Вожак

I
По первому, самому главному впечатлению, Анна Зарич поняла, что это её муж. Как человек бумаги, он сидел сгорбленный за ворохом листков, а вокруг праздновал беспорядок и пыль прахом нежити покрывала старые предметы: всё было старо в его квартире, – и скудные, постыдно захватанные руками вещи, и он сам, престаревший довеку. Наваждением чудилось, что сам бетон стен отстранёно поглядывает на всё, что ни на есть одухотворённое, живое, – как в пределах квартиры, так и вне её, – плоским глазом окна, шевеля стеклянным хрусталиком, – и не желает мириться с их существованием. Так же и потому, как сочинитель испытующе, мучаясь от наплыва мысленных картин, смотрел на полупустой лист, виделось, что наблюдение есть суть его жизни: весь мир сосредоточился здесь, на бумажных прямоугольниках, и он творил его подобно богу, скрупулезно собирая на ограниченной плоскости эфемерных людей, раскрашенных характерными образами фраз и действий. Так создавал он, повторяясь собою в них.
Для Анны все мужчины-писатели, которых она знала по малочисленным фото, бесспорно были удивительно красивы, и даже в обычном, рядовом лице, всё же отмеченном гением, она проникалась его внутренним светом. Потому и разочаровалась она неосновательно, увидев Артура в запустении, и не осудила его по одежде и внешности, вполне согласная с прихотливой игрою природы. Днём Анна работала швеёй, а по вечерам зачитывалась книжными мирами, мечтая о неземном по предложению сочинителей. И, разумеется, хотя бы кое в чём мечты её были похожи на общие женские мечты о суженном, милом-ненаглядном, о сытом доме и о детях.
Знакомство состоялось ранней весной, когда в город вошла и бродила оттепель, нарастали со дня на день почки деревьев, и когда многие люди задыхались истомою впечатлений от предчувствия близкого счастья.
Далее же было вовсе не по плану, как в ту осеннюю пору беззаботных встреч с дельцом, рыночным маклаком, во время которых вменялись хождения по ресторанам и катания по ночному городу всем шумным, развязным обществом: до сих пор в голове её метались визги тормозов, пестрели калейдоскопом яркие жилетки и расписные рубахи элитной молодёжи... Так оно и кончилось ничем: получив причитающееся с женщины, маклак к ней охладел и затем они расстались.
Артур Кадыров, мнящий себя начинающим писателем и по случаям печатающийся в местных коммерческих газетах, был убог, настоящий затрёпыш. Не то чтобы это выражалось ради красности определения, но действительно, было трудно усомниться, узрев воочию причинного молодца. В одежде он совсем не разбирался, – что ещё прощалось по бедности, когда сносишь любую тряпицу, – хуже того, Артур носил несменное пальто, от которого сильно разило собачатиной и кислотой пота, поскольку он по неделям забывал помыться и не менял бельё. Вдобавок ко всему, тощее, окропленное мелкими веснушками лицо его напоминало карикатуру: нос пузыриком, выкачанные идиотически глаза под неровно навислыми бровями и сплющенные клоунские губы. Серые косицы перхотных волос плашмя облегали маленькую, неровной формы, голову, а щёки докрасна были изодранны бритвой. Приглушённый смешок его звучал всегда оскорбительно для того, к кому был обращён: в нём звучала значительная неизречённость. Обычно сутулый, он изредка выпрямлялся, осаниваясь, как бы пробуя силы, и, не доверяясь им, вновь склонялся долу. В целом и в частности, сочинитель качественно проигрывал маклаку по внешности своей безусловной неказистостью.
Но то, что выходило из этой комнаты в свет, на страницы газет, сразу поразило Анну нестандартностью и новизной, а за псевдонимом «Артур Кади» – что скрывать! – ей померещился идеальный мужчина со слитыми чёрными усами под прямым носом. И пребывая под влиянием собственной фантазии, она безотлагательно решилась сходить вместе с компаньоншей на квартиру к братьям Кадыровым. Подруга имела какие-то не проясненные  отношения со старшим братом Бергеном, снабжая его  деньгами по причине отчаянного положения. В то лихолетье с ним, как и со многими тружениками, расплачивались натурой, словно с ничтожными подёнщиками. Подруга-то и свела Анну с Артуром, раскрыв тайну псевдонима.
Сам Берген, по роду деятельности аспирант, работал в вычислительном центре и творил цифрами. Математику он полюбил тою же странною любовью что и Артур, которому слова зачастую приходились непосредственно ближе живого человека. И решал алгебраические задачи Берген с лёгкостью необыкновенной, а геометрия стала его настоящим увлечением.
— Ты не представляешь, – говорил он Артуру, – сколько сладости в мире цифр!
— Чего ещё! – сердился брат. – Да это – падаль! Вот у меня образы: они и дышат, и живут отдельной жизнью... А у тебя же!..
