Покровительствующей мне богине Клио посвящаю.
(1944–1970)
Я улетаю мысленно за прошлым,
И тает холодок в моей груди.
Плохого нет. Я помню о хорошем.
Мне прошлое маячит впереди.
Н. Закусина
Я родился в 1931 г. Детские годы провёл в блокадном Ленинграде. До января 1942 г. жил на набережной Фонтанки, а после смерти родителей в детском доме.
Ужасы блокадных дней вспоминать не хочется. Я выжил и благодарен за это судьбе.
Весной 1944 г. город постепенно стал оживать. По Невскому вдруг загромыхали первые трамваи, на центральных улицах зажглись светильники, от вида которых многие уже от-выкли. Прохожие счастливо улыбались, глядя на тусклый свет синих подслеповатых лампочек. Только разрушенные фугасками дома всё ещё стояли не разобранными и страшными. И было голодно.
В один из холодных весенних дней во Дворце пионеров состоялся большой концерт для воспитанников детских домов, потерявших на фронте родителей. В программе – выступ-ление пионерской агитбригады.
Я пришёл на концерт задолго до начала. На мраморной лестнице и в сияющем белоко-лонном зале было тихо и пусто. В ожидании праздника я бродил по коридорам Дворца, ощущая себя персонажем из волшебной сказки, и неожиданно услышал очень красивый звук неизвестного мне музыкального инструмента. За неплотно прикрытой дверью игра-ли что-то нежное и слегка печальное. Я дослушал мелодию до конца, подождал немного и заглянул: девочка в нарядном платье, на вид чуть старше меня, сидя на стуле, озабоченно рассматривала себя в зеркале на стене. Её ноги в белых чулочках обнимали большую ги-тару с острым штырём.
Смутившись, я хотел было закрыть дверь, но девочка улыбнулась и спросила друже-любно:
– Ты из какого кружка?
– Не из кружка, а из детского дома, – ответил я.
– Ага! – задумчиво протянула девочка и, заметив, что я разглядываю инструмент, ска-зала: – Это виолончель. А я Валя. Ты тоже можешь записаться в наш кружок. Не бойся, что не возьмут. Всех берут. Приходи завтра в правый флигель. А пьеса, которую ты слу-шал, называется «Французская песня». Её написал Чайковский.
Концерт был великолепен. Выступали пионеры – танцоры, певцы, чтецы… Валя тоже выступала, но теперь она играла не одна, а с баянистом. А после концерта выстроилась тихая и вежливая очередь – каждый гость получил по две соевых лепёшки и желудёвый кофе в жестяной кружке.
На следующий день я снова был во Дворце пионеров. Кружком виолончелистов тогда руководил Иосиф Михайлович Лифшиц, человек небольшого роста, с добрым, измождён-ным лицом. Он встретил меня приветливо, спросил, не умею ли я играть на каком-либо музыкальном инструменте и знаю ли я ноты? Услышав моё сконфуженное «нет», Иосиф Михайлович тоскливо вздохнул, но из класса не прогнал, а, предложив сесть, стал объяс-нять, как нужно держать виолончель .
Валя была права – в кружок брали всех! Педагоги Дворца пионеров не стремились сделать из каждого ученика музыканта, они мечтали о большем: о том, чтобы холод и голод блокады не подавили детские сердца. Ни одному ребёнку, пожелавшему заниматься в каком-либо кружке Дворца пионеров, не было отказано. Дворец был как прекрасный оазис среди чело-веческих страданий.
В кружке виолончелистов я познал азы нотной грамоты и научился играть несколько гамм. Занятия с Иосифом Михайловичем предопределили всю мою судьбу.
Когда в 1945 г. среди мальчишек разнёсся слух, что вернулась из эвакуации Музы-кальная школа-десятилетка и уже объявлен первый набор в эту школу, я пошёл на при-ёмные экзамены. К экзамену я не готовился и не знал, что меня ожидает, послушно вы-полнял всё, о чём меня просили: повторял голосом услышанные звуки, отбивал пальца-ми ритм. Сказал, что хочу учиться на виолончели.
Мне сказали, что в класс виолончели я опоздал, но могу заниматься на одном из духо-вых инструментов – либо на валторне, либо на гобое. Я не знал, чем отличается валторна от гобоя, но звучание слова «гобой» мне показалось загадочнее, поэтому я без тени сомне-ния, уверенно сказал, что выбираю гобой.
Моя решительность очень понравилась членам приёмной комиссии. Один из них встал из-за стола и, положив мне руку на плечо, попросил открыть рот. Я высунул язык, как это делал в кабинете у врача. Строгий профессор вдруг озорно улыбнулся:
– Язык будешь показывать дирижёру, когда вырастешь, а сейчас покажи мне зубы.
В комнате дружно смеялись. Но мне было не до шуток: мои зубы не отличались ни крепостью, ни белизной.
В школу меня приняли. Я попал в класс гобоя к замечательному музыканту и педагогу Г. И. Амосову и был зачислен в интернат при школе.
В конце сороковых годов в интернате жило много ребят, которые впоследствии сделались знаменитыми музыкантами, в их числе пианисты А. Скавронский, А. Ихарев, альтист Ю. Крамаров. Ребята имели цель в жизни, знали, чего хотят, и целеустремлённо шлифовали исполнительское мастерство. Многие просили разбудить их в 5.30 и до завтрака занимались в школьных классах.
За стеной одной из комнат интерната жил известный пианист Бузе. Лёша Скавронский подолгу сидел, прижав ухо к стене, – слушал, как Бузе работает над Лунной сонатой Бетхо-вена. В это время к Лёше никто не смел приближаться.
В другом подъезде дома жила большая и дружная семья известного пианиста и шахмати-ста М. Е. Тайманова. Иногда я заходил к ним, чтобы поиграть в шахматы с сыном Марка Евгеньевича. Для этого надо было пройти по двору школы, где обитало множество крыс. Марк Евгеньевич охотно показывал шахматные задачки, а его отец, электромонтёр театра комедии на Невском проспекте (театр Акимова), дарил мне контрамарки на премьеры.
Иногда в интернате устраивались подушечные бои – лупили друг друга подушками по голове. Мне изрядно доставалось от старших ребят.
Воспитатели были чрезвычайно доброжелательны и заботливы. Они любили и песто-вали каждого ребёнка, проявляя чудеса самоотверженности.
Летом интернат выезжал на Карельский перешеек, чаще всего в Комарово (Келомяки). Около двадцати ребят жили в небольшом двухэтажном домике, который раньше принад-лежал известной актрисе Вере Фёдоровне Комиссаржевской. Сейчас в этом здании раз-мещается администрация Дома отдыха ВТО.
Однажды я по собственной инициативе пригласил к нам на дачу знаменитого драма-турга Е. Л. Шварца, который жил неподалёку, за железной дорогой. Он пришел в точно условленное время, в конце нашего ужина, и, встав в дверях, густым басом прочёл фраг-менты одной из своих чудесных сказок. Сразу было видно, какой это замечательный че-ловек!
Очень жалею, что не разыскал дачу Анны Ахматовой.
А с Д. Д. Шостаковичем мы частенько встречались в лесочке. В те годы там, под со-снами можно было найти чернику, и Дмитрий Дмитриевич собирал её вместе с ребятами. Однажды, когда я ехал на велосипеде по лесной дорожке, из кустов неожиданно появился мужчина. Я не успел затормозить и задел его колено передним колесом. Он виновато улыбнулся и вежливо обратился ко мне, мальчишке, на «вы»: «Извините!». Это был Шостакович. Удивительный человек!
