Пятнадцать лет жизни в этом городе приучили Павла выгадывать на мелочи, и терять на крупном. Старшие давно жили именно этим: покупали только дешёвые вещи и еду, и худые вещи быстро портились, и еда не годилась в пищу, но, не понимая основного закона, раздавившего их жизнь, старшие заново выгадывали на мелочи, теряя по крупному.
Мороженое потеряло очарование романтики и, в отличии от дворовых ребят, Павел не мог смотреть на лакомство без равнодушия или отвращения. Он торговал им каждое лето в школьные каникулы. Пробовал торго-вать и газетами, но не хватило бойкости да и выручить с бумажного товара много не пришлось; это уже была привилегия пенсионерок — подсчитывать крохи, а Павлу хотелось жадно работать, добиться больших денег для того, чтобы уехать отсюда в большой город, как хотела мать. Но денег не всегда хватало расплатиться за квартиру и копить он не умел: месяц сумму подержит, а за неделю растратит, разругавшись с матерью. "Станешь аферистом или пьяницей и посадят! – твердила она. – Ты о будущем подумай!" И каждое утро с рань до зари Павел выволакивал фургончик-мороженицу с первого этажа их однокомнатной, катил за дом к дороге и распутывал чёрные кольца провода, подавая розетку матери в окно. Стоял за мороженицей прямой, слишком серьёзный для пустякового мороженого, хмурый, высокий и костистый, подчёркнуто узкий в просторной серой майке с рукавами и широких клоунских шортах. Общаться с покупателями, снисходить до них, он не любил, не любил их при-вычки жевать ещё не успев расплатиться, и тогда выручала мать: с мягчайшей улыбкой угодничала она с посторонними так, как никогда, даже притворно, не разговаривала с сыном. Часами и днями стоял и сидел Павел за мороженицей, коротал время, томился и наблюдал жаркую уличную жизнь. Рядом, на раскладном стульчике, сидела мать, тень от фирменного зонта покрывала её сутулую фигуру до ног, а ступни в босоножках загорели до черна под солнцем. Возле торговала хлебом с лотка пенсионерка Сауле. Справа от них высилась стена их дома, слева стояли три бетонных ларька, а спереди, сразу за пешеходной дорожкой, было шоссе. Метались по асфальту дорог машины, взметая за собой пустые пакеты, шли мимо люди и часы шли. И то, что раньше Павел не чувствовал в себе, не ощущал, обретало роковой смысл. Это было его время, царственно обходящее все и всех в своём владении.
Смешанной породы сеттер Жук плашмя лежал у мороженицы в песке, приникнув к земле до плоска, как мёртвый. Проходящие видели оливковый бок, осыпанный пылью, белые в чёрную крапинку лапы, небрежно откинутые прямо под ноги пешеходам и отрешённую морду с длинными ушами, щедро снабжёнными по краю остями белых волосков. Шорох близких подошв не тревожил пса, и он даже не открывал крепко смеженных век. Только изредка, сберегая покой, отмерял одним полуоткрытым глазом зеваку. На Жука невольно обращали внимание:
— Смотри ты какой... Породистый, наверно.
— Почти.
— Лапу даёт? А ну, голос!
— Без понятия.
— Откуда ж он у вас?
— Сам приблудился.
Павел считал Жука своим, но в дом его взять мать воспрещала и кормить сеттера удавалось не всегда. А на светлую собачонку, подружку Жука, совсем не смотрели: настолько она была невзрачна, мала. И кличку ей не собрались определить, так и жила безымянной. Старожил звериной компании, кот Васька, отличался превосходным равнодушием и куцым рысьим хвостом. Остальное потерял в тёмном прошлом. Терпел невзгоды жизни молча, не мяукал, не шипел, а только выгибал спину, видя страшное в образе домашнего кобеля, пятился и, со-всем не по-кошачьи, хмурил брови. Затем, вынужденный отступить, бросался на заготовленный к случаю карагач и там отлёживался тихо, сверкая жёлтым глазом.