Но толком объсниться не умел, чем же занятие цифрами презреннее книгоедства.
Увидь сторонний их временем такого спора, он бы решил, что у братьев закоренелая вражда. Но этого ничуть не бывало, и чем больше бранились они, угрюмо ворча, как старики, тем больше уважал один способности другого. Возведённое в правило меж знакомцами особой игры интонаций и полунамёков, понятных только посвящённым, было им совсем не чуждо.
— Аб чём вопросы! – на все лады склоняли они эту фразу, замещая ею многие недоговорки объяснений, пересмеиваясь хитро-значительно, как будто посылали тайнопись друг другу. – Аб чём вопросы?
Берген был полной противоположенностью брата. Крупный, красивый и статный мужчина тридцати лет, умеющий прилично одеться в поношенное. Раковинобелые зубы его сияли в улыбке приветно, наполняя людей убеждением чистоты и свежести какого-то иного, высшей природы, человека. Он легко обаял любого, пусть самого недоверчивого, своею открытой манерой поведения, причудливо совмещающей деликатность и нахальство.
Артур же, приниженный уродством одежды и внешности, носил в себе редкостное убеждение своей неповторимой красоты. И, верно, был прав. Прав тем умением слагать слова, которыми достигается неизъяснимое воздействие человека на человека, каковым написанное влечёт собою и раздвигает рубежи сознания.
В тот первый раз их встречи, когда Анна переминалась ненужная в прихожей у двери, а подруга рядом визгливо хохотала шуткам Бергена, она увидела в серой мари затенённой комнатушки, как, отгородившись от всего живого, весёлого и привлекательного – хотя бы в виде девушек, – уйдя в себя, он отрешённо записывал лист, даже не соизволив познакомиться с нею, просто не заметив за делом. Этим он, сам того не зная, разжёг её интерес к своей трагической, претенциозной особе. Едва-едва опять дождавшись предлога зайти к братьям Кадыровым, Анна обдуманно принарядилась, одела настоящее жемчужное ожерелье матери, которое никогда не носила, стеснённая его дороговизной, и светской дивой явилась с подругой в назначенный день.
Впустил девушек Берген, а Артур, разлёгшийся на диванчике, неловко поднялся, оборонив стакан на запятнанный ковёр. Как со школьной скамьи привык он вскакивать при появлении учителя и любого из взрослых, так и по сей день, видя входящих, вставал немедля, чувствуя упорный зуд подчинения.
Братья, кинув им небрежное «привет!», продолжали  какой-то свой спор, но вот сразу же исчезли в их речи пошлость и ругань: похоже они, говоря одним бытовым языком, принуждённо перешли на другой, манерный и вычурный, книжный.
— Можно убивать всех на том основании, что беспредел не имеет конца! – исключительно уверял Артур, несмело заглянув Анне в глаза.
— Да, но надо суметь полюбить человека, каков он есть, убогого, – напомнил откуда-то сначала Берген.
— По мне так вовсе не любить, чем любить убогого! – вывел Артур и, подбоченясь, по-мужицки всунув руки в карманы брюк, манерно изобразил презренную усмешку на синеватых губах. Любуясь собою таким, как ему казалось, гордецом, он стоял и ждал опровержений, и ударом по его первенству была первая фраза Анны; ею ничтожила она его превосходную гордыню:
— Позвольте не согласиться насчёт того, что можно всех убивать, – торопясь блеснуть, умно возразила Анна, – если же вы убьёте всех, то с чем же вы останетесь один?..
— Тем и лучше! – с горячностью разразился юноша. – Что? Останусь один – и прекрасно! Буду вершить свой, именной мир! В нём наверняка заключено предназначение, ведь задача человека: добиться совершенства!
— Добейся тут без зарплаты, – пробормотал украдкой брат.
— А женщина? Как вы обойдётесь без неё и кем заселите свой мир? – искренне изумилась Анна.
— Вот так-так! – захохотал Берген. – Ловко!
За тем Артур как бы споткнулся с глади наместнических рассуждений и, ожесточась на своё слабоволие и девушку, теребя ветхую манжету старенькой рубашки, отрывисто обелял свои мысли:
— Женщина тут ни при чём; я говорил о беспределе человеческого духа, которому нет препон ни в каком виде! Объясню наглядно: умом, этой потаённой мглою, можно обдумать себя за любым зверством и насилием, чего, разумеется, не стоит воспроизводить въявь. Второе: в тех измерениях ума не существует раздела зла и добра и пакости физиологии, которой мы все подчинены! Пример: мне всего-то двадцать пять, а тело уже изношено, зубы гниют, глаза слепнут, но головою – там я чувствую – объемлю зазвёздное!.. Хотя, быть может, наш ум – грубый, никудышный инструмент, за которым находится безымянное всесилие?! Повторюсь: инструмент в руках ремесленника!..