В школьном симфоническом оркестре я играл партию 1-го гобоя. Оркестром в то время руководил Исай Эзрович Шерман. Этот человек тепло ко мне относился, хотя я, казалось, ничем не заслужил его расположение. Он расспрашивал меня о моих родителях, интересо-вался, кто мне делает гобойные трости, что я изучаю в классе по специальности у Г. И. Амосова, давал дельные житейские и творческие советы, иногда угощал пирожками. Я помню, как вдохновенно репетировал школьный оркестр Первую симфонию Бетховена, Скрипичный концерт Кабалевского (солистка Д. Шнейдерман), концерт для фортепиано с оркестром № 3 Бетховена (солистка М. Юдина), Вальс цветов.
Тех учеников, которые готовили себя исключительно в солисты и отлынивали от заня-тий в оркестре, Исай Эзрович с иронией называл «лауреатами» и «талантами». Я помню, как скрипач Борис Гутников пародировал Исая Эзровича на одном из школьных вече-ров-капустников. Гутников вышел на сцену, прихрамывая, и громко кричал: «Талан-ты!», «Лауреаты!». Мне показалось, что прихрамывание было бестактностью.
Мать Б. Гутникова работала кастеляншей в школьном интернате, она выдавала ребя-там выстиранное бельё. И очень часто Борис занимался на скрипке, стоя на мешках с грязными кальсонами. Это не помешало ему со временем стать скрипачом мирового уровня.
Я любил общаться с ребятами старше меня.
Марк Эрмлер (будущий дирижёр Большого театра) учился «этажом выше», т.е. был старше меня на один год. Держался он со мною довольно чванливо. Его отец – известный в своё время кинорежиссёр Фридрих Эрмлер, и Марик чувствовал своё превосходство над всеми.
Наверное, Фридрих Эрмлер создал много фильмов, но я запомнил лишь один – «Десять сталинских ударов».
Творчески контактировать с дирижёром Марком Эрмлером мне ни разу не довелось.
В одном классе с Марком Эрмлером училось много талантливых юношей, в том числе будущий дирижёр Юрий Аранович и будущий композитор Сергей Слонимский – сын пи-сателя Михаила Слонимского. Когда-то я читал одну из книг этого «инженера человече-ских душ», но начисто всё позабыл.
В те годы в школе-десятилетке не было классов дирижирования и композиции. Арано-вич учился на скрипке, а Слонимский и Эрмлер – на фортепиано.
Ну, а в моём классе («этажом ниже») было меньше ярких личностей. Самой талантливой считалась скрипачка Дина Шнейдерман, первая исполнительница скрипичного концерта Д. Кабалев¬ского. Этот концерт впервые был исполнен школьным оркестром под руково-дством Исая Шермана. Автор присутствовал на всех репетициях и пообещал, что его но-вое сочинение будет посвящено Дине Шнейдерман. Однако это своё обещание Кабалев-ский не сдержал. На титульном листе первого издания появилась надпись: «Ленинско-сталинскому комсомолу», а в последнем издании (после того, как была объявлена борьба с культом личности) – «Советской молодёжи».
Дина Шнейдерман вышла замуж за болгарского скрипача Камилларова и родила в са-молёте по дороге в Болгарию. По слухам, роды принимали второй пилот и стюардесса.
Удивительные зигзаги судьбы выпали на долю другого ученика моего класса – кларне-тиста Сергея Василенко. Окончив школу, он забросил кларнет и поступил в консервато-рию на факультет музыковедения. И лет через 10 после окончания школы сделался ди-ректором нашей же школы. Кто бы мог такое предположить? В годы учёбы он не прояв-лял ровно никаких организаторских способностей, даже в комсомоле ничем не выделял-ся. Он никогда никем не командовал, не лез с предложениями, не стремился в вожаки, явно побаивался старших и не обнаруживал волевых качеств. Как, должно быть, ему бы-ло трудно руководить учителями, привыкшими видеть в нём ученика школы, объект воспитательного воздействия!
В 1951 г. я окончил школу и поступил в Ленинградскую консерваторию в класс про-фессора А. А. Паршина.
Учёбу в консерватории я совмещал с работой. До марта 1953 г. я работал в маленьком ор-кестришке при кинотеатре «Москва» на проспекте Гааза. В этом кинотеатре было три зала, и сеансы следовали один за другим через каждые 45 минут. Наши выступления продолжались не долее 15 минут, но каждый вечер мы играли 6 раз. В перерывах между выступлениями я сочинял конспекты учебной литературы и штудировал «Капитал» Маркса. Работал я на 1/2 ставки и едва сводил концы с концами.
Вскоре мои друзья гобоисты подыскали для меня работу, которая оплачивалась лучше – оркестр Театра эстрады. Я подал заявление об уходе из кинотеатра. Но увольнение в те го-ды было делом не простым. Директор кинотеатра со странной фамилией – Кобельке ска-зал, что отпустит меня только по решению суда.
Суд хорошо запечатлелся в моей памяти.
За столом на сцене маленького зала двое вершителей судеб – судья и секретарь. В крес-лах зала два ответчика – я и какая-то съёжившаяся женщина, на которую я не глядел. Первой судили женщину за совершённый аборт. Судья задал вопрос, как бы подсказывая ответ:
– Вы сделали аборт из-за непропорционально узкого таза? Женщина молча кивнула головой.
Поворот головы к секретарю:
– Запишите показания!
И к женщине:
– Вам объявляется публичное порицание. Вы свободны.
Я осмелился мельком взглянуть на женщину. Её таз был довольно широк и, я бы ска-зал, привлекателен.
Следующим был я.
– Вы совмещаете учёбу с работой?
– Да.
– Вы учитесь на очном отделении или заочно?
– На очном отделении.
– Судебное дело закрыто. Вам объявляется публичное порицание. Вы свободны. Трудовую книжку заберите по месту работы.
Публичное порицание было вынесено в абсолютно пустом зале.
Я пошёл в кинотеатр за документами. Выслушав меня, Кобельке досадливо поморщил-ся и сказал секретарю:
– Запишите в трудовой книжке: «Уволен по решению суда».
Вечером я жаловался своим приятелям:
– Ведь с такой записью в трудовой книжке меня не возьмут ни на одну работу! И это было правдой.
Мои многоопытные друзья посоветовали мне «потерять» трудовую книжку, а при по-ступлении на новую работу сказать, что её не было. Мне выпишут новый документ.
Так всё и вышло.
В Театре эстрады и зарплата была повыше, и ездить на работу было не так далеко. Ди-рижёр оркестра М. Г. Корик, зная, что я учусь на очном отделении консерватории, не очень строго журил меня за опоздания на репетиции. Трудно было во время проведения Новогодних праздничных ёлок. Мне приходилось, сыграв один дневной спектакль, мчаться на такси в консерваторию, сдать очередной экзамен и успеть к следующей ёлке. Мои товарищи – студенты – всегда пропускали меня на экзамен без очереди. А сдавал я только на «пятёрки».
