Я удачливый, счастливый человек: почти всю жизнь занимался делом, которое люб-лю больше всего на свете, – музыкой. Более сорока лет я работал в замечательном сим-фоническом коллективе – Новосибирском филармоническом оркестре.
Среди условий успешного обучения музыкально-исполнительскому ремеслу важ-нейшим является способность тонко различать (дифференцировать) тембры звуков, умение вычленять один тембр из множества других, звучащих одновременно.
Каждый по-своему проходит школу воспитания музыкальных способностей. Моими первыми «учителями» были фашистские самолёты в небе блокадного Ленинграда. Мы, мальчишки военных лет, быстро поняли, как важно своевременно отличить тембр на-ших самолётов от гула приближающегося фашистского бомбардировщика. Многие из нас научились отличать нервный рёв немецкого «Мессершмитта», вооружённого пуле-мётами, от равномерного и тревожного гула «Юнкерса» с бомбами на борту. Некото-рые, особо «музыкальные», умели различать гул «Юнкерса –87» от шума моторов «Юнкерса – 88».
Особенно страшно выли пикирующие бомбардировщики «Юнкерсы-87». Они то омерзительно и нудно ныли высоко в небе, то набрасывались на город с душеразди-рающим крещендо, которое трудно вынести. Когда недалеко разрывалась фугаска, наш дом вздрагивал, и казалось, что он рухнет. И долгие годы после войны я рефлекторно вздрагивал и ёжился каждый раз, когда в мирном небе гудел самолёт.
Нам, мальчишкам, не разрешалось бегать по развалинам разбомблённых домов, но мы всё же делали это. Нам не разрешалось подходить на улице к умершим людям, но мы всё же транспортировали трупы, потому что иногда это делать было некому.
Время от времени во двор нашего дома въезжал грузовик-трёхтонка, на котором по-мещались носилки. Молодая женщина выскакивала из кабины и звонким, почти весё-лым голосом, поворачиваясь во все стороны, кричала:
– Умершие есть?
Так в наши дни кричат во дворах домов продавщицы молока.
Иногда из окна коммунальной квартиры высовывалась чья-то голова:
– Есть! Есть! Подождите! Сейчас вынесем!
И грузовик без ритуальных церемоний увозил тело умершего. Без гроба. Иногда даже ничем не прикрытое. Некоторое время трупы людей лежали в вестибюле бездействую-щего кинотеатра «Великан» на Петроградской стороне. Потом их отвозили по кладби-щам.
До войны в здании «Великана» размещался культурно-просветительский центр – «Народным дом». В дни блокады это название сохранилось, но обрело какой-то ирони-ческий оттенок.
На крыше каждого дома стояли ящики с песком. Некоторые мои приятели старше меня хвастались, что во время налёта погасили несколько «зажигалок», засыпав их песком. Я им завидовал.
Помню, как весело, словно наперегонки, мы таскали песок на крышу. Женщина, ру-ководившая этой работой, дала мне самое маленькое ведёрко и заполнила его песком лишь наполовину. Это меня ужасно обидело.
В определённое время задрипанный грузовичок привозил во двор огромную бочку, куда жители дома радостно сливали содержимое ночных горшков. Этот сервис был налажен Ленинградским Обкомом партии. К сожалению, такое обслуживание сущест-вовало не повсеместно. Там, где его не было, дворы превращались в сплошной туалет. В конце зимы 1942 года мы, мальчишки, долбили грязный лёд ломами.
Зенитчиками почему-то служили молодые симпатичные девушки, которым вряд ли было более 18 – 20 лет. До сих пор не пойму, почему именно девушки, и почему имен-но симпатичные. Загадка! К зенитному орудию подходить было нельзя. Но девушки одной из зенитных батарей знали меня в лицо и, когда поблизости не было начальства, когда в небе было всё спокойно, разрешали мне посудачить с ними, иногда угощали хлебом.
Однажды я попал на своеобразный праздник – накануне одна из девушек подбила фашистский «Хейнкель-111». Бомбардировщики этого типа относительно редко летали над Ленинградом, чаще в нашем небе гудели «Юнкерсы». Сопровождавшие «Хейн-кель» немецкие истребители трусливо «смылись». Весь зенитный расчёт целовал отли-чившуюся подругу, девушки наливали что-то из фляжки. Вряд ли то была дефицитная водка, скорее всего спирт. Я пообещал узнать, куда упали обломки самолёта? Ведь кру-гом дома, люди… Мои друзья, мальчишки с нашего двора, сказали, что самолёт упал удачно – на какой-то бульвар.
После смерти бабушки я жил в детских домах Ленинграда, сначала в одном, потом в другом.
В детском доме № 10 воспитателями служили хорошо образованные, культурные люди, которые старались привить нам навыки хорошего тона среди ужасов блокады. До сих пор помню одну из воспитательниц детдома Анну Сергеевну (возможно, Анну Степановну) – грустную, тихую, заботливую женщину.
