из сологубовского «Мелкого беса»: его прирезал взбесившийся учитель словесности). Володин – мастер порассуждать о высоких материях, он ищет природу «вечного кайфа», привлекает в качестве аргументов в споре Достоевского и Ницше… Но по сути Володин «лоходромщик» с грязноватой душонкой, вечной тягой к спиртному.
И Просто Мария, и Сердюк, и Володин – распространённые в нашем обществе типы. Над ними можно от души посмеяться (так поступают не искушённые опытом жизни в СССР молодые читатели), но лучше всё-таки им посочувствовать. Они олицетворяют собой участь людей с искусственно ограниченным тоталитарным режимом кругозором. Пациентам клиники Тимура Тимуровича в пору их духовного роста и умственного созревания не хватало элементарной информации о себе и о мире. Вот почему их душевные поиски приобрели какой-то искажённый, нецивилизованный характер. Так было со всеми нами в период советского застоя. Что-то и где-то начитавшись, насмотревшись и наслушавшись, мы до сих пор рискуем, что называется свихнуться, не переварив полученные сведения должным образом.
Самые тяжёлые испытания всегда выпадали на долю тех, кого уклончиво привыкли называть творческой интеллигенцией. Разного толка МНСы находились в заблуждении даже относительно отечественной истории. Пётр Пустота как раз и является жертвой подобных заблуждений. Он, как и всё его поколение, исторически дизориентирован. Выученная (да и то весьма наспех) по школьным учебникам история перепуталась в голове. Самым нелепым образом переплелись в сознании факты и герои войн и революций. Пётр Пустота в своих фантастических снах блуждает во времени и пространстве, потеряв всякие реальные представления о своём «я». Кто он? В какой стране прошла его молодость? Что он знает наверняка? Что ему только снится? Герой запутался. И это немудрено. Герои русской литературы всегда терялись в самоопределении, испытывали проблемы с самоидентификацией. Их принято называть «лишними». В силу склада своего ума, склонности к рефлексии они, как правило, рано или поздно становятся неадекватными действительности. Их принимают за людей «не в себе», да и сами они сомневаются в душевном здоровье, испытывая явный дискомфорт в общении с «нормальными», здравомыслящими членами социума. Вот и Пётр Пустота с детства ни с кем не может «Мыслить в резонанс», ему «трудно разобраться в вихре гамм и красок внутренней противоречивой жизни». Тимур Тимурович видит причину психического недуга в том, что молодой человек принадлежит к тому поколению, которое «было Запрограммировано в одной социально-культурной парадигме, а оказалось совершенно в другой». Это, безусловно, многое объясняет. Но пустота не равен всему своему поколению. Он, скорее всего, исключение из него. Поэт, он привык мыслить и излагать свои мысли метафорически, доверяя при этом прежде всего своей интуиции. Он талантлив. От таланта не излечиваются. С талантом продолжают жить, пытаясь найти ему – таланту – должное выражение (иногда, идя на поводу у властей, применение).
Блуждания «в снах» не заканчиваются для Пустоты выздоровлением. Тимур Тимурович, что называется, поспешил с выпиской нестандартного пациента. Пётр лишь утвердился в поэтическом мироощущении! Но теперь ему легче разобраться в происходящем с ним и вокруг него. В будущем уроки явившегося ему во снах Чапаева не пройдут даром. Петька научится секретам любви, покоя и самого бессмертия. Выписавшись из дома умалишённых, он в силах отличить преходящее от вечного, перестать тратить силы и энергию на преодоление ложных препятствий, усвоение ложных представлений. Пустота обретает Путь, ведущий его к истине. Он без тени сожаления покидает нео-Москву, принявшую наипошлейшие перестроечные формы, и отправляется на поиск тех людей, которые примут его как поэта и брата. Прогресс его духовного развития в том, что он не станет себя более ни с кем идентифицировать. И прежде всего Пётр разорвёт связь самого себя с русской интеллигенцией, всем ходом истории обречённой на душевные и интеллектуальные страдания, на поиск своего «места под солнцем», на исполнение просветительского предназначения. Пустота другой. У него иные представления о главных, определяющих мировоззрение человека вещах. Например, о свободе.
Больше всего юноша ненавидит так называемую «тайную свободу». Родоначальником её считают, как известно, Пушкина. Вслед за Пушкиным в конце своей сорокалетней жизни воспел её интеллигентный, но донельзя саморазрушительный Блок («Пушкинскому Дому»). «Тайную свободу» не спешит провозгласить панацеей от всех бед Пелевин.