Кормились животные возле мусорных баков, монументально выставленных перед домами. Иногда им выдавали потерявшее товарный вид мороженое и зачерствелый хлеб. За это собаки и кот держались продавцов, жили здесь, на улице, а ночевали в клумбах под деревьями.
С тех пор, как несколько раз поменялась власть, мать с сыном пробовали зарабатывать на свой лад, как им казалось порой, успешно. Отца у Павла никогда не было. Не осталось от него ни одежды, ни письма, ни фотографии, и похоже было, что Павел зародился сам собой, — во что пытливый мальчик не верил, — но однажды, года два назад, Павел нашёл в комоде действительное подтверждение своим догадкам — простая телеграмма, жёлтая и протлевшая, а там несколько задорных слов: "Привет жёнушке из Норильска!", из чего Павел заключил, что и отец на самом деле был, и даже на север ездил по командировке или ещё как-то так. Если бы не телеграмма, он, пожалуй, не знал бы ничего. Самым неприятным напоминанием матери были расспросы про отца: она досадливо кривилась и шлёпала Павла по спине мокрой тряпкой если стирала, или полотенцем, если готовила, восклицая:
— Уймись, поганец, нету у тебя никакого отца и не было, матери тебе мало?.. – и вздыхала без причины: – Попали мы в этот Казахстан, как куры во щи! – и говорила ещё: – Таких, как я, сына, очень много, смолоду не заладилось, а теперь поздно переменять. Бросили нас здесь!
Она не работала и получала пособие инвалида. Кормились на это пособие и пенсию бабушки Федосьи Ивановной. Мать Павел любил, а Федосью Ивановну терпеть не мог: от бабушки он с детства получал больные подзатыльники и оплеухи: так, без слов, она общалась с родным внуком. По глухоте озлилась, не разговаривала с людьми и читала во дворе на лавочке старые газеты, доживая скучно, без искры. Павел её боялся и боялся пока-зать ей свой страх.
— Ну-кась, дай! – змеиным броском вырывала Федосья Ивановна любую интересную ей вещь. А за столом сама выбирала себе еду послаще. Говорила крайне громко, резким горловым голосом, но редко, так что можно было жить.
Пакетами и обёртками мороженого, всякой вздорной чепухой засеяли землю вокруг торгующих. Ветер определял сор по углам и щелям, и хотя сами торговцы пробовали убирать, и подметали каждое утро дворничихи, мусор почти не уменьшался, и если бы его не убирали совсем, то уже скоро мели бы его коленами.
— Пашо-ок, ну Пашо, -о, -ок! Ну дай мороженава-а! – очень просил соседский Митя. Стоял маленький, чуть выше безымянной собачки, а уже настырный, баловной, умеющий вымогать, и дёргал старшего за штанину.
После продолжительного молчания, Павел, оценивая каждое слово прежде чем сказать, — так говорили должностные лица, которых видел по телевизору, — несокрушимо цедил сквозь зубы:
— Гони двадцатку!
Денег у Мити не было и он продолжал канючить противным голосом, дёргать снизу за штанину до тех пор, пока Павел не свирепел и не прогонял мальчика грубыми словами, которых помнил на выбор много, зная, как заманчиво ударить словом и побить.
Мечтал Павел досыта наесться громадным куском коричневого мяса, зажаренного в духовке. Мечтал, как и его подруга Саша, попасть на концерт группы "Мумий Тролль" и надеялся, что они ещё заедут как-нибудь сюда, в провинцию Казахстана. Дома у него был особо заведён самодельный альбомчик вырезок, где, в обводке трудолюбиво оттушёванных цветочков, нежно кривлялся Илья Лагутенко, заводила группы. С изображением Павел долго беседовал по вечерам и они хорошо ладили.
А первая любовь Павла Саша дичилась хорошего к ней отношения.
— Неужели я тебе так нравлюсь? – проверяющим взглядом испытывала она Павла. – Брось ты, не трать на меня столько времени! Не видишь, что ли, я некрасивая!