Она никогда не кричала, но просила, чтобы мы расчёсывались и аккуратно заправля-ли рубашки в брюки. Может быть, это смешно и нелепо – требовать, чтобы не чавкали во время еды, когда люди умирают от голода. Но в нашем детском доме такое правило было обязательным.
Жизнь так устроена, что в дни народных страданий откуда-то появляются вши.
Каждый новый день в детдоме начинался с обязательного «ритуала» – мы должны были искать и давить вшей на своей одежде. К завтраку допускались лишь те из нас, чья фамилия отмечена в списке прошедших «санобработку». Я хорошо помню, что Анна Сергеевна требовала от нас, чтобы мы непременно отворачивались друг от друга во время процедуры уничтожения вшей. Никто не должен видеть движения наших ногтей. Это неприлично.
Завтракали мы всегда одним и тем же – морковью, которую подарили нам наши ше-фы – моряки. Несколько мешков морковки спасли жизнь целому коллективу детдома.
Анна Сергеевна не выносила сквернословие. Однажды я заметил, как болезненно пе-редёрнулось её лицо, когда кто-то из ребят детдома произнёс матерок. После этого слу-чая я невзлюбил матерящегося паренька и стал избегать с ним общение. Сейчас я по-нимаю – иногда мимика или естественный жест оказывает более сильное педагогиче-ское воздействие, нежели долгие сентенции и поучающие речи.
Но какой силой духа надо обладать, чтобы реагировать на грубо сказанное слово, ко-гда люди умирали от голода, когда многие почти равнодушно проходили мимо трупов, когда нам, ребятам, говорили, что надо опасаться незнакомых мужчин на улице, пото-му что в городе были случаи людоедства! Откуда брала энергию эта женщина?
Перед сном после очередного вечернего артобстрела мы рассаживались вокруг же-лезной печки и, глядя на огонь, жадно пожирающий добытые с огромным трудом по-ленья, вдохновенно пели хором:
«Голова обвязана,
Кровь на рукаве…».
Самой любимой песней нашей воспитательницы была:
Дан приказ – ему на Запад.
Ей – в другую сторону…».
Во время этой песни её немолодое лицо становилось отрешённым, грустным и очень красивым. Мне хотелось доставить ей удовольствие и я старался петь как можно луч-ше.
Мальчики нашего детдома должны были оказывать уважение к девочкам и заботить-ся о них. Во время сирены, оповещающей о начале бомбардировки, каждый их мальчи-ков старшей группы подбегал к закреплённой за ним маленькой девочке и помогал ей спуститься в бомбоубежище. Каждая малышка знала, к кому она должна подбежать во время тревоги, каждый из «спасателей» знал, кого ему надо спасать. Процесс эвакуации девочек долго репетировался.
Иногда девочку приходилось сажать на плечи. Мне досталась малышка, к счастью, не тяжёлая, но ужасно плаксивая, сопливая и капризная. Когда я брал её на руки, чтобы отнести в бомбоубежище, она дёргалась, больно била ногами и, что самое неприятное, хваталась руками за шею. Однажды в самый ответственный момент она вдруг стала вырываться, кричать, что забыла что-то из своих вещей, и потребовала, чтобы я вер-нулся с полпути. А когда недалеко от нашего дома стали рваться фугасные бомбы, она со страха обмочила меня.
Громкий плач в дни блокады можно было услышать редко. Чаще всего люди молча переносили свои страдания. Но та девчонка, которую я таскал в бомбоубежище, плака-ла навзрыд, не переставая. Боже, как я её ненавидел!
Дорога в бомбоубежище – это «святая святых», там не должно быть ни соринки. Эту дорогу мы своевременно тщательнейшим образом вычищали.
В 1956 году я закончил Ленинградскую консерваторию и переехал в Новосибирск, где в том году был сформирован новый в стране симфонический коллектив и была от-крыта первая за Уралом консерватория.
Однажды через много лет я был проездом в Ленинграде и мне захотелось посмотреть помещение, где в годы войны размещался наш детдом.
Здание было занято какой торговой фирмой. Строгий вахтёр не открыл мне дверь:
– Нечего Вам здесь делать! Нечего Вам смотреть! Ничего Вам здесь не нужно! Ша-таются тут разные!».
Я немного побродил по двору, посмотрел на вход в бомбоубежище. Грустно было видеть, что лестница в подвал, которую мы так тщательно чистили когда-то, захламле-на, что там навалены друг на друга бочки с извёсткой, всюду валяются обрывки газет, рваные полиэтиленовые пакеты, окурки и пустые пачки от сигарет.
В углу двора сидели молодые люди в дорогих джинсах, тянули из горла пиво, заеда-ли его ломтиками красной рыбы и, грязно ругаясь, бранили тяжёлые времена, свою паскудную житуху.