В первые годы моей учёбы в консерватории оркестровый класс вёл прекрасный музы-кант, глубоко эрудированный искусствовед Николай Семёнович Рабинович. Я с большим удовольствием и интересом посещал репетиции студенческого оркестра. Мне на всю жизнь запомнилась яркая трактовка Рабиновичем «Леоноры» № 3 и «Франчески».
К сожалению, Рабиновича вскоре сменил главный дирижёр Малого оперного театра Дониах. Общаясь с Дониахом, я понял, что не все дирижёры – небожители, среди них бы-вают люди вовсе не культурные, плохо воспитанные. Никогда не забуду, как Дониах луз-гал семечки, прослушивая игру молодых музыкантов во время конкурса в оркестр Мало-го оперного театра. Шелуха от семечек прилипла к его нижней губе и он, презрительно шевеля толстыми, вялыми губами, произносил свой приговор. После этой удручающей картины мне не захотелось принимать участие в конкурсе, и даже репетиции студенче-ского оркестра консерватории перестали восприниматься как праздник.
В торжественный день вручения дипломов ко мне подошёл мужчина с красивым энер-гичным лицом:
– Арнольд Михайлович Кац, – представился он, – главный дирижёр формирующегося в этом году в Новосибирске симфонического оркестра. Я слушал вашу игру на экзамене и приглашаю вас в оркестр на должность первого гобоиста.
Я растерянно отвечал, что предложение очень неожиданно, что я уже подписал направ-ление в Алма-Атинский театр оперы и балета.
Мой собеседник решительно и властно заявил:
– Бумажки, которые вы подписали, ровным счётом ничего не стоят! Раз вы подписали од-но направление, то подпишете и другое!
Видимо, решив, что вопрос решён, он вдруг стремительно побежал куда-то по лестнице, победоносно перепрыгивая через ступеньки. Вместо прощания я услышал:
– Вы приняты. Первая репетиция 25 августа. Прошу не опаздывать! Ждите телеграм-му.
Отвечать было некому – дирижёр из Новосибирска исчез так же неожиданно, как и появился.
23 августа 1956 г. я приехал в Новосибирск.
Этот город тогда не был похож на столицу Сибири. Ещё не было Академгородка, не было консерватории, не работал аэропорт Толмачёво, не был построен театр музыкальной коме-дии, не ходили троллейбусы, не выпускалась газета «Вечерний Новосибирск», не существо-вала Государственная публичная научно-техническая библиотека, не всюду была проложена ливневая канализация, и во время дождя по улицам неслись мутные потоки воды.
Новосибирск гордился прекрасным театром оперы и балета с его могучим творческим потенциалом, драматическим театром «Красный факел», театром юного зрителя, вузами, известными во всех уголках страны, заводами и научно-исследовательскими института-ми. Но всё же это был провинциальный город.
Новосибирск ждал своего часа. Открытие в 1956 г. консерватории и создание симфони-ческого оркестра ознаменовало начало новой вехи в развитии культурной жизни города на Оби.
Главным дирижёром и художественным руководителем нового в стране оркестра был на-значен талантливый Арнольд Кац, уже имеющий опыт работы с творческими коллектива-ми. Подбирая музыкантов для своего оркестра, он летом исколесил всю страну.
К концу августа в Новосибирск начали съезжаться выпускники оркестровых факуль-тетов разных консерваторий страны – Московской, Ленинградской, Киевской, Свердлов-ской.
Полтора месяца молодые музыканты тщательно репетировали, «притирались» друг к другу. А 14 октября 1956 г. в концертном зале театра оперы и балета состоялось первое выступление нового творческого коллектива. В первом отделении концерта выступили всемирно известные музыканты – дирижёр Кирилл Кондрашин и пианист Эмиль Ги-лельс. В их исполнении прекрасно прозвучал концерт для фортепиано с оркестром № 1 П. И. Чайковского. Во втором отделении оркестр под управлением своего главного дири-жёра Арнольда Каца исполнил Десятую симфонию Д. Д. Шостаковича.
В те годы слово «презентация» не употреблялось. К знакомству с новым творческим коллективом готовился, казалось, весь город. В день концерта в кулуарах оперного театра, в коридорах недавно открывшейся консерватории, в аудиториях музыкального училища и даже на автобусных остановках обсуждали предстоящее событие. Концертный зал был за-полнен публикой до отказа.
Музыканты собрались задолго до начала праздника. Концертмейстер оркестра Эдуард Даян и его помощники Ефим Шустин, Анатолий Билим, Самуил Зиссер, Ростислав Кор-дин беспрерывно проверяли и перепроверяли, как настроены инструменты. Мне, как первому гобоисту, полагалось исполнять ноту «ля», по которой должна проходить общая настройка. В тот вечер я столько раз играл эту ноту, что казалось, губы отвалятся.
Суета стояла несусветная. В небольших артистических комнатах было тесно, как в трамвае. И ни одного свободного стула! Музыканты с инструментами в руках толпились вдоль стен. То и дело заглядывали разного ранга начальники, желающие ободрить нас и сказать доброе слово напутствия. Среди них секретарь обкома партии по идеологии Миха-ил Семёнович Алфёров, начальник управления культуры Егор Кузмич Лигачёв, ректор Новосибирской государственной консерватории Николай Фёдорович Орлов, музыкальный редактор Комитета радиовещания Николай Осипович Иванов и ещё какие-то важные осо-бы, имена и должности которых мне не были известны. Все комнаты и проходы были заби-ты возбуждённо жестикулирующими людьми.
Директор филармонии Вениамин Александрович Кузнецов мечтательно разглядывал плохонькие пульты, его заместитель Григорий Иосифович Казарновский восклицал что-то бодрое и мобилизующее, словно тренер футбольной команды, многоопытный худрук филар-монии Теодор Леопольдович Поляков подсказывал, как следует установить пульт, чтобы но-ты не упали во время игры. А сотрудник управления культуры Нина Пантюшева придирчи-во рассматривала наши белые бабочки – у всех ли чистые?
Директор музея театра оперы и балета Роберт Фёдорович Мауэр заглядывал к нам много раз. И делал он это очень странно – посмотрит на нас с хитрой иронической улыбкой, ска-жет что-то вроде: «Готовитесь? Ну, ну, готовьтесь!» – и после этого исчезнет. А через не-сколько минут его красивая борода вновь просовывается в дверь: «Волнуетесь? Ну, ну, вол-нуйтесь!». И вновь никого нет.
Трогательную заботу проявили наши коллеги из оперного театра. Они притащили ог-ромную кипу нот, запасные оркестровые партии Первого концерта для фортепиано с орке-стром П. И. Чай¬ковского. А вдруг кто-то из музыкантов впопыхах забыл свою оркестровую партию дома! Насколько мне известно, никто ничего не забыл, но забота этих людей за-помнилась на всю жизнь.
Знаменитости К. П. Кондрашин и Э. Г. Гилельс спрятались от всей этой суеты, запершись в маленькой комнатке рядом со сценой.
Концерт прошёл прекрасно. И даже те фрагменты Десятой симфонии Шостаковича, где во время репетиций исполнителям на деревянных духовых инструментах долго не удава-лось установить подобающую звуковысотную интонацию, на концерте прозвучали безу-пречно.