— Зачем же убивать тогда? – настаивала на своём Анна. – Неужели вы, по правде говоря, решились бы убить хотя бы вот меня! И вам не будет жалко?
— Попробовать убить можно, но это не должно стать в привычку! – воскликнул заносчиво Артур, увернувшись от прямого ответа.
   Разговор сбился из-за того, что подруга с Бергеном внезапно отправились кого-то навестить, и вот они остались наедине, будучи не представленными в лицо и зная друг друга понаслышке. В настороженной тишине покоряюще разливался душистый женский запах. Артур вдруг сразу как-то съёжился против прежнего, став ещё меньше, и, поглядывая округ неё, завёл монолог о том, что тяжело и странно жить нынче в этом городе, где у каждого наплевательское отношение к людям и никто никому не нужен; о том, что невозможно честно протолкнуть свой талант и приходится подличать перед собою и другими, и угождать начальству; и о том, что иногда, в страшные моменты упадка, в голове до ужаса пусто и нет ни единой человеческой мысли, хоть вывернись ты наизнанку, а нету ничего.
— Вам надо чаще бывать на людях, – присоветовала Анна.
— Пытался, – уныло оповестил Артур, – да толку что в кутежах да разбродстве!..
Анну волновал странный юноша; его беглый взгляд заставлял усиленней биться сердце и движения её расстраивались. Так ноги и руки, живущие по своей прихоти, теперь забыли волю и нескладно мешались, как чужие: всё хотелось успокоить их, уложить получше, но выходило ещё нелепее. И пока Артур, запинаясь, рассказывал, Анне казался лиловый, остро светящийся прыщик на его впалой щеке, и это также вызывало жалость, и ещё то, что всё в мужской квартире застоялось от не ухоженности, поджидая заботливой руки.
Туманистая плёнка осевшей влаги покрывала окно, а за ним, в провале двора, как великолепное творение искусства, как чьё-то сознание, разворачивалась череда превращений инкогнито-кудесника. Только что сошёл снег и вытаяла наледь, обратившись в роскошные лужи. Их мёл бесплотный ветер, вызывая угрюмые корчи отвращения, и навевал миролюбивые, светлые мысли, как будто никто ещё и не умирал. Ясноликие мысли ребёнка, посчитавшего, что до него мира не было, не могло быть, и каждая роняемая им мысль есть перворождённая. Хотелось наперекор верить, что всё содержит стройную гармонию, уличаемую в любом проявлении земного и небесного.
Доверительно коснувшись плеча рукою, на что Артур спервоначала брезгливо отдёрнулся, как от огня, сказав: «Не надо торопить события...(неумеренно надушенная, она вызывала свербение в ноздрях )» – разыскивая взгляд понурой головы, Анна ласково расспрашивала его о жизни, интересовалась, как они питаются с братом, как складываются его отношения с редакциями, и незаметно, в открытой близкой беседе заплутавших душ, сами собой возрождались тёплые яркоцветные огоньки взаимопонимания. С матерью никогда не говорил юноша подобно тому, как открылся незнакомой девушке. И в словах, за обычными звуками их, скрытно проносил всё то доброе, вечное, чего ранее и не подозревал в недрах озлоблённого ума. А сама Анна в её чистеньком розовом платьице, где из украшений маняще мерцала нитка жемчуга, – показалась Артуру божественным существом, волшебством попавшее сюда, в неряшество и запустение. Наравне с мыслями очнулся стыд за обкусанные ногти, а заношенный джемпер, такой удобный в повседневности, почувствовался дурною тряпкой, заграждающей  способность ко вкусу, и вся его одежда стала душна и тесна несообразно размеру, и стыд калил его, как солнце выжженную точку под наведённой знойным днём линзой, – таково было воздействие взгляда пытливой девушки.
Увы, взаимочувствие их нимало не улучшилось. Запаршивевший в своей коросте ограниченного одиночества Артур, изнемогая, желал одного: только чтобы она сейчас ушла из квартиры. В его положении он не мог показываться разочарованным гением, не мог интересничать и дразнить изощрённым умом, ибо чувство гадливости и ненависти к себе уже повергли его и заперли дверцу на выходе в хорошее, в доброе.
— Да что я здесь распинаюсь, - язвительно рассмеялся Артур, и, продолжая, словно колол стальными иглами, жестоко и не по-настоящему, – что такие, как вы, могут понять в моей жизни, и в жизни вообще? Какое бы вам дело до сочинителей с их бреднями!!! Да знаете ли вы, что сейчас пора «цветения чернухи»? Всё одни дешёвенькие, верхоглядные аллегории, – яростно заключил Артур, – а сам я о себе  слышал такое мнение, что якобы, мы, писменники – словогоны, люди мёртворожденные, далеко отсталые от жизни; одно вам по душе – бумагу марать, макулатурники!