Вспоминается разговор Петра Пустоты с собирающимся в эмиграцию Котовским. Любитель кокаина и парижской жизни признаёт за русской интеллигенцией право на якобы внутреннюю автономию, когда человек довольствуется тем, что он умёе «для себя самого» и свободен внутри своего сознания. Пётр рассказывает Котовскому притчу о «тайной свободе! На румынский лад. В неё метафорически точно вскрыт порочный смысл спасения русской интеллигенции в «пушкинском даре». «Тайная свобода» - это то же самое, что «подземный хохот» бедных румын, прячущихся от набега кочевников в вонючих ямах. Да ещё вместе со скотом – козлами и баранами. Свобода не может быть тайной, она может быть только полной! В этом Пётр Пустота не сомневается. Но жить с подобными воззрениями среди реальных людей в социуме перестроечной Москвы практически невозможно. У полной свободы есть своё пристанище. Она до конца и безраздельно познаётся только на просторах Внутренней Монголии, да в волнах бескрайнего и бездонного Урала – реки Абсолютной любви. С Внутренней Монголией Петра познакомит властный и таинственный Юнгерн, посоветовавший поэту попробовать «оказаться в «нигде» при жизни», а в Урал препроводит вездесущий Чапаев, уничтожив, правда, перед этим из глиняного пулемёта весь затвердевший в своих формальных очертаниях реальный мир.
Так Пустота-поэт найдёт то, к чему давно уже готова была его душа. Встретится с теми, кто переориентирует и расширит его сознание. Он создаст в своём воображении метафорическую Вселенную, которая примет его всего, растворит в себе его «я». Проводником истины станет Василий Иванович Чапаев. Имя для слуха советского человека более, чем знакомое. Однако Пелевин значительно трансформирует образ легендарного героя гражданской войны, превращая его по сути дела в буддистского Учителя, призванного нести свет.
Разобраться в том, кто такой Чапаев Пелевина, пожалуй, важно и нужно. Хотя и непросто. А может быть, даже и бесполезно. Чапаев есть, и в то же время его как бы нет. Он и реальность, и иллюзия, и почти в булгаковском духе «галлюцинация»… Однако совсем не «молчаливая». Василий Иванович много и охотно говорит, учит, размышляет, пророчествует… И слушать его, признаться, немалое удовольствие. Он представляет собой того Гуру, который пришёл на смену школьным и университетским «занудам», умеющим вести беседу только с заранее готовым идеологическим выводом. У Чапаева иные взгляды на всё, хотя и к ним со временем, наверно, можно привыкнуть, и они рано или поздно начнут раздражать и наскучат. Но пока – в стремительно стремящейся к свободе атмосфере «перестроечного периода» - Чапаев нов, свеж и оригинален.
В самом замысле романа есть некий кураж: Пелевин выбирает для своего персонажа имя героя гражданской войны. И это, конечно, не случайно. Писатель умело играет на путанице впечатлений и представлений, возникающей в головах как читателей, так и заблудившегося между 19 и 93 годами Петьки пустоты. Кто есть кто?
Начнём по порядку. Впервые в романе Чапаев появляется … под музыку гениального Моцарта. Петру снится, что он – Пётр – находится на лестничной площадке «дома номер восемь по Тверской» и из квартиры, где вчера был убит бывший Петькин приятель, энкеведешник Эрнен, доносится замечательная фортепьянная музыка. Исполняемая невидимым пианистом, она кажется герою нечеловеческой, фантастической: в ней проступает «метафорическая невозможность самоубийства – не его греховность, а именно невозможность». Слушая Моцарта, Пётр на мгновение почувствовал себя лишь одним из летящих звуков и пожалел о том, что «никому и никогда не удастся услышать свою симфонию целиком».
Пианистом оказался «человек в чёрной гимнастёрке»: на вид ему было лет пятьдесят, «у него были загнуты вверх усы и лёгкая седина на висках (…) глаза его были закрыты, словно весь он ушёл в музыку». Незнакомец представился Василием Ивановичем Чапаевым, и имя это ничего не сказало лишённому исторической памяти, пребывающему в ситуации революционного времени юноше. О легендарном Чапае знает только читатель. На его долю и выпадает главное удивление: наблюдать за метаморфозами именитого персонажа. Перевоплощений, меняющихся буквально на глазах личин и обликов комбрига в романе достаточно. Чапаев предстаёт перед Петькой то изысканным русским аристократом, неторопливо обедающим в отдельном вагоне поезда, сплошь набитого едущими на фронт «красными ткачами», то пропахшим самогоном и луком грубоватым рубакой, между делом философствующим о высоких материях… Чапаев то собран, как струна, то расхристан. Неизменными остаются, пожалуй, только усы да возложенная на его плечи некая высокая миссия: при всех обстоятельствах он будет оставаться и восприниматься окружающими как ключевая в государственной и духовно-мистической иерархии фигура.