В том же месяце состоялась первая гастрольная поездка оркестра. Мы выехали в Бар-наул и на Кузбасс. К. П. Кондрашин и Э. Г. Гилельс ехали в одном вагоне с нами, что сра-зу же нас сблизило. Кондрашин держался просто и грубовато. Казалось, он хотел выгля-деть своим парнем, употреблял крепкие словечки, рассказывал вульгарные анекдоты, не постеснялся обыграть кого-то в карты на 50 рублей.
А Гилельс напоминал избалованного ребёнка. Он как-то по-детски улыбался и капризно выпячивал пухлые губки, когда ему что-нибудь не нравилось. В дни гастролей ему исполни-лось
40 лет, и после последнего концерта он пригласил всех нас в ресторанчик железнодорожного вокзала Кемерово, где на столиках красовалось купленное им шампанское. Любители мате-матических подсчётов установили, что он приобрёл 16 бутылок. В те годы оркестровые му-зыканты зарабатывали очень немного, и финансовые затраты Эмиля Григорьевича нам ка-зались огромными.
Проблема с жильём в Новосибирске стояла очень остро. Сорок музыкантов, приехав-ших из других городов, поселили в общежитии филармонии, которое размещалось тогда в здании рядом с коммунальным мостом. Там сейчас драматический театр «Старый дом». Мне была отведена комната на втором этаже с огромным окном на улицу Большевист-скую. Сейчас там оборудован буфет театра. К счастью, комната оказалась тёплой, и я да-же зимой приоткрывал окно.
В первые годы существования нашего оркестра троллейбусов в Новосибирске ещё не было. Обитатели общежития обычно ездили в театр оперы и балета, где проходили репе-тиции, на трамвае. Зимы в те годы стояли жестокие. Никогда не забуду, как однажды в лютый мороз, когда трамваи буксуют на рельсах, мы добирались на работу пешком.
Представьте себе, как по улице города мчится странная группа людей со скрипками, виолончелями, тромбонами в руках. Лиц не видно, потому что головы хорошо закутаны. Из ртов идёт пар. Сорок человек бегут изо всех сил, тяжело дыша, будто солдаты штур-муют высоту, занятую противником. До начала репетиции осталось совсем мало времени, а опоздать нельзя. Никак нельзя! Ведь сегодня репетирует сам Кац! Ведь сегодня испол-няется Неоконченная симфония Ф. Шуберта!
Впереди меня в морозной дымке неясный силуэт с виолончелью. Это бежит Стелла Бахметьева, прекрасный музыкант и чудный человек. К сожалению, её уже нет в живых. Стелла никогда не расставалась со своей виолончелью. Как ей, должно быть, трудно в эту минуту! И как она азартно бежит! Я слышу её напряжённое дыхание. С трудом догоняю Стеллу: «Дай мне виолончель, ведь ты отморозишь руки!». В ответ слышится лишь одно слово на выдохе: «Нет!».
В тот день никто из нас не опоздал к началу репетиции, хотя у некоторых ещё долгое время были красные лица, мокрые носы, запотевшие очки, негнущиеся пальцы рук и тя-жёлое дыхание.
А главный дирижёр явился, как всегда, за пять минут до начала репетиции, элегант-ный, безупречно одетый, хорошо выбритый, готовый к творческой работе. Я не помню случая, когда бы он опоздал к началу работы, ни разу не видел его в мятых брюках или несвежей сорочке.
В середине 50-х годов ещё не были отменены жёсткие нормы работы симфонических орке-стров, учреждённые в годы войны, – 14 концертов в месяц. Музыкантам было предписано играть чуть ли не через день. Мы работали по законам военных лет – «сколько позволяют человеческие силы», почти без отдыха. Особенно трудно было тем духовикам, которые по каким-либо причинам не имели так называемых «регуляторов», музыкантов, способных время от времени заменить товарища, дав ему возможность отдохнуть.
В первые годы у меня не было помощника. Все выступления оркестра проходили не-пременно при моём участии, но, как ни странно, я не чувствовал усталости.
Не скрою, было время, когда я подумывал, не уехать ли из Новосибирска и не вернуться ли в родной Ленинград? Но, услышав в новосибирском театре оперы и балета волшебный голос Л. В. Мясниковой, увидев, как завораживающе танцует балерина этого театра Л. И. Крупенина, я решил: если здесь живут и работают такие замечательные артисты, то мне, начинающему и неумелому музыканту, не пристало капризничать! Надо жить здесь.
Вскоре норма выступлений нашего коллектива была снижена до 11 концертов в месяц, штатное расписание было увеличено, оркестр пополнился новыми талантливыми испол-нителями, главным образом выпускниками и преподавателями Новосибирской государ-ственной консерватории. Постепенно условия работы стали улучшаться.
Мы работали самозабвенно, не щадя своего здоровья, и каждому из нас казалось, что на свете нет ничего важнее оркестра. Частенько мы, перефразируя А. С. Пушкина, повторяли друг другу:
Мой друг, оркестру посвяти
Души прекрасные порывы!
И эти слова воспринимались вполне серьёзно, потому что оркестр и отчизна сливались для нас в общее понятие.
Однажды перед началом очередной репетиции я обратил внимание, что вторая гобоист-ка Елизавета Ремянникова садится на своё рабочее место как-то непривычно устало, с ис-кривлённым лицом, с распухшими губами. На мой вопрос она ответила, что всю ночь мая-лась зубами, сорок минут назад ей поставили пломбу и зуб всё ещё ноет. Я направился к А. М. Кацу, чтобы попросить его отпустить домой больную женщину. Но Елизавета пойма-ла меня за полу пиджака: «Не надо ничего просить! Я буду работать! Я потерплю!». И она терпела до конца репетиции.
Сорок лет спустя схожая ситуация случилась и со мной. За час до начала концерта у ме-ня неожиданно сломался зубной протез. Во рту что-то беспомощно болталось и лязгало, а мой музыкальный инструмент – английский рожок – издавал лишь шипение и бульканье, как водопроводный кран с отключённой водой.
Во фраке, с белой бабочкой на шее, я, как вихрь, ворвался в стоматологическую поли-клинику № 6. По счастливому стечению обстоятельств меня тотчас же принял заведую-щий ортопедическим отделением, известный в городе зубной протезист, мастер своего де-ла И. Н. Пушилин. За 25 минут он сумел починить протез, укрепить его и привести меня в рабочее состояние. Но было ещё необходимо проверить, удобно ли играть во время кон-церта? Я преодолел смущение, достал инструмент, и, стоя во фраке над зубоврачебным креслом, заиграл соло английского рожка из Фантастической симфонии Г. Берлиоза. В дверь то и дело заглядывали изумлённые больные и врачи из соседнего кабинета. Такого в этих стенах ещё не было. Убедившись, что с зубами всё в порядке, я с развевающимися фалдами фрака помчался вниз по лестнице, и встречные люди ошарашено оборачивались мне вслед. А через 15 минут я уже был в Концертном зале филармонии и участвовал в на-стройке оркестра, обязательной перед каждым концертом.
В тот вечер я много раз вспоминал прекрасную женщину Елизавету Дмитриевну Ре-мянникову. Я думал о том, что ей было куда труднее, чем мне, – она играла, преодолевая зубную боль, с губами, сведёнными новокаином, а мне больно не было.
Важным событием в истории нашего оркестра было успешное выступление на смотре му-зыкальных коллективов РСФСР, который проходил в Москве в 1957 г. Мы исполняли сочи-нения русских и советских композиторов. Среди них Первая симфония В. Калинникова, симфония № 5 Д. Шостаковича, Второй концерт для фортепиано с оркестром С. Рахманинова. Дирижировал А. Кац. Солистом выступил известный пианист Наум Штаркман.