Испуганная столь внезапным претворением, Анна вскочила и попятилась, не сводя взор с карих глаз, треснувших на белках красными жилами. Потом выбежала вон.
   Несравненно долго успокаивался Артур, проклиная всё сущее. Обводя омерзительно захламлённую квартиру диким взглядом, согласился: «Зло сидит изначально в человеке, как и смерть». Помолчал в умственной дремоте и выдавил невпопад, шепнув себе:
— Будто в силах близость людская поколебать одинокость смертного...
И повторил на память несколько раз.

II
Одно время (а было это не так давно, ещё до психического расстройства) Артур сильно занедужил, с ним случилось подобие нервического жара, однако хворал он недолго, перемогаясь на ногах, работая. Накануне болезни, в проистечении полного года, юноша регулярно изнурял себя бессонницей, когда не спал целиком полторы и двое суток, выгорая в алчном вдохновении творчества, работая над рассказами и по ночам. Презирая сон, торопился успеть показать себя миру. Он истощился до такого состояния, когда кожа старательно повторяет изгиб костей, а глаза сухо блещут во впадинах черепа, как у страстотерпца-молитвенника. И теперь Артур исступлённо боялся показаться Анне неуравновешенным. По себе Артур знал, что ему нравятся девушки живые характером, простодушные, а не мудрые холодные красавицы, заполированные до той грани, где красота гибнет в косметике и в лицедействе. Анна была что-то третье, исключительное из обоих видов. Да и потом, кто не дорожит тем человеком, которому несомненно интересен? К тому же человек этот – девушка. Артур обращался с женщинами настолько осторожно, словно были они хрупкими и, главное, чужими, неприкасаемыми драгоценностями.
После  огорчительного раздора с Анной, раз или два выходил Артур из дому не на работу, а пройтись по редакциям. Он только что начерно закончил рассказ и сейчас видел себя бешено талантливым. Персонажи его были ощутимы донельзя и кровно волновали душу. Он чувствовал, что сможет взбудоражить кровь иного читателя и, быть может, заставит плакать над строками. Когда же он писал обрывисто, наспех, то рука его плохо слушала, как у пьяного, и буквы выходили такие кривые, безобразные, точно писал ребёнок. Но в неказистости этих строк вылилась неопровержимая смертная правда, которая посетила его в напряжённые часы творческого досуга. «Нет, не напечатают!» – безнадёжно-ровно думал он. Печатался он плохо. Литературодеяния его шли вразрез с интересами газетчиков.
Как всегда, клонимый обычаем, мир безумствовал. Стоило ему появиться в заповеднике двора, и слух его пострадал от ругательств: как мужичьё, надсаживались ором малолетки-циники, многим из которых не исполнилось и десяти лет. «Сброд!» – гадливо скользнула мысль. Артур хотел было их остановить, но, по  какой-то прихоти, передумал, и, ядовито улыбаясь навстречу асфальту, убрёл прочь. Улица била грубостью и внезапностью впечатлений. О какой бы прогулке могла идти речь, когда сиюминутно Артур напрягался, стараясь не попасть под машину. Было похоже, что в городе шла многолетняя подпольная война машин с пешеходами, и, в основном, машины поработили беспомощных пешеходов, владея целиком их жизнью.
Природа ворожила. Зелень билась из-под трещин асфальта, развивалась на ухоженных пустырях, подавая тем самым привязку к аналогии с нею людей и отдельных личностей: по-новому желалось отразить сравнением зелья с житиём человеческим.
Всего за несколько дней отовсюду, с подземной мглы, с корявых сучьев серых деревьев брызнули остроконечные листочки, потрясая победою лукавую мудрость своим простеньким эффектом сияющей зелени. И воздух источал свежесть, как нарезанный арбуз, а дышалось с аппетитом.
Природа ворожила...
В такие счастливые дни особенно легко думалось и Артур помышлял о перемене общества; он знал историю человечества наперечёт и тем определял степень пригожести людей. Выходило так, что почти всякий может и готов преобразовать мир, но не каждому дозволялась такая возможность и они безвестно проживали какими-нибудь Иванами да Сериками по месту работы и жительства...
Ведомые внешней силой, люди ещё ходили поровну держа руки в карманах, точно сжатые, отстранённые друг от друга. Ничем они не выражали своих, обуреваемых, по весне, настроений. Да и как мог горожанин, глубоко, пожизненно оторванный от великолепия природы, упиться её творчеством? Разве что из самых малых крошек впечатлений складывалась для него объёмная картина ворожбы. И чахлые деревьишки, никем не политые, налегке одетые зелёным, родили повод для восторгов!