— Ты красивая! – не отступался Павел. – Когда вырасту, накоплю денег и на тебе женюсь.
— Всё ты врёшь, Пашка. Какая же я красивая, – хваталась сокрушённо за ручное зеркальце, – кожа в ямках, нос — вон он — кривой, глаза зелёные, ты что! И зачем целуешь? Найди себе другую...
И не поверила Павлу, что он всерьёз верит в её красоту.
А время шло и люди шли.
Иногда, внезапно возбуждаясь, Павел вскидывался, кричал:
— Мороженое берём, мороженое!
Затем погружался в старческое оцепенение. Часы шли. В узкой, стриженной под ежа, голове происходили тайные вычисления, из чего вслух Павел внезапно заявлял:
— Если бы каждый человек в городе у нас по мороженому купил, быть нам в миллионерах.
Или:
— Ну почему так устроено, что когда денег нет, жрать хочется!?.. Ведь это неправильно.
Рассуждал он основательно и сразу выводил основное из мелочей обстоятельств. В пятнадцать лет брала его тоска сидеть на улицах и глазеть на чужую жизнь, словно он давно уже преклонный пенсионер на своей лавочке. Щуплые молодые мускулы тосковали по весёлой работе неодолимо и, одеревенев от долгого сидения, Павел вскакивал и дико орал в эти жующие лица:
— Мороженое! Мороженое! Берём мороженое!..
Днём наведывался агент, подъезжал на подержанной машине и обновлял опустевшую мороженицу привезённым добром. Большой телом, весёлый духом, агент выбегал из авто, успевая на бегу тряпочкой обмахнуть неви-димую пыльцу с окон, распахивал задние двери и передавал на руки Павлу брикеты. Балагурил ласково с продавцами, покручивая на пальце золотую цепочку. Красивое лицо агента из породы настоящих мужских: благородно развитое, актёрское, напоминало собой лица сериалов и вообще всё красивое, нездешнее. И безрукавка с косым воротом особенная, в крупную полоску, с надписями. Автомобиль агента, хотя и старый, заново был омоложен. На боках вульгарно сияли надписи иностранных фирм, а позади, прославляя мороженное, был нарисован конусный стаканчик с громадною клубникой. Агент нанимал Павла с матерью для торговли мороженым и сам был посредником в череде представителей безвестных обществ и организаций. По вечерам он заезжал снять вы-ручку. Однажды, наблюдая, как тщательно пересчитывает мать Павла свои проценты с вырученной за день сум-мы, агент решил сострить:
— Сколько вы деньжат ни считайте, а их у вас никогда не будет! – и рассмеялся добродушно, накрутив цепь вокруг пальца.
Павел посмотрел на него ненавидяще: подумал основательно, проверяясь, и увидел наконец в этом торговце равнодушную и чужую улицу, требующую на потеху каждодневных жертв. Увидел — и решил самолично каз-нить:
— Врёшь ты всё! Я родился не для того, чтобы на тебя горбиться и твоё мороженое продавать! Будут у нас ещё деньги не хуже твоего!
— Да мне чего, – наигранно улыбался агент, – жируй, мальчик. Одурел от мороженого?
— А вот тебе деньги не помогут, сколько ни собирай.
— Ах, ах, ах, сколько пафоса у мелочи! – не прерываясь, улыбался агент. – Сирота безродный. А по попе, безотцовщина, по попе? Ты что это о себе возомнил? Сейчас умирать будешь, ты-ы-ы!
Павел отступил для удобства и, чтобы его нельзя было схватить, зашёл за мороженицу и оттуда бросился мо-роженым.
— Подавись ты своим свежим мороженым, – метал он стаканчик за стаканчиком в агента. – На! Ешь! Глотай! Хапай! Свежее мороженое! Нравится тебе так? Хапуга!
Он силился попасть стаканчиком не в лицо, а в одежду, туда где труднее отмыть. Мать пробовала перехватить мелькающий товар, да всплеснула руками — что поделаешь! — и просила только:
— Сына, не надо, сына... Ведь денег нет таких у мамы!