Так что же скрыто за ним? Прежде всего, миф о Чапае. О герое красно-белой войны в России написан достаточно скучный роман Фурманова, поставлен пользующийся грандиозным успехом фильм братьев Васильевых с Бабочкиным в главной роли, создано немало политически заострённых анекдотов. Кажется, никто в нашей стране не сомневается в том, что Чапаев был. Но так ли это? Что о нём достоверно известно? Информация, идущая из фильма и Кинг, прямо скажем, противоречивая. Чапаев у Фурманова чуть ли не так же загадочен, как и у Пелевина. В главе, которая называется «Биография» читаем: «Мне (комиссару Клычкову – Л.И.) Чапаев рассказывал (…) верить ли – не знаю. Во всяком случае, на иных пунктах берёт меня сомнение, например, на его родословной, - очень уж явственно раскрасил. Мне думается, что в этом месте у него фантазия, однако же передам всё так, как слышу, отчего не передать? Вреда не вижу, а кому захочется точно всё установить, пусть-ка пошатается по тем местам, про которые говорю, - там у Чапая и друзья, и родственные люди. Они порасскажут, верно, немало про жизнь и борьбу своего командира». Не по этому ли «адресу» и отправилась фантазия современного автора Виктора Пелевина? И ещё одно меткое замечание из романа Фурманова не могло не зацепить внимание создателя нового Чапаевского «мифа». Речь идёт о том, что, по мнению Клычкова, из взрывного командира на самом деле, «как из воскового», можно «создавать новые и новые формы – только осторожно, умело надо подходить к этому, знать надо, что (…) он примет, чего сразу не захочет принять». Фурмановский политрук-идеолог чувствует себя вправе манипулировать человеком-легендой. Это ему не очень-то удаётся. Талантливый командир сохраняет свою оригинальность, всегда оставаясь для окружения «подарком», сюрпризом и тайной. Таким вот до конца «не вылепленным» по строгим партийным законам скроется фурмановский Чапаев в волнах Урала. В Урал как реку Абсолютной любви нырнёт и Василий Иванович из пелевинского романа. Того и другого героя роднит некий ореол таинственности и, как следствие этого, жгучий интерес к ним молодёжи – вихрастых Петек. Но кто такой Чапаев, - ни сейчас, ни в гражданскую, понять, похоже, так и не сумели. Чапаев – гуру, впрочем, не без удовольствия настаивает на том, что он «никто»: тень от лампы.
Пусть «никто», но некоторые проповедующие им истины заслуживают вполне конкретного применения не просто в философской, но даже житейской практике. Чапаев так или иначе учит отношению к жизни. А для этого необходимо выяснить, что представляет собой твоё «я».
Пётр Пустота склонен к эгоцентризму. Оно и понятно – Поэт! Его беспокоит самовыражение, оценка окружающих. Чапаев осторожно подводит юношу к мысли о том, что главное – уметь во всех ситуациях, какими бы критическими они не казались, сохранять полное спокойствие. Безразличный человек вне опасности, на него не обращено внимание ни друзей, ни врагов. Важно также заботиться о сохранении собственной формы, не дорожить привычными чертами и очертаниями.
Вспомним, что главной метафорой романа «Чапаев и Пустота» становится метафора воска. Оппонент Чапаева, интеллигент-реформатор Котовский, азартно рассуждает о том, что формы, которые принимает разогретый воск, изменчивы и, увы, непостоянны в своём кажущемся совершенстве. Никто не уйдёт дальше «воска» - своей первичной природы, как бы ни пытался её формально улучшить, приукрасить. «Воск – всё, форма – ничто». Таковы выводы интеллектуальных усилий Котовского. Чапаев идёт в своей философии дальше. Он полагает, что и воска нет. Это трудно рационально осмыслить. Особенно человеку, воспитанному в материалистической традиции. Вот и Петька тоже не сразу всё понимает, его раздражают и почти унижают на первый взгляд кажущиеся схоластическими споры с Учителем. Но во время разговора «посреди горящего дома», окружённого рассвирепевшими красными ткачами, до Петра вдруг доходит, что свобода – это «освобождение от всего, что строит ум», и называется она «не знаю»!