Менялось всё, а братья старились в одной и той же квартире, в которой родились и выросли, что понимал Артур с досадой, как упущение: ему уже двадцать пять, а ничего не сделано и время отсчитывает такт, не приручённое, дикое время!
Сейчас Берген сидел над очередной теоремой, бубня условия вслух. Выйдя с тени комнаты под слепоту солнца на балкон, Артур не просто сел, а умостился на крохотной табуреточке. На ней он младенцем принимал пищу. Ценностью, особенно приросшей к душе, оставалась эта, пожалуй, единственная вещица детства. Сидя на табуреточке, забелённый светом, он слабо улыбнулся наверх и смежил веки, отдавшись тёплым язычкам лучей. Казалось, нижа навылет век, проникая алым сквозь глаза, свет греет мозг и лаской услаждает думы. Глаза были вовсе не нужны и он млел, как если набирался солнцем про запас, как это делают коты, одновременно обдумывая последние дни закончившейся недели.
Вспоминался желанный очерк её лица. Со всем обаянием, на которое была способна его сухощавая, подчищенная фигурка, он старательно извинился перед Анной, повстречав её возле подъезда на утро следующего же дня. Артур сбежал с автобусной остановки, откуда ездил на работу, единственно  повиниться ей. Анна не обиделась на его странности: великодушие её покорило мучительное самолюбие Артура. Вступлением, они поговорили о пустяках  и Анна спросила:
— Вы не хотите ли прогуляться по городу?
— А зачем? – возразил Артур, и вновь бессознательно заартачился:
— Что тут делать?.. Бывало у вас подобное, что когда выйдешь во двор под спряжённым взглядом стариков-сидней на их придворных скамейках, встанешь, вдохнёшь воздуха с голубого неба, и сгоряча покажется: красота! Радость! А затем оглядишься, и глянь, – то в мусорном бачке раскопки побирушка ведёт, – то дохлый кот возле стоянки раздавленный лежит... Так ей же ей, невзлюбишь эту жизнь городскую, намордную, и тянет от уродств куда-то вдаль, в неведомое (пусть в тёмное, но покровительственное), где счастье – счастьем, и его не помрачишь, а радостью, кажется, сможешь всю землюшку обнять; и всё-то там чисто, без смерти и убогости... без омерзения. Да...
И Артуру сделалось неловко от жаркого признания, лишь силой самовнушения он не покраснел, не изменился лицом, подолгу высматривая на асфальте пыльные окурки, необыкновенно занимательные, остроумно измятые ногами пеших.
Чем-то он ещё кокетливо бахвалился, кичился, опять же наерундив заваль пёстрого хвастовства.
— Я часто слушаю музыку, – любяще объяснял Артур о себе, – в ней возможно спрятаться от смердящих ужасов жизни. Жизни – боюсь. Особенно в ней – кулаков, насмешек людских. Боли вот тоже боюсь. Всегда прятался от жизни в доме, в книгах, спасаясь в одиночестве и мечтая о несбыточном. А теперь, с вами, не боюсь!
Далее в разговоре, откровенно похваляясь оригинальностью, преднамеренно сознался:
— Я все гонорары в огне спалил!
— На что же вы жили? – недопонимая, поразилась Анна.
— Я каменщиком работаю, – довольный реакцией, выцедил мимоходом Артур, и, сменив выражение лица, предупредил пасмурно:
— Но об этом никогда не следует говорить!
К счастью, Анна и не допытывалась: она сообразила так, что ему стыдно зарабатывать на жизнь первобытным трудом.
И, непослушным языком, всё-то он наговаривал о себе да о себе, убожище! Как если в сознании его неуклюже заворочался массив закаменелого самолюбия, отторгая песчинки невысказанностей. И не было того инструмента, чтобы раздробить его на гравий...
После того, как они простились, он, много позже, улучив возможность, возвратился обратно, и испытал странное, неведомое чувство удовольствия, что он стоит на месте, где стояла она. Тогда он решил подняться лестницей подъезда на её площадку, и там, не смея нажать кнопочку звонка, наклонился к дверной ручке и согрел поцелуями безучастный металл, пахнущий терпко, удивительно.
Тысячу тысяч раз касалась железа мягкая ладонь, тысячу тысяч раз...
Артур осмотрелся. В пыльной пустоте захоженного подъезда свет скупо источался за стёкла окон, шершаво-серых, как картон, а в углу площадки неподвижным комочком расположился паук и болталась в паутине высохшая муха. Почему-то вид её внушал отчаянного страха. «Ведь когда-то жила весело, дрыгалась!» – подумалось ему и нервный озноб пронзил хрупкое тело. Вздыбился каждый волосок на теле, как бы изнемогая в ужасе. Умаляясь, исчезли сильные, прямые мысли, и, натужившись, Артур ощутил вселенскую пустоту в себе и в полутёмном подъезде, где отвратно блёкла иссера-зеленоватая краска стен и тускнела побелка потолок. И ступени, так натвердо застоянные немотой безлюдья. Неотложимо хотелось увидеть человека, но и как же страшен был бы здесь этот человек!..