Столица оказала гостеприимство: оркестру были предоставлены лучшие концертные залы и казавшаяся нам тогда роскошной гостиница «Балчуг». Два выступления прошли в Большом зале консерватории и одно в Концертном зале им. Чайковского. Никогда не забуду душевный трепет и ощущение особой торжественности, которые я испытал, когда впервые ступил на священную сцену Большого зала Московской государственной кон-серватории им. П. И. Чайковского.
Концерты прошли с блеском. Наш коллектив был удостоен диплома второй степени и, как принято говорить в среде музыкантов, «получил отличную прессу». То была первая, очень важная победа Новосибирского оркестра и его руководителя.
Когда в 1965 г. оркестр вновь приехал в Москву, мы почувствовали, что столичные любители симфонической музыки нас не забыли. Большим успехом пользовался Арнольд Кац, который вдохновенно исполнил Концерт для оркестра Б. Бартока и показал инте-ресную интерпретацию близкой ему по духу Четвёртой симфонии И. Брамса. После по-следнего аккорда равелевского «Болеро» зал рукоплескал стоя.
Во время московских гастролей была заключена договорённость о совместной работе с фирмой грамзаписи «Мелодия», и вскоре фирма записала наше исполнение нелёгкой и редко звучащей до-минорной симфонии С. Танеева. Эта грамзапись, первая в истории нашего ор-кестра, была отмечена специальным призом.
В мае 1958 года оркестр вновь посетил Барнаул и города Кузбасса: Кемерово, Прокопь-евск и Сталинск (ныне Новокузнецк). С авторскими концертами выступили композиторы А. И. Хачату¬рян и Д. Б. Кабалевский, которые сами дирижировали своими сочинениями. Не обладая дирижёрской техникой, композиторы управляли оркестром непрофессионально, но с большим энтузиазмом. И благодарная публика почти в каждом городе дарила им одно и то же – шахтёрские лампочки и каски. Оркестру тоже досталось несколько касок. Мы органи-зовали экскурсию на шахту «Зиминка 5» и пригласили композиторов. Когда Арам Ильич и Дмитрий Борисович неуклюже спускались по крутой лесенке в узенькую штольню, нам ка-залось, что мы видим живых Дон Кихота и Санчо Пансу. С музыкантами оркестра они об-щались по-дружески.
А. И. Хачатурян дирижирует Новосибирским филармоническим оркестром во время гастролей по Кузбассу. Май 1958 г.
А. М. Кацу было неприятно наблюдать со стороны, как неуверенно композиторы руко-водят созданным им оркестром. Ему хотелось «показать класс» и самому закончить вы-ступление оркестра хотя бы «Танцем с саблями». Но Арам Ильич, взяв в руки палочку, не хотел её выпускать. Своё мнение о дирижёрском искусстве прославленного компози-тора А. М. Кац выразил в обидной для него форме и после этого наш оркестр на долгие годы лишился поддержки влиятельного музыканта. Когда спустя несколько лет А. И. Хачатурян приехал в Новосибирский театр оперы и балета на постановку своего балета «Спартак», он не заглянул к нам ни на репетиции, ни на концерты.
После двухдневного отдыха в Новосибирске мы вновь отправились в путь. На этот раз большая поездка по городам Восточной Сибири, Дальнего Востока и острова Сахалин. Это были трудные гастроли. Нигде, кроме Сахалина, музыкантам не предоставлялась гостиница. Мы жили в тесных и душных железнодорожных вагонах, по четыре человека в купе. Высту-пали в Улан-Удэ, Чите, Благовещенске, Хабаровске, Комсомольске-на-Амуре, Холмске, Кор-сакове, Южно-Сахалинске. После концерта тотчас же возвращались в своё купе переоде-ваться, и самой большой удачей считалось отыскать недалеко от железнодорожных путей баню.
Хорошо помню, что, уходя на концерт, мы никогда не запирали ни купе, ни дверь ваго-на, и ни разу не было случая воровства. Несмотря на вагонную тесноту, музыканты жили дружно. Никто не жаловался, что надоели соседи по купе. А мне и вовсе повезло, моими попутчиками оказались очень хорошие и интересные люди. Один из них, скрипач Анато-лий Билим интересовался жизнью тигров и целыми днями воодушевлёно рассказывал о повадках этих животных. Его можно было слушать не отрываясь. Другой сосед – Виктор Лопатин – собирал сведения об истории и достопримечательностях городов Сибири и Дальнего Востока. В каждом городе, где выступал оркестр, он посещал краеведческий му-зей и непременно брал меня с собой. У меня до сих пор хранятся записи, сделанные в му-зеях тех лет. Виктор не пропускал ни одной картинной галереи. По его словам, в каждом областном центре России можно найти нечто такое, чем гордились бы и Третьяковка, и Эрмитаж.
Солистами выступали знаменитый певец Павел Лисициан и скрипач Рафаил Соболев-ский. Они, разумеется, не жили в вагонах, но тоже испытали немало тягот во время гаст-ролей, которые длились около месяца.
На Сахалин мы переправлялись из Совгавани на небольшом потрёпанном судёнышке. В то время на Татарском проливе изрядно штормило и многих из нас укачало. Музыкан-ты, бледные и измученные, беспомощно лежали на скамейках в обнимку со своими скрипками. Павел Лисициан, бодрый и жизнерадостный, позвал всех, кто мог передви-гаться, в кубрик, где на небольшом столике стоял кинопроектор, и посоветовал нам по-смотреть любительский фильм. По его словам, лучшее спасение от укачивания – не ду-мать о своём самочувствии. Я не помню, о чём был фильм, но запомнил, как трогательно заботился Павел Герасимович о каждом, кого укачало.
Мы попали в город Холмск рано утром, а вечером в тот же день уже состоялся концерт. Павел Лисициан пел изумительно. Неповторимый тембр его голоса и сейчас звучит в мо-ей памяти:
И где бы я ни жил,
И что бы ни делал,
Пред родиной вечно в долгу!
Выступления в Южно-Сахалинске и Корсакове прошли с триумфом. А потом мы при-были во Владивосток. Туда специально для встречи с нашим коллективом прилетел из США Кирилл Кондрашин.
Кирилл Петрович считал себя куратором нашего оркестра, он всегда появлялся в трудную минуту. В те годы никто из гастролирующих дирижёров не выступал с нами так часто, как он, и даже, навсегда расставаясь с Россией, он свой последний концерт провёл с Новосибирским симфоническим оркестром. Во Владивостоке Кирилл Кондрашин ис-полнил Четвёртую симфонию П. И. Чайковского и увертюру В. Моцарта к опере «Свадь-ба Фигаро».
В те годы наш оркестр много играл на открытых площадках в парках города и выез-жал на гастроли в отдалённые районы области. Иногда во время уборочной кампании мы выезжали в поле и играли для колхозников под открытым небом. Однажды нам почему-то не предоставили автобусы, и мы долго ехали на концерт в грузовиках, где не было скамеек. Пришлось сидеть на полу кузова и в течение нескольких часов глотать придо-рожную пыль. Стулья мы взяли с собой, но их почему-то не раздали музыкантам, а оста-вили в другой машине, тарахтевшей следом. Когда наш грузовик особенно сильно встря-хивало, музыканты озабоченно приподнимали свои драгоценные скрипки. Одежда наша смялась и запачкалась. Но настроение было бодрое.
