Почти год тому назад в одном из университетов штата Виргиния произошел ужасный инцидент, старанием властей оставшийся мало кому известным даже за океаном. У нас о нем вообще не сообщали, и, тем не менее, к нашему городку это событие имеет прямое отношение.
Дело в том, что случилось оно по вине ар-за-маасского уроженца, специалиста по нейрофизиологии, вывезенного союзниками после войны для работы под контролем центрального разведывательного управления. Его имя не подлежит разглашению, поэтому мы условно назовем его доктор Нольтке. За океаном оказался не только он, но и все его уцелевшие сотрудники, в том числе ученица, которую мы условно назовем Фэри. В описываемое время она была первой ассистенткой доктора, и именно ее полиция обвиняет в его трагической гибели. Так или иначе, 27-го апреля 1949-го года доктор Нольтке был найден лежащим с пробитой головой в луже крови. Он был еще жив, но сказать ничего не успел или не захотел. Все документы из лаборатории исчезли, равно как и Фэри. Однако в жилой комнате доктора были обнаружены записки личного характера, из которых стали ясны обстоятельства, повлекшие за собой эту трагедию.
Записки мало что рассказывают о технической стороне опытов, которыми занимался тогда немецкий ученый. В основном это его переживания по поводу ожидаемого и сделанного. Поэтому, пока не найдены лабораторные документы, ответов на все вопросы мы все равно не получим. Наш собственный корреспондент в Виргинии сумел найти хотя бы эти дневниковые записи, и теперь мы представляем их нашим читателям в надежде, что они смогут оценить всю противоречивость научного гения нашего времени.
«15-го апреля 1949-го года. Сегодня делали первые пробы отдельных агрегатов моей установки. Американские рабочие хуже немецких, и моя установка, которую следовало бы собрать три недели назад, все еще не представляет собой единого целого. Опять заклинивало суппорт при обратном ходе. Я даже не знаю, кого я смогу запихнуть в это сооружение, когда оно будет готово. Все-таки раньше наличие пленных значительно облегчало решение этой задачи. В крайнем случае, буду испытывать сам.
Я ночи не сплю при мысли о том, что электромагнитное воздействие на срединные и стволовые структуры мозга должно – должно! – наконец вывести человечество за пределы априорных форм созерцания. Я могу стать первым, кто увидит наш мир таким, каков он есть сам по себе! Одно угнетает меня – этот прорыв не принесет славы Германии и все плоды пожнут янки. И все же…
Немного боюсь. Мозг человека – тонко настроенный инструмент, защищенный от мира целой сетью порогов восприятия. Что будет с ним, если хоть один порог окажется перейденным? С одной стороны – соблазн увидеть истинный мир, а с другой – огромная опасность. Я даже не знаю чего. Безумия? Смерти? И, даже если мозг выдержит, сможет ли человек жить в мире вещей-в-себе, совсем не похожем на привычный феноменальный?
Сегодня Фэри снова ушла пораньше. Неужели она встречается с кем-то из янки? Боже, если так, то за что мне это?! Разве не доказал я ей свою любовь? Я всего-то на шесть лет старше, стариком меня не назвать. Вся беда, наверное, в том, что она не верит в наше освобождение из этого плена. Возможно, брак с американцем кажется ей выходом. Путем к свободе. Фэри, Фэри, только бы ты не ошиблась! Хотя в другом смысле – лишь бы ты заблуждалась…»
«17-го апреля 1949-го года. Сгорела половина электромоторов. У этих янки руки растут откуда-то не оттуда. На перемотку уйдет несколько суток. Добровольцев на испытания нет. Кроме Фэри. Но ее я близко к установке не подпущу. Слишком опасно. Слишком люблю.
Что я увижу после эксперимента, если, конечно, мне еще понадобится зрение? Если он пройдет успешно, то главное, что должно измениться в моем восприятии – это ощущение времени. Точнее, оно пропадет совсем. Невозможность времени доказана всей историей развития науки и философии. И его не может остаться после эксперимента. Наполненное жизнью пространство вчленит меня в себя как земля – цветок, как вода – водоросль. Как будут выглядеть другие? Логически проще всего – в совокупности всех своих состояний, как тысячерукий Пуруша индусов. Не об этом ли они писали тысячелетия назад? Люди, состоящие из тысяч тел с тысячами рук, ног, голов и гениталий. А Фэри? Неужели я никогда больше не взгляну в эти блестящие глаза, не коснусь ее жестковатых локонов? Ах, эти глаза. Модницы Египта времен фараонов капали себе белладонну, но не думаю, что их глаза были прекраснее твоих – больших, блестящих, но незамутненных. И таких темно-темно карих, почти черных, что можно усомниться в чистоте твоей арийской крови. А руки. И найдется ли место тогда твоим картинам, твоей музыке? Мой маленький гений, во что превратишься ты? Хотя ведь я именно превращенной тебя и знаю. И нужна ли мне на самом деле истина о тебе?»
«21-го апреля 1949-го года. Вроде все опять было готово, но на этот раз испытания отложили, чтобы на них смог присутствовать какой-то важный чин из пятиугольника. Хожу злой, как черт. Фэри больше не отлучается. В то же время перестал замечать одного вахтенного командира – молодого лейтенанта флота. Хороший, кстати, был парень, не наглый, в отличие от других янки. Фэри ничего не говорит, но по ней видно, что план ее, если и был, провалился. Интересно, что с мальчиком? Надеюсь, с Фэри ничего не сделают».