Так случалось и раньше: страх навещал неоднократно; он тёк, обволакивал и душил...
Было мало отложить тепло на ручке и захотелось лечь на пол, на коврик под дверь, и на нём, свернувшись, как плод в утробе, лежать и наслаждаться отверженностью...
Перепугавшись извращений, ощущая, как в гудящей голове меняется нечто, вдвойне боясь сойти с ума, Артур бросился метнутым камнем прочь.
Да, именно так: он ощущал, как, стеснённый неземною женской властью, он, алчущий волю, погружается в потустороннюю черноту. Но, хотя он вовремя приостановился, блёклая чернота ждала, готовно, каким-то чудовищным жерлом оправляя его пути. Так злые силы бездны зовут и добиваются человека.
Через день, всего несколько часов, виделись молодые на квартире у подруги. Её Берген не смог прийти в самый последний момент и вот они сидели втроём. Ненарочито перешли на «ты» в застольной беседе. Анна подарила Артуру шарфик собственной вязки.
— Вот, подарок! От сердца, от всей души! – ударением подчеркнула она.
Он благосклонно принял подарок, а дома в тот же вечер порезал шарф в лоскуты и пожёг на блюде: этим его гордыня снискала своей платы; как месть разрешается отнятием жизни, так и гордость может насытиться лишь разрушением неприкасаемого.
Там же его откармливали всякими кулебяками и бешбармаками. Артур смиренно внимал всему, чем его потчевали, и неизбежный сарказм его куда-то запропал. Вспотев от вкусностей, он невзначай косился на Анну, на её лицо, с удовольствием отметив в ней радушную непритязательность. Безупречно настроенный Артур испускал остроты. Ему с почтением внимали, старательно смеясь.
— Нет ничего интереснее на свете живого человека, не правда ли? – подытоживая шутки, испросил он, не выслушав ответа.
Когда Анна ела, на том месте, где нежно розовая каёмочка губ переходила в кожу, маслился бугорок детски-чистой плоти, и близ него, поросшее чуть заметным ворсиком, матово серебрилось надгубье, и это вызывало в нём сильное волнение, переходящее в болезненный жар страсти. Не допуская влечение, он торопливо заедал его, и аппетит усиливался!..
Из-за стола он еле встал, распёртый, чуть дыша, всерьёз опасаясь лопнуть от неосторожного вдоха.


III
За апрель вступился май. Подобясь живописцу, непревзойдённо вторя именитым холстам, набрасывал он искусные мазки, записывая вечный шедевр действительности.
Поначалу правдиво оживали акации в парке и дворах, убеждённо тянулись блёсткими листочками вверх за солнцем, но, зацветая, обманчивой приторностью медово услащали воздух и медленно, удушаясь собственным тленом, постепенно изгнивали их белые-белые цветы.
В это самое время, на окраине города строили гаражи. В навал громоздящийся камень Артур тут же перемётывал на поддоны, действуя благодаря чудесной слаженности механизмом, беспрерывно-точными движениями натужая и расслабляя мускулы. Глухо клацая, камень прикладывался к камню в безразличном товариществе, оставляя после себя пятна напила, растянутые до боли жилы да кратковременное облегчение от раздела с ним.
Невольно залюбовавшись, стоял Артур разглядывая пушистые малахитовоцветные деревья, и не увидел, как другие строители усиленно бросились работать. Надвинулся мастер и, обдавая вонючестью нутра, разразился попрёками:
— Ну что, опять курить? А кто работать будет?!
— Сейчас, – проговорил Артур, еле сдерживаясь.
Мастер же, пьяноватою походочкой удалился, размахивая усиленно картонной папкой. И всё. Сразу исчезла мировая красота в пыльной пустоте, и только картонная папка что-то необъяснимо напомнила Артуру, погнутому казённым трудом.
Возвращаясь с работы домой, Артур повидал, случайно натолкнувшись, идущего встречу Бергена.
— А я к подруге бегу, – объяснил брат. – В брюхе – тощак и дома жрать нечего. У неё кормлюся. Также стираюсь, моюсь, ну, и ещё кой-чего! – подмигнув, рассмеялся он и вдруг осунулся.
— Начальник у меня... не человек, а - помарка! – помотав головой, выразил Берген. – Скоро вытурит меня. Ну да что... Кстати, это самое, как там у вас, с Аней: притираетесь?
— Притираемся, – с неохотою выдал Артур, чувствуя голодное урчание в сведённом желудке.
— Да ты, никак, жениться собираешься?! – восторженно вскричал Берген. – Ты?!