Откровения Чапаева: о свободе от какого-либо конкретного знания, о реке Абсолютной любви, в которой растворяется твоё эгоистическое «я» и ты начинаешь принадлежать миру, - носят ярко выраженный буддистский характер. Об этом догадывается сегодня любой более или менее «продвинутый» старшеклассник. (Волна увлечения восточными религиями прошла по стране именно в перестроечный период. Молодые люди оказались интеллектуально (не скажу духовно – в этом парадокс явления) готовыми, осознав ложь идеологической политики «развитого социализма», уйти в поиски истины совсем иного – религиозного толка. Ничего сверхъестественного не произошло. Просто на новом витке осознания людьми самих себя вновь проступили романтические идеалы и ориентиры. Нужно отметить, что романтизм этот не агрессивен по сути, он указывает путь туда, где Любовь и Покой.
Современный человек испытал потребность измениться самому и тем самым изменить мир. Это не могло не найти своего отражения в литературе. У представителей новой, постмодернистической волны российских писателей наметилась тенденция разрыва со всем прежним накопленным отечественной культурой опытом.
Писателей и читателей стали раздражать готовые истины, не подкреплённые религиозным чувством. В России наметился очередной виток «базаровщины». Правда, со знаком «наоборот». Истосковавшаяся по искренности молодёжь искала уже не позитивного знания, а … зияющей пустоты, позволяющей человеку быть безучастным ко всему творящемуся вокруг. Не находиться внутри общественного потока, не плыть ни по течению, ни против него, оставаться равнодушным к устоявшимся в сознании представлениям о добре и зле – вот что становится привлекательным для новой генерации людей. Но вернёмся к сюжету.
Герой романа «Чапаев и Пустота» не без помощи, конечно, методики лечения Тимура Тимуровича, избавился от грозящих ему действительным сумасшествием комплексов. Пётр выписался из дома умалишённых, то есть отошёл от приверженности «знанию», ощутив жизнь как единый непрекращающийся миг блаженства. Такие, как Пустота, под влиянием таких, как Чапаев, научились жить вечно, разгадали формулу бессмертия.
Подобное в русской литературе, опять же надо признать, бывало. Особенно в поэзии. И всё на том же рубеже веков. Вспоминается творчество Осипа Мандельштама. Трудно утверждать, что Пелевин полностью совпадает с автором «Камня» концептуально, но нельзя не заметить откровенного цитирования из него в «Чапаеве». Так в одном из провинциальных разговоров Петьки с Василием Ивановичем упомянута строчка (правда, без кавычек) из Мандельштама. Она о том, что смерть приходит к тому, кто считает себя «настоящим» (то есть, рассуждая в логике пелевинского романа, до конца оформившимся). У Мандельштама в цитируемом стихотворении замечательно говорится о том, что лучше всего не свете «забыть» «своё ненужное «я» и, «несозданный мир лелея», лишь «блуждать» в «игрушечной чаще», где «мгновенный ритм – только случай, неожиданный Аквилон». «Он подымет облако пыли, зашуршит бумажной листвой, и совсем не вернётся или он вернётся совсем другой». Эти строчки справедливо могут послужить эпиграфом ко всем блужданиям во сне и наяву современного поэта (с декадентской родословной). Не зря до него с некоторым трудом, но всё-таки доходят речи Чапаева о том, что «всё на свете – только водоворот мыслей, и мир вокруг нас делается реальным только потому, что ты становишься этим водоворотом сам. Только потому, что ты знаешь».
Герои Пелевина лелеют желание не возвращаться туда, о чём они уже имеют представление. Или вернуться другими. Какими? Просветлёнными. Заметим, что просветление принципиально отличается от Просвещения. Последнее ориентируется на энциклопедичность знаний. Просветление же предполагает постичь «ничто» как «сущностную пустоту всех вещей – беспредельную, открытую, ясную и лучезарную». Именно в ней, согласно учению Будды, «прошлое, настоящее и будущее соединяются в момент Просветления» (учитель Дзен). Позиции прямо противоположные. На их полярности, похоже, и зиждется нынешний конфликт поколений. Традиционно настроенные «реалисты» обращены к поискам смысла конечной жизни, они озабочены судьбой временной формы, всячески описывают и поддерживают её. Устремлённые к свету неоромантики уповают на Нирвану, неизречённое блаженство, даруемое человеку Абсолютом Любви.