«23-го апреля 1949-го года. Провели комплексные испытания установки без испытуемого, коим уже однозначно буду я. Приезжий генерал недоволен. Я тоже. Могли бы сделать раньше. Надеюсь, что собрали ее идеально, иначе может произойти все, что угодно. Этот генерал был очень груб с нами. У него узкий лоб и тяжелый подбородок. Глаза спрятаны за очками, но по морщинкам видно, что они больше подошли бы свинье, чем человеку белой расы. Типичный янки.
Фэри приходила вечером ко мне и чуть ли не на коленях умоляла испытать установку на ней. Я уже давно сказал ей о своих чувствах, и в этот раз честно признался, что не уступлю ей потому, что люблю. Она не стала больше спорить и ушла. А я всю ночь не спал. Теперь вот, под утро, пишу эти строки. Настроение совершенно лирическое. Иногда жалею, что бросил пять лет назад писать стихи».
«27-го апреля 1949-года. Еле пришел в себя после испытаний. Боюсь даже предавать это бумаге. Тем более, что ничего никому не сказал еще. Это было два дня назад, 25-го апреля, в восемь тридцать пять утра. Я занял место в установке, Фэри и еще два ассистента прикрепили все контакты к моему телу и обритой для надежности голове. Дали хлороформ.
А потом был яркий сон, каких я с детства не видел. Навстречу мне, вырываясь из ткани закатного неба, летели в сопровождении языков багряного пламени огромные пушистые цветки репейника. Они были очень красивы, и я мог чувствовать их медовый запах. В детстве репейник был моим любимым цветком. Время от времени ярко сиреневые репейники вспыхивали снопами электрических синеватых искр и рвались прямо передо мной, словно бомбы четыре года назад.
Потом меня привели в чувство. Я открыл глаза и не увидел поначалу ничего нового. Первым лицом было лицо Фэри. Милое, милое лицо! Затем меня окликнул генерал с поросячьими глазами, и я повернулся к Фэри в профиль. И упал в обморок от увиденного.
Когда я пришел в себя снова, я ничего не сказал ни янки, ни коллегам. А сказать я должен был вот что. Повернувшись к Фэри в профиль, я не смог оторвать от нее взгляд, и схватил ее боковым зрением. Это был ужас. На краю сетчатки колебалась серая масса, испещренная множеством сверкающих просветов. Лучи пронизывали это, как прожекторы туман. Чем-то было похоже на ночной город под крылом самолета. Только все это я подумал уже потом. И это была Фэри! Настоящая Фэри! Уже готовый к тому, что увижу, я боковым зрением попытался поймать моих коллег. Эффект был тот же, только просветов оказалось поменьше. Серая ноздрястая масса на фоне каких-то сумерек – и это все, что осталось от моих товарищей! И от моего мира.
Весь вчерашний день я писал липовый отчет и думал о том, что произошло на самом деле. Во-первых, совершенно непонятно, почему эффект возникает только в части рецепторов глаза? Является ли он, следовательно, запланированным, или это просто мираж? Или шизофрения? Ох, как знал я, что эти янки угробят эксперимент! Необходимо проводить повторные испытания и увеличивать время воздействия. Возможно, эффект станет тотальным. С другой стороны, этого-то я и боюсь. Как тогда мне с людьми быть, с Фэри? Фэри, кстати, очень за меня беспокоится, что и не мудрено: хожу по центру в импровизированных шорах из фетра, демонстрирую свою ненормальность. Она вновь была у меня, просила провести опыт на ней и угрожала, что сделает это без моего и чьего-либо ведома. Я отказал. Она ушла буквально пять минут назад, сняла и унесла мои шоры. И я вновь видел ее (замазано чернилами) такой. Серая светящаяся масса на фоне сумерек. Но сколько в ней было света! Видимо, это и есть онтологическая основа красоты, этот свет. Вот только смогу ли я привыкнуть к такой красоте самой по себе, или нет? Или ложная и недолгая красота нашего мира не отпустит меня?»
«В тот же день. Случай достойный того, чтобы быть записанным. Первый раз в жизни потерял что-то, и это что-то, ни много, ни мало – ключ от лаборатории. А это что? Тревога? Кто-то проник. Фэри?»
На этом записи доктора Нольтке обрываются. Как видите, они действительно дают основания подозревать Фэри в убийстве. Но куда она делась? И насколько она виновна, если виновна? Как долго токи Нольтке воздействовали на ее мозг, и что увидела она, когда очнулась? Был ли ужас столь сильным, чтобы подвигнуть ее на убийство? И почему караул ничего не заметил? Или на самом деле заметил, а сообщение о пропаже Фэри – лишь газетная утка? А главное, сколько поколений немцев еще не узнают правды об этом? Гл. ред.
Aus dem Tagebuch von Doktor Noltke//Ar-hinter-Maasische Zeitung, J. 1950, der 15. M;rz.
Из дневника доктора Нольтке//Ар-за-Маасская газета, 1950, 15 марта.