На поляне, отведённой для концерта, грузовики поставили вплотную друг к другу и на них установили раздвижные пульты и стулья. Публика сидела прямо на земле. Некото-рые колхозники подстелили газетки. Из кабины одного из грузовиков царственно «вы-плыла» певица Раиса Антонова, и концерт начался.
Играть было трудно, потому что солнце светило прямо в глаза и было очень жарко. Но концерт прошёл удачно. Присутствующие очень внимательно слушали нашу игру.
После последнего аккорда поднялся колхозный бригадир и обратился к публике с ко-роткой речью: «Товарищи колхозники! Посмотрите, как вспотели музыканты, сыграв-шие для вас увертюру “Дети капитана Гранта”. Я призываю вас так же самоотверженно трудиться в поле, как потрудились эти музыканты!». Колхозники согласно кивали голо-вами.
В шестидесятые годы в каждом творческом коллективе Новосибирска проводились обя-зательные семинары по политическим и экономическим вопросам. Наш оркестр часто по-сещал секретарь обкома партии по идеологии М. С. Алфёров, а однажды начальник управ-ления культуры Е. К. Лигачёв прочитал доклад о тлетворном влиянии буржуазной идеоло-гии на современное мировое искусство. Хорошо помню испуганные глаза А. М. Каца, когда я, вступив в полемику с докладчиком, стал излагать собственное мнение о творчестве ху-дожников-символистов. Любое неловко сказанное слово могло дорого обойтись не только мне, но и всему коллективу. Но, когда Е. К. Лигачёв сказал, что он уважает оппонентов, ко-торые умеют спорить, Кац успокоился.
Из года в год оркестровый коллектив совершенствовал своё мастерство. Вместе с ним росло исполнительское умение каждого отдельного музыканта.
В 1958 году мне выпала большая честь – в одном из абонементных концертов оркестра я исполнил Концерт для гобоя с оркестром Й. Гайдна. По словам моих коллег, в Новосибир-ске впервые прозвучал духовой инструмент не в сопровождении фортепиано, а в сопровож-дении симфонического оркестра. Многие слушатели говорили мне, что никогда ранее не слышали игру солиста-духовика в абонементных концертах симфонического оркестра.
Конечно, приятно слушать похвалы коллег. Но чувство досады ни на минуту не поки-дало меня из-за многочисленных ошибок, которые я допустил во время первого в моей жизни выступления в сопровождении оркестра. Мне и сейчас горько вспоминать о свих творческих промахах в тот памятный мне вечер.
В 60-х годах я стал регулярно солировать с оркестром, исполняя сочинения для гобоя русских и зарубежных авторов. Расширение репертуара приносило мне немалые убытки, ведь в те годы не было аппаратуры для копирования оркестровых партий и исполнителю приходилось нанимать переписчика за свой счёт. Ручная переписка нот стоила очень доро-го, и те деньги, которые платила филармония за выступление, не могли покрыть эти рас-ходы. Тем не менее, в 60-е годы почти в каждом концертном сезоне симфонического орке-стра я играл два-три сочинения для гобоя, ранее не исполнявшиеся в нашем городе. По-желтевшие афиши, хранящиеся в моём архиве, напоминают мне о том времени.
Творческому росту нашего коллектива способствовали регулярно проводимые Всерос-сийские конкурсы симфонических оркестров. Кроме новосибирских музыкантов в сорев-нованиях участвовали коллективы из Горького, Свердловска, Казани, Омска, Ростова, Ульяновска. В тех случаях, когда заключительный тур конкурса происходил в Москве, мы встречались со своими коллегами из других городов, и это было очень приятно. В 1961 году на смотре симфонических оркестров РСФСР наш коллектив разделил с коллегами из Свердловска первые два места. А в 1967 году на конкурсе музыкальных и театральных коллективов России Новосибирский симфонический оркестр получил диплом первой сте-пени и стал лауреатом.
Первый концертмейстер оркестра Е. Н. Шустин
и гобоист Е. Е. Фёдоров исполняют Концерт И. С. Баха
для скрипки и гобоя с оркестром.
1963 г.
Успешные выступления Новосибирского симфонического оркестра на Всероссийских конкурсах поднимали авторитет не только нашего творческого коллектива, но и его ру-ководителя А. М. Каца. Спасибо музыкантам оркестра, которые принимали участие в тех памятных концертах.
«Генератором» творческих достижений коллектива, безусловно, был (и остаётся сей-час) его главный дирижёр и художественный руководитель А. М. Кац. Его артистический талант и огромная организаторская энергия помогли оркестру быстро завоевать попу-лярность в стране.
Конечно, постоянное стремление А. М. Каца непременно подчинить себе любого, кто со-прикасается с ним по службе, обязательно настоять на своём, превзойти окружающих вно-сило дополнительные трудности в работу коллектива. Но в те моменты, когда желание по-казать, кто здесь хозяин, не отвлекало маэстро от творческих задач, мы, музыканты, виде-ли перед собой не диктатора, навязывающего свою волю, а авторитетного партнёра по ан-самблю. И тогда хотелось подчиняться каждому движению его волшебной палочки, в орке-стре устанавливалась атмосфера творческого подъёма и дух взаимного понимания.
Многие полагают, что артисту необходимо кутаться в плащ загадочности и не показы-ваться среди поклонников в те моменты, когда он занят бытовыми проблемами. Наш маэстро не таков. Иногда А. М. Каца упрекают в том, что, общаясь с людьми, он ведёт се-бя как обыкновенный человек, его шуточки не всегда удачны, его поступки не отличают-ся от поведения заурядных людей, которых мы ежедневно встречаем в автобусах и очере-дях. Порой он рисуется, как ребёнок, и это не облегчает ему творческую карьеру. Когда Кац, распекая провинившегося музыканта, «заводит» сам себя, он порой не может оста-новиться, теряет самоконтроль, бывает бестактен, истеричен, неоправданно груб, и тогда требуются большие усилия, чтобы не забыть, что перед нами выдающаяся художествен-ная личность. Но забывать об этом нельзя ни на минуту, заслуги этого талантливого че-ловека перед оркестром и городом несомненны.
Уже в первые годы существования оркестра было ясно, что нашему городу повезло с главным дирижёром. Наверное, и Кацу повезло с оркестром. Каждый член оркестрового коллектива, отдавая музыке всё лучшее и сокровенное, что хранится в его сердце, не-вольно и незаметно для самого себя из года в год приумножал авторитет и славу главного дирижёра.
В течение первых пятнадцати лет существования Симфонического оркестра Новосибир-ской филармонии (с 1956 г. по 1971 г.) наш город посетили многие известные отечествен-ные и зарубежные дирижёры. Среди них (перечисляю по алфавиту) Р. Баршай, Э. Грикуров, Б. Гусман, О. Данон, В. Дударова, К. Кондрашин, Л. Маазель, Р. Матсов, И. Мусин, М. Паверман, Н. Рахлин, А. Ста¬севич, Н. Факторович, Б. Хайкин, К. Элиасберг, К. Цекки, Г. Юдин. Почти каждый из них оставил яркий след в умах и сердцах музыкантов нашего города.