Как вновь не процитировать Осипа Мандельштама:
Я так же беден, как природа,
Я так же прост, как небеса,
И призрачна моя свобода,
Как птиц полночных голоса.
Я вижу месяц бездыханный
И небо мертвенней холста,
Твой мир, болезненный и странный,
Я принимаю, пустота!
Пётр из пелевинского бестселлера ощутил пустоту немного иначе, но суть происходящего та же: освобождение от лишнего. Герой прыгает вслед за Чапаевым и Анной в Урал и признаётся: «Я не почувствовал почти ничего – просто теперь он (Урал – авт.) был со всех сторон, и поэтому никаких сторон уже не было. Я увидел то место, где начинается этот поток, и сразу понял, что это и есть мой настоящий дом».
Поисками дома всегда настойчиво занималась русская литература. Вспомним, сколько печали испытала душа Ивана Бунина, когда он прощался с запахом «антоновских яблок», доносящемся из дворянских усадеб! Дом утрачивали, разрушали, оплакивали, восстанавливали, оскверняли, облагораживали и т.д. Пётр Пустота из романа Пелевина оставляет попытки найти какое-нибудь реальное жилище. Его дом – везде и нигде. Там, где он чувствует себя спокойным и любящим.
С таким умонастроением полезным для социума, скорее всего, не станешь. С этой точки зрения все усилия Тимура Тимуровича оказываются тщетными. Психотерапевт в силах избавить своих пациентов от всевозможных форм псевдокультуры и псевдодуховности, но побороть настоящий талант, как уже было сказано, он не может. Пётр не болен и потому в отличие от «сопалатников» неизлечим. Молодой человек лишь на время утратил свет как ориентир во мраке. В том, что Россия даже после перестроечных процессов мрачна, сомнений у героя нет. Он, кстати, усугубляет это её состояние (до конца «оформляет» его) тем, что разбивает выстрелом из авторучки люстру в пошлом ресторанчике – бывшей полубогемной «Музыкальной табакерке». Все и всё погружается во тьму, а Петька идёт на свет: за углом его как ни в чём не бывало поджидает Чапаевский броневик с Учителем на борту.
А Россия остаётся такой, какой оформляют её «умники» и «пошляки». И у тех, и у других часто туговато с воображением. В «перестроечном» - да что там, уже вовсю демократическом! – 93-ем в Москве так же неуютно, как в революционном 19-ом. Здесь опять же переживают не лучшие времена! Царят хаос и убожество вкусов. Пресловутое большинство довольствуется малым: узаконенным и разрешённым развратом. Пьют, поют «попсу»… Люди, какими они себя создали и принимают, меньше всего на свете хотели бы «поймать свою золотую удачу». Им не нужна красота, явленная в одном – единственном миге.
Да, мир не изменился от того, что один-единственный Петька постиг «момент истины». Мир грубо материален и поэтому конкретно смертен. Царит всё та же окультуренная пошлость, только в 19-ом её олицетворяли сидящие за столиком «Музыкальной табакерки» Александр Иванович Куприн и «красный граф» Толстой, а теперь на подмостках литературы воцарились уж откровенно безмозглые графоманы. В обществе продолжает цениться якобы знание. Но толстые учебники с общеизвестными прописями трансформировались в коротенькие, состоящие из трёх пунктов анкеты-тесты. Именно по такой «методе» считающий себя интеллигентным человеком Тимур Тимурович проверял, здоров ли разум Петра. Тесты, что и говорить, занимательны, но по сути своей чудовищны. В них «всепобеждающее зло» ассоциируется с кинокумирами (Арнольд Шварцнеггер, Сильвестр Сталлоне, Жан-Клод Ван Дамм), исторические события (Великая Отечественная, революция, штурм Белого дома) как бы взаимозаменяемы. Интересен вопрос о том, кто создал Вселенную. Предполагаемые ответы: а) Бог, б) Комитет солдатских матерей, в) Я, г) Котовский. По логике Чапаева, на все вопросы (а на этот прежде всего) надо отвечать «Не знаю». Потому что знать автора реальности значит начать играть по правилам предложенной им игры. И быть, следовательно, уже несвободным.