— Ну и что?
— Да ничего... но вот разве что...
— Ну?
— С твоими-то идеями и жениться? Это, брат, могила тебе!
— Не мели вздору! Она меня понимает как никто. Вот увидишь – как заживу!
— Ладно-ладно, – примиряюще отмахивался Берген, – огонь-человек. Аб чём вопросы! Я что: так, так так. Повезло ж тебе! А мне жениться не грозит; многих женщин люблю, брат!
— Смотри же, они из тебя куклу состроят!
— Ну, скажешь!..
— А вот посмотрим.
И братья разошлись.
Переодевшись дома в чистое, опрятное, Артур заспешил гостить к Анне. Она второй раз приглашала его на чай.
На выходе из подъезда, торопясь, он сильно зашиб локоть о дверной косяк, вскрикнув от боли. Но сейчас победительно воскликнул:
— Не больно! Мне не больно!..
И по-человечески открыто засмеялся, неприятно удивляя прохожих.
Впереди, на шоссе, только что столкнулись два автомобиля, и первые зеваки уже торопились туда. Стесняясь, несмело обводили они кругом место катастрофы, а Артур шёл мимо даже не заворачивая. Не оглядываясь, шёл он ровно и смотрел поверх голов, сосредоточенный на одной думе. И думой была Анна. Ею озарялось всё самое обыкновенное, как будто мир помолодел. Каверзный ум Артура размышлял: «Она меня не любит, но хочет, чтобы я был с ней. Отчего?» Склонный предательствовать ради поиска истины, он убеждался: «Женщина считает мужчину выражением всякого высшего порядка».
Над домами кружила залётная чайка и местами разражалась скрипучим тоскливым криком. Как ведунья, которой уж давно всё ясно в мире людей с отстранённой высоты полёта. Ей слышалась многотысячная людская молвь и сумасшедший грохот авто.
Артур шёл, и повсюду чудилась ему немая пасть разинутых дворов, где каждый дом, как острый зуб хищника, норовит попробовать тебя, мешая понять что-то главное, то, из-за чего он здесь, простой, обыкновенный человек, взятый путеводицей толпы. Где от каждого брошенного впечатления подчас возникал развод мыслей на воде наших убеждений и ума.
В марком, светло-бежевом костюме цвета сайгака, на который копейку к копейке подбивал, чтобы скопить, перетянутый  галстуком, Артур сидел за гостиным столом в уютной, ароматно пахнущей сдобой квартирке женщины. Торопливо пил чай с абрикосовым вареньем и любезничал красноречием рассказов.
— Отец у меня был строг, – вспоминал он, – я научился при нём молчать и высказываться впопад. Мать у меня русская, отец – казах. Пока живы были, жили нехорошо, грызлись да лаяли. Бывало, рассорятся в очередной раз, всё припомнят чем дурны русские и казахи, а дети, то есть – мы, ревели во весь голос. Вот на какой разделительной полосе мы выросли!.. Так о каком соединении народов может быть речь, если по сию пору казахов и русских даже на кладбищах разных хоронят! Религии не касаюсь, они уж отжили своё. Но языковой барьер! Обычаи, порядки! Глядите, сколько чего нас рознит!..
— А мне, полячке, вовсе не ужиться с вами, – улыбнулась Анна и подлила Артура чая.
— Отнюдь, – возразил он, – не местным всегда быть легче, и плохо бы пришлось, живи каждый по своему племени и на своей земле. А сейчас, мало-помалу, но сближение народов происходит, и, как знать, может в будущем останется одна международная страна, страна людей!
Артур находился в так называемом «ударе», ему хотелось не просто говорить, а вещать, оделяя мздой не бросовых слов. Словоточием разрушая запруду одиночества. Жуя в сухомятку пирожок, забыв про чай, Артур невнятно бубнил:
— Я же, атеист, сквернавец, – отвечай перед будущим поколением за вас обоих, и славян, и азиатов. Ведь две веры в одной, как и безверие, не сочетаются. В моём положении это здорово удобно – не быть чистокровным, я – космополит, – тот, кто обнимает весь мир! Когда посмотрю, как человек заправляет человеком, меня трясёт от презрения и ненависти к шаткой нашей породе. Никто, ты понимаешь, никто, – наклонившись к Анне, расширив и так круглые глаза, заговорщицки шептал Артур, как жуткую тайну, - никто не смеет угнетать человека, какой бы цели это не служило!.. А угнетают! Что хуже – самому приходится пресмыкаться, и как пресмыкаться! И вот ещё что: в какую демократию не играй, но правда, она шёпотком да на ухо передаётся, а громогласно ей не жить! Как в обществе, так и в государстве она неуместна, – значительно покачивал Артур головой. 