Карло Цекки исполнил с нашим оркестром Симфонию № 7 Бетховена, и его трактовка этого сочинения произвела на меня глубокое впечатление. Дирижируя оркестром, Карло Цекки проявлял себя как очень серьёзный музыкант, но когда сходил с подиума, он мно-го балагурил. Спустя годы, я заметил, что многие именитые музыканты, проявляющие себя на концертной эстраде глубокими и серьёзными художниками, сойдя с подмостков, ведут себя как дети.
Часто вспоминаю, как эффектно выходил Карло Цекки на поклоны. Он заранее укла-дывал свой плащ и шляпу на стульчик, стоящий рядом с выходом на сцену, и выходил к публике сначала в плаще, а потом и со шляпой в руках, давая понять, будто спешит на самолёт, хотя на самом деле никуда не спешил.
В те годы новосибирские любители симфонической музыки могли послушать игру знамени-тых пианистов России (по алфавиту): Д. Башкирова, Э. Вирсаладзе, Л. Власенко, Э. Гилельса, В. Гор¬ностаевой, М. Гринберг, Б. Давидович, Я. Зака, Р. Керера, Е. Ма¬линина, В. Мержанова, Г. Нейгауза, Л. Оборина, Д. Паперно, В. Постниковой, П. Серебрякова, А. Скавронского, Л. Сосиной, С. Рихтера, Н. Штаркмана, Я. Флиера, О. Яблонской и других. Радовали своим мастерством скрипачи Г. Баринова, И. Безродный, М. Вайман, Б. Гольдштейн, Э. Грач, Б. Гутников, В. Жук, В. Кли¬мов, Л. Коган, М. Лубоцкий, Д. Ойстрах, В. Пикайзен, Ю. Сит¬коветский, В. Спиваков, В. Третьяков, Р. Файн, М. Яшвили. Многие из них, однажды высту-пив с нашим коллективом, стали охотно включать в маршруты своих гастролей Новоси-бирск, чтобы ещё раз помузицировать с понравившимся оркестром.
С. Т. Рихтер приезжал в Новосибирск неоднократно, и каждый раз встреча с ним была праздником. Его игра не только доставляла эстетическое наслаждение, но и учила каждо-го из нас.
В те годы я интересовался проблемой тембра и на концертах Святослава Теофиловича особенно внимательно прислушивался к тому, как меняется звучание рояля в различных исполнительских эпизодах. Под пальцами этого выдающегося музыканта один и тот же инструмент звучал так, будто волшебным образом меняются своды зала. Слушая игру С. Т. Рихтера, я думал о том, что мы, исполнители-духовики, оценивая игру своих коллег, много говорим о красивом, сочном звуке, но редко обращаем внимание на владение ши-рокой палитрой тембровых красок. Между тем, хороший музыкант не тот, у кого всегда одинаково красиво звучит инструмент, а тот, кто в каждом исполнительском эпизоде на-ходит звучание инструмента, наилучшее для воплощения данного художественного об-раза.
Духовики нашего оркестра согласились со мною, что управлять во время игры сменой тембра нам легче, чем пианистам, потому что мы формируем качество звука с помощью более тонкого, более чувствительного инструмента, нежели руки, с помощью губ и живо-го человеческого дыхания. Нам необходимо много работать, добиваться большего разно-образия тембровых красок.
Встречи со С. Т. Рихтером принесли большую пользу духовой группе нашего симфони-ческого коллектива и, надо полагать, многому научили артистов и других исполнитель-ских специальностей.
Творчески общаясь с Д. Ф. Ойстрахом, каждый из нас находил что-то полезное для себя. Мне довелось беседовать с великим скрипачом о многообразных формах вибрато. Давид Фё-дорович никогда не использовал этот исполнительский приём как самоцель, он считал, что присутствие вибрато всегда должно быть оправдано художественными задачами. Я посето-вал, что композиторы не выработали единое для всех обозначение вибрато, не определили единую знаковую систему для той или иной формы вибрато. Но Давид Фёдорович лишь рас-смеялся: вот и хорошо, что они не вторгаются в эту область! Вибрато не должно быть одина-ковым и обязательным для всех исполнителей во все времена.
Давид Фёдорович Ойстрах охотно играл в шахматы с артистами оркестра и радовался как ребёнок, когда ему удавалось обыграть кого-либо из музыкантов. Радовался он до-вольно часто, потому его класс игры в шахматы был очень высок. Ему особенно нрави-лось играть с лучшим шахматистом нашего оркестра М. Бламом. Если случался про-смотр какой-либо комбинации, Давид Фёдорович сокрушённо потирал всей пятернёй ле-вой руки свой подбородок.
Д. Ф. Ойстрах заинтересованно расспрашивал, давал ли нам сеанс одновременной игры в шахматы международный гроссмейстер Марк Евгеньевич Тайманов, этот, по его сло-вам, «лучший шахматист среди пианистов и лучший пианист среди шахматистов»? Мы сказали, что М. Е. Тайманов неоднократно приезжал на гастроли в Новосибирск и играл с нашим оркестром не только на рояле, но и в шахматы. Во время сеанса одновременной иг-ры в шахматы М. Е. Тайманов легко выиграл у всех участников, а когда увидел главного дирижёра А. М. Каца, изобразил на лице ужас и мгновенно предложил ничью, на которую Арнольд Михайлович согласился с неохотой и сожалением.
Слушая эту историю, Д. Ф. Ойстрах заливчато смеялся: «Интересно, как это Кацу уда-лось уговорить Тайманова на такой спектакль?».
Давид Фёдорович много музицировал с нашим оркестром и однажды даже выступил в качестве дирижёра, исполнив Вторую симфонию И. Брамса. Это было одно из последних выступлений великого музыканта.
Конечно, играли с оркестром и наши «родные» исполнители, профессора и преподава-тели Новосибирской государственной консерватории, особенно часто скрипач А. Амитон, пианист Е. Зингер, виолончелист Г. Пеккер, пианист В. Слоним. Эта четвёрка пользова-лась непререкаемым авторитетом в музыкальных кругах Новосибирска, их рекоменда-ции по творческим вопросам всегда учитывались руководством оркестра.
Большую помощь нашему коллективу оказали опытные и талантливые дирижёры Но-восибирского театра оперы и балета М. Бухбиндер и А. Жоленц и, конечно же, долгое вре-мя работавшие с оркестром дирижёры Ю. Николаевский, Ю. Факторович, В. Горелик. Главный дирижёр и художественный руководитель оркестра А. М. Кац мог спокойно уез-жать на гастроли в заморские страны, потому что оркестр без него не оставался «беспри-зорным».
Солисты оркестра (слева направо):
сидят валторнист В. Петрушенко, флейтист А. Кравчик,
гобоист Е. Фёдоров, трубач Ю. Шопен; стоят – трубач В. Горохов,
кларнетист Л. Гельруд, фаготист В. Лузин,
тромбонист Г. Степанов.
1965 г.
В 1968 г. состоялась моя первая запись на грампластинку – концерт для гобоя с оркест-ра народных инструментов А. Луп¬пова. Эта запись была осуществлена по инициативе И. М. Гуляе¬ва, который тогда возглавлял оркестр народных инструментов Новосибир-ского радио. А в следующем году А. М. Кац пригласил меня записать на грампластинку концерт Г. Ф. Генделя для гобоя с оркестром.