В Росси всегда кто-нибудь претендует на авторство созданной для всех остальных Вселенной. Составляются программы, строятся планы на будущее. Благодетелей хватает. У Пелевина к ним настороженное отношение. Иронично воспринимает Пустота смахивающего на «обустроителя России» Солженицына бородатого таксиста в пиджаке., «покроем напоминающего военный френч, вроде тех, которые любило носить большевистское начальство». Пелевин недвусмысленно намекает на то, что все озабоченные счастьем и процветанием Родины деятели сшиты по одному тоталитарному образцу. Меняются лишь формы правления: царизм, социализм, демократия… Суть остаётся неизменной. Россия с упрямым постоянством танцует, что называется, от печки. Здесь всегда будет попахивать «достоевщинкой» и всем, как всегда, найдётся место «под солнцем»: и старухам-процентщицам, и пьяненьким Мармеладовым, и вынашивающим в голове кровавые «топорные» идеи Раскольниковым…
От всего этого можно только убежать. Именно так поступает Пустота. Он бежит к «своим». Чапаев воспринимает встречу спокойно, как должное. Петру можно надеяться и на внимание Анны. Об этом женском образе стоит сказать особо. В нём переплелись черты многих литературных и реально существующий героинь начала XX века: Прекрасная Дама, Незнакомка, Женщина-Комиссар, Анна Ахматова, Лариса Рейснер…
Образ Анны в романе Пелевина – квинтэссенция всего того – пусть иллюзорного! – что заполняет пустоту мужской души, волнует плоть и воображение. Красавица и умница, она, как и «дядя» её Чапаев, и таинственный барон Юнгерн, непостоянна, изменчива. Анну – её слова и поступки – нельзя предугадать, к ней нельзя привыкнуть, она неузнаваема, как и положено Тайне и Красоте…
Итак, Пётр Пустота «кидает» «конкретный» (модное нынче слово) мир Москвы начала 90-х годов в самом разгаре происходящих в нём демократических процессов. Не принимает участия в строительстве, новой социальной действительности. И это, что ни говори, как-то не по-нашему. Вся русская литература так или иначе взывала к чувству ответственности и причастности. Есть у нас у всех некое мерило правды сиречь справедливости. Имя ему – народ. Никто из отечественных властителей умов не сумел и не посмел обойти «мысль народную» вниманием. Как же обошёлся с традицией соотносить своё эгоистическое «я» со всенародной точной зрения Пелевин?
Радикально обошёлся. Не сказать, чтобы проигнорировал окончательно, но акценты расставил весьма нестандартно. Его интересует живучесть русского хамства. Сквозным символом непотопляемого невежества становятся в романе фигуры Жербунова и Барболина. Они и матросы Балтфлота, и санитары психбольницы № 17. Есть в их лицах заштампованная русской литературой узнаваемость. Посмотришь на этих носителей народного «самосознания», и кажется, что «вот есть где-то большой и загадочный мир, и сколько в нём непонятного и влекущего, и не то, что всерьёз надеешься туда попасть, а просто тянет иногда помечтать о несбыточном». Воссоединиться же с Жербуновым и Барболиным духовному человеку не только невозможно, но и опасно. У них своя, раз и навсегда данная им функция: репрессивно-охранительная. Они, как и все оболваненные пропагандой «красные ткачи», только марионетки, управляемые опытными кукловодами, любителями фигурной лепки из послушного воска. Из века в век разного толка «птицы – говоруны» внушают им то, что они что-то значат в Истории, а потом бессовестно бросают на амбразуры. Пелевин, как и все мы, исторически принадлежащие к судьбе «красных ткачей», испытывает горечь от того, «что все эти обманутые с детства люди» никогда не очеловечатся, останутся только средством достижения другими политических целей.
Ничем не лучше участи рядовых революционных матросиков участь современных Колянов и Шуриков. Их удел – беспрестанно ругаться (слова, кроме матерного, им не дано), пить горькую, дуреть от наркотических грибов. Всероссийское мельтешение даже не людей, а просто «крохотных корчущихся существ» напоминает трагедию горящего муравейника. И некому объяснить этим несчастным тайну и печаль их пребывания в мире. До них нет никому дела, и жизнь их по-своему (и совсем не в буддистском смысле) проходит как будто во сне.
Сон – главная метафора романа Пелевина «Чапаев и Пустота». Сны выполняют сюжетную и композиционную функцию. В снах беспрестанно разговаривают обитатели палаты умалишённых. Во сне Пётр Пустота находит ответы на смутно тревожащие его душу вопросы. Сон – наше прошлое, настоящее и будущее. Снова, как во времена Блока, Россия ощущается поэтами как зачарованная спящая красавица. Когда она в очередной раз проснётся? И тут уж, как любили говорить чеховские «три сестры»: «Если бы знать, если бы знать…»