На коленях Анны возлежал разбухлый от излишка пищи и жира трёхцветный кот, точно собою вобрав благостный покой уютной квартиры. Это была чрезвычайно балованная тварь, кусающая безо всякого повода. И в его присутствии Артур не мог думать по-прежнему. Кот умно, по-человечески, смотрел прямо в глаза, а овальные зрачки его медленно расширялись на зелёном и тотчас равно сужались. Лежал он с почтением к себе в разнообразных позах маститого натурщика, явно сознавая свою цену. А Артура кот презирал и обходил стороной, если случалось проходить мимо. Барчуком, сытый и наглый, лез он медленно на колени хозяйки и там сидел надменно подбоченясь, щурясь на всё с видом знатока. Точно был кот прообразом устроенной, лишённой волнений, квартирной жизни, её всебытицей.
Сытно пахло всё тою же сдобой и соразмерностью женского бытья. Угревшийся возле небожительницы, Артур, почерпнув силу из рюмки ликёра, пламенно расточал речи, но всё же, произнося их, он чувствовал странное раздвоение, словно его устами вещал лжец, готовый незамедлительно развратничать, и для которого иметь любые убеждения – притворство мёртвого духа, оригинальный блуд. И противомыслие раздирало на части.
Восторженно наблюдала его Анна и думала: «Как дать понять мужчине всю величину томления по нём, грубом, тонкожилистом и таком мило-заносчивом? Как сказать ему: вот тебя-то мне и не доставало в моих книжных блужданиях?!..»
— Нет худшего, – продолжал сочинитель, – чем мыслящему принадлежать к любой из идеологий: он так и будет ходить по кругу в своём мирке, тогда как мир бесподобно велик, и овладеть хоть малым, но своим пространством в нём, – вот главная задача моего миропонимания. На постигших остальные люди всегда смотрели как на богов: это их идолы - познавшие всю широту сущего, это вожатые масс! Уничтожить народ и вновь его создать – вот это богова задачка! – возбуждённо содрогаясь, признавался Артур. – У меня вот есть убеждения и я за них цепко держусь, но до тех лишь пор, покуда они не переродятся в заблуждения, и тогда, – и тогда! – я с лёгкостью распрощаюсь с ними и пойду искать дальше. Остальная челядь потянется вслед за вожаком! Мои искания многого стоят! – топнул он ногой. – Ещё предстоит страдать и мучаться может в тюрьме, может и в суме. Но, пока не стёртый временем, везде и всюду я буду обогащаться моими убеждениями, и они, золотистые, боголепные, ослепят своим блеском мирян, они вам – не аляповатая канитель! Я верю в них настолько превыше себя, что не изменю им в своей погибели, когда отрицается всё и вся!..
Увлекаясь в этом духе, Артур нагородил много обидной белиберды, оскорбляя и себя и Анну. Случайная и страшная встреча навсегда покалечила достоинство Артура: как же так, – я привык считать себя праведником и был им, обретаясь во прахе, а здесь является незнакомка и всё, столь прочно, основательно выстроенное – рушится, словно доселе в голове его бытовал пластичный воск, как в голове ребёнка, а сейчас он достиг апогея плавки и потёк жиденькими струйками...
Тем не менее, пламенея от невысказанностей, Артур видел, как, невзирая на издёвки, возгорает Анна жаром его души!
В лицо ему смотрелась сама скорбь и отверженность. Расторопливо подлив чая в чашку, не забыв доложить варенья на блюдце, Анна неожиданно изменилась: изящно отложив накладную ложечку, она страстно сжала его запястья и горячо шептала, обдавая волнами порывистых выдохов:
— Да, Артур, да! Мы пойдём вместе, мы пронесём сквозь чернь факел истин! Я буду стирать тебе и готовить, я присмотрю за тобой, а ты, мой сохранитель, займёшься своим призванием! Да неужели я ещё могла бы жить без тебя?!..
Они обнялись...
Это ли не любовь?

Минуло более пяти лет с момента признаний. Бергена задавило машиной в гололёдицу. Артур – главный редактор большой газеты, вдосталь строчит каких угодно правильных рассказов и статей. По-прежнему женат на Анне, вдвоём они счастливо растят в холе пятилетнего сына. Общепрожитие их следует по складам, удачно. И всё прошедшее Артуру и посейчас мерещится, как что-то непростительно мальчишеское, незрелое. Он погрузнел от изобилия кушаний, которые в достатке готовит ему Анна, а беспокойные мятежные мысли покинули его где-то на середине пути, заплыв жирком благополучия. Он не верит в избранность и с удовольствием помыкает редакцией и горе-писателями, и всё в газете идёт по его измышлению. В особенности не терпит он затрёпышей с огненным взглядом революционеров. Он доволен расположением вещей, упокоившись в донной тишине ухоженной квартиры, и не позаметив собственной кончины.
Так погиб народный герой.

конец