Слушать свои старые аудиозаписи – мучительное занятие: то и дело хочется что-то пе-ределать, подправить, а это, увы, невозможно! Конечно, у меня были и достижения, и по-беды, но иногда мне кажется: если собрать воедино все киксы и фальшивые ноты, кото-рые я извлёк в течение жизни из своего инструмента, то их одних хватит на огромную симфонию.
В шестидесятые годы обязанности второго дирижёра исполнял Ю. И. Николаевский. На мой взгляд, оркестр многим обязан этому серьезному, интеллигентному музыканту.
К сожалению, не всем оркестрантам пришёлся по душе человеческий характер и стиль ре-петиционной работы Ю. И. Нико¬лаевского, некоторым казалось, что он излишне педантичен и несколько занудлив. Эти обвинения были несправедливы. Коллективу в годы его творче-ского становления был нужен дирижёр, кропотливо вникающий в каждую мелочь. Репети-руя с Ю. И. Никола¬евским, мы ежедневно много часов подряд повторяли один и тот же му-зыкальный фрагмент, старались точно (и, главное, одинаково) выполнять все нюансы и штрихи, указанные в тексте, подчинять своё личное понимание музыки интересам коллек-тивной интерпретации сочинения. Мы уставали и с нетерпением ожидали конца репетиции, но работа с Ю. И. Николаевским приумножала наши профессиональные навыки.
Преодолевая личное нерасположение отдельных оркестрантов, Ю. И. Николаевский добивался высоких творческих результатов. Надо полагать, это было нелегко.
Я помню случай, когда Юрия Ильича выручила его особая выдержка и хладнокровие. Обычно библиотекарь оркестра раскладывает ноты минут за 15 до начала репетиции. Од-нажды кто-то из оркестровых шутников незаметно для окружающих вложил в партитуру Юрия Ильича сырую куриную лапу. Насмешнику, видимо, хотелось намекнуть, что худо-щавые руки Николаевского схожи с ногами курицы, он ожидал, что, обнаружив в нотах лапу этой птицы, дирижёр растеряется и в коллективе возникнет смех. Поступок, прямо скажем, не только жестокий, но и гаденький.
Ожидания пакостника не оправдались. Умный Юрий Ильич невозмутимо стряхнул курицу на свободный стул:
– Тут кто-то забыл свой завтрак. Доест после репетиции. А сейчас начнём работать.
Коллективного смеха, на который рассчитывал оркестрант, не последовало, и репети-ция началась, как ни в чём, ни бывало.
После этого случая я стал уважать Ю. И. Николаевского ещё больше.
Ю. Николаевский и А. Кац – несхожие музыканты. Артистизм молодого А. Каца и склонность к тщательнейшей проработке исполнительских деталей, свойственная Ю. Николаев¬скому, хорошо дополняли друг друга. Каждый из них по-своему оказывал пе-дагогическое воздействие на творческий облик коллектива.
В 1970 г. состоялись первые в истории оркестра гастроли за рубеж. Мы выехали в Бол-гарию, где играли в городах Руссе, Пловдиве и Софии.
К этой поездке мы готовились долго и тщательно. Было решено усилить струнную группу, пригласив в оркестр популярный в то время струнный квартет Новосибирской консерватории в составе М. Корна, В. Минасяна, Л. Сквирского, Л. Руханкина. Это ре-шение оказалось правильным – приглашённые авторитеты оказали большую помощь нашему коллективу.
Болгарская публика очень тепло приняла Симфонию № 10 Д. Шостаковича и «Симфо-нические танцы» С. Рахманинова и после концерта долго не хотела расставаться с орке-стром. Вторая часть «Симфонических танцев» была повторена на бис целиком. Такой продолжительный повтор на бис редко встречается в исполнительской практике оркест-ровых коллективов.
Меня удивило, как быстро и чётко работает реклама в городе Руссе. На следующий день после концерта рано утром в витринах крупных магазинов центральной части города уже были установлены огромные фотографии, на которых изображён наш оркестр во время концерта. В Новосибирске даже в наше время не приходится надеяться на подобную ини-циативу и оперативность.
В Болгарии нас повсюду сопровождал секретарь Союза советских композиторов Тихон Николаевич Хренников, который трижды исполнил свой фортепианный концерт. Во время гастролей и долгие годы после них мы постоянно ощущали поддержку возглавляе-мой им организации.
Тихон Николаевич умел создать непринуждённую обстановку. Никогда не забуду, как во время одного из банкетов он вдруг запел русскую народную песню. К нашему удивле-нию, он пел красиво и абсолютно интонационно чисто, его пение не раздражало даже придирчивого Каца. Вскоре директор нашей филармонии А. И. Милантьев стал вторить Хренникову, но делал это не очень удачно. Тогда Кац, указывая на Милантьева рюмкой Pliska, громко сострил: «Из всех гадостей, которые вы мне учинили за долгие годы, Алек-сандр Иванович, наибольшая – это ваше сегодняшнее фальшивое пение». Сидящий ря-дом со мной концертмейстер оркестра Ефим Шустин не удержался от смеха, он знал о по-стоянных стычках Арнольда Михайловича с директором филармонии.
Творческие контакты артистов оркестра с преподавателями Новосибирской консерва-тории продолжались и после гастролей в Болгарию. Струнный квартет консерватории пригласил меня записать в фонд радио интересное сочинение новосибирского композито-ра А. П. Новикова «Аромат земли» для гобоя, двух скрипок, альта и виолончели.
А зимой состоялась очень ответственная поездка оркестра в Латвию. Мы играли в Даугавпилсе, Елгаве и Риге. В больших концертных залах солировали музыканты высо-чайшего класса – скрипач Виктор Третьяков и пианистка Белла Давидович. Мне было доверено исполнить Концерт Г. Ф. Генделя в знаменитом Домском соборе.
Никогда не забуду это выступление, одно из самых важных в моей творческой биогра-фии. Играть надо было, стоя высоко над залом, на небольшой площадке рядом с органом, где скучено разместился камерный состав нашего симфонического коллектива. Мне каза-лось, что своды и колонны вибрируют вместе с моим инструментом, а короли, изображён-ные на витражах, придирчиво прислушиваются к каждому звуку. Я не волновался, но ис-пытывал чувство творческого подъёма, ответственность и большую радость. Газета «Ригас Баллс» очень тепло отозвалась о моей игре и я благодарен автору рецензии – доценту Лат-вийской государственной консерватории Д. Кулькову за слова одобрения.
Первые годы Новосибирского симфонического оркестра прошли в непрерывном преодо-лении творческих и организационных трудностей. Можно только удивляться, каким обра-зом он смог так быстро и так уверенно заявить о себе, не имея ни своего концертного зала, ни хороших инструментов, испытывая мучительные трудности с жильём для музыкантов, не имея возможности отправлять оркестр на гастроли самолётом. Мы не предполагали, что через несколько лет оркестр будет выступать в лучших концертных залах Европы и Япо-нии, что он станет участником многих престижных международных фестивалей, что пла-стинки и компакт-диски с его записями станут украшением самых известных фонотек ми-ра, что зарплата солиста оркестра будет сопоставима с зарплатой профессора в учебном ин-ституте.
Творческий коллектив, который поначалу с иронией именовали «Симфонищенским оркестром», вскоре стал одним из самых уважаемых в стране.