— Ах, малявка... да мне... – сощурившись, трудно уклонялся агент, и подвигаясь на ощупь, боком, протягивал к Павлу широкую ладонь уже без цепочки. – Ну, ты! Э! Э! Оставь мороженное... оно же денег стоит, дурак! Брось, говорю, кидаться!
— Не подходи, череп проломлю! – схватился от страха Павел за обломок бутового камня.
— Ну ты затеял... Ну придумщик, ха-ха. С кем тягаться решил? – остановился агент, озираясь то на побелев-шего от злобы Павла, то на прохожих людей, уже оборачивающихся поглядеть. Пальцем на Павла показал: – Считай, ты себе нашёл неприятности: расплатишься за каждое мороженое! Поделом будет.
Собаки хватали помятое мороженое с земли скоро, не жуя. Приветливо реяли хвосты. Первый в жизни раз их одарили человеческой, недостижимой роскошью. Продолжая зло улыбаться, агент, сгорбившись, наскоро отряхиваясь, вернулся в автомобиль и уехал.
Время шло и часы шли. На другой день Павел не выкатил фургончик и матери запретил трогать. Та всё переживала и было видно, что женщина напугана до полусмерти. Говорили отдельно от Федосьи Ивановной в сосед-ней комнате.
— Сына, ведь с нас деньги потребуют за порчу-то! – беспокоилась мать.
— Не потребуют! – рассудил Павел, как всегда, долго подумав. – Он ведь никому из своих не расскажет, что его пацан мороженым закидал! Да и кто ему поверит? Они там друг другу врут, наглостью пропитались до мозга костей. А торговлю эту забудь, от неё у тебя одно раздражение, тебе нельзя сидеть столько на жаре.
— Кормиться-то чем будем, Паша?
— Найдём способ. Не с агентом же мне мириться!
— Весь в отца! – залюбовалась мать. – Вспыльчив по его, и такая же смекалка рабочая!
— А каким у меня был отец? – воспользовался случаем Павел.
— Работал он много...
Переговорив так, Павел пошёл проведать свою живность. Безымянная собачка и Васька были на месте, а сет-тера что-то не видать. Поздоровался с торговкой хлебом.
— А Жука вашего закатали, – скорбно поджимая губы, сообщила Сауле.
— Чего-чего закатали? – похоже удивился Павел, и смотрел уже по другому, с надеждой, с просьбой оши-биться ослышавшись. Потея быстро, он словно таял, как мороженое.
— Машина тута с ходу его. Он дорогу перебегал. Я, как сидела, так сразу и встала, гляжу, плачет Жук, боль-но, о-ой-бо-ой! Кишки наружу. Там на дороге с полчаса лежал, только лапой дёрг-дёрг, и подох...
— А что за машина? Машина-то какая? А? – заторопился Павел, не слушая. – Легковушка? Нашенская?
— Да на вашего похожа, вроде. Я не посмотрела, там впереди приехали, стояли, а она за ними проскочила. У него там на заду, над номером, клубника нарисована, как у вашего. Вот.
— Точно он, одна такая в городе, знаю. А Жука куда дели?
— Так вон же, подметали дворники, в мешок его — и унесли, дохлый, а как же. Да.
Животные ласкались в ноги, требовали внимания, не ведающие.
— Ясно... – пригладил онемевшей рукой Павел кота, потрепал за шерсть собачку. – Тогда спасибо, что сказа-ли.
После того, как узнал про Жука, Павел тяжело, надолго задумался. Он думал весь день, думал ночь и не спал. Не говорил с матерью для того, чтобы она не помешала мысли расти.
— Что это ты какой-то... Девочку, что ли, завёл? – удивилась мать.
Павел молчал и думал. В темноте сидел на подоконнике с ногами и, кусая губы, смотрел, как проходит ночь. Часы шли и люди шли. Вот идут они, поздние прохожие, и не знают, как подло может обернуться человек. Ты делаешь ему зло и он тебе возвращает его троекратно. Вот как бывает: один ездит в машине, а другому не хватает на еду. Один наглый и смелый, другой молчит и теряется отвечать. Вот как бывает. Вот как бывает.
Неясно чувствуя себя зачинщиком чужой подлости и виновным в смерти Жука, Павел не вытерпел и заплакал. Лицо ослезилось, но долго плакать в темноте показалось стыдным, Павел утёрся и тотчас словно окреп. Достал из-под кровати кусок арматуры, обмотал тряпкой жёсткое ребро и проверил взмахом. Не скользило, держалось прочно в руке. Шёл третий час ночи, когда пошёл, не пряча в темноте арматуру. Прошёл через микрорайоны, избегая света фонарей, узнал на память дом, приблизился к автомобилям и прошёл их ряд, выбирая. Да, вот она, клубника. Было бы слишком просто проколоть шины: он их починит, и не потратиться, это ему ничего. Но замыслил Павел стекла побить, бока помять, чтобы позор свой он не уничтожил, не заменил. Главное, вовремя убежать. И ходил Павел по кругу, высматривая, как ударить сразу и наверняка за Жука. Что он любит больше всего? Вот эти фары? эти зеркальца? или клубнику? Возвратить ему подлость троекратно. Будет поделом.
Осмотрелся. Спят. Замахнулся через силу. В шаткий миг... Близко-близко скрипнула в петлях дверь подъезда. Павел оцепенел, — весь взглядом туда. Усмехнулся: от ветра болтает. Снова арматуру занёс, подумал, представил, куда бить. Опёрся ногой. Вздохнул судорожно, как в прорубь опадая, ещё крепче вкостился в железо, — ту-да! И — скрипнула дверь. Весь воздух задержанный вышел, а с ним и силы. Нет, не мог как следует Павел нака-зать. Неужели... трус?.. Ведь не уйти отсюда не решившись? Ведь поделом?
Искательно оглянувшись, охватив взглядом тёмный чужой двор, Павел стыдливо опустил арматуру. Как покойно во дворе, опрятно и строго, — ночь! — как неуместно разрушать в тишине. Он вспомнил наговор матери про обидчиков: "Их жизнь накажет!" И с духом собравшись, Павел заклинанием произнёс:
— Тебя жизнь накажет! – и посмотрел в домашние окна, точно посылая заклинание струиться туда и настигнуть обидчика. Павел язычески верил в то, что магическое слово теперь поработит агента и будет мешать ему в его днях и ночах, и будет он плохо спать, тревожась за машину, будет изводится, наживая деньги, и не будет ему покоя ни в день, ни в ночь. Оставить саму жизнь в наказание, само по себе, разве уже не наказание? "Тебя жизнь накажет, тебя!" И грозящим пальцем слова наверх послал.
Утром сказал матери:
— Будем уезжать отсюда, готовься. Квартиру продай. А я денег подработаю на машинах: буду арбузы раз-гружать, там свои ребята со школы, говорят, ничего себе платят. В конце концов, возьми в долг. У тебя же здесь дядя!
— Да какой там дядя, – отмахнулась мать. – там такой дядя... да и не говорим мы с ним даже... – вдруг заплакала она. – Сына, куда поехать? Везде бардак... Нашёл работу, сиди и молчи, пока не тронули!
— Я решил, – твёрдо сказал Павел, выпрямившись, высокий и прямой, – что у нас есть будущее, ведь никто его не отбирал! Работу могут отобрать, а кто у тебя будущее отнимет? Чего ты жмёшься, мать, что у тебя, разве будущего нет? Разве тебе, как бабке, восемьдесят лет? В другом городе заживём по другому! Даже если и будет хуже, это будет другая жизнь и мы имеем на неё право. Будешь лечиться, я в институт поступлю после школы, ведь я тебя не брошу. Да что же ты плачешь? Ну чего?
— Мужчина мой, настоящий, – прижалась мать, корявой ладошкой обхватила сына за плечо. – Конечно, ты меня не бросишь, правда? Мой мужчина!
— Да, мама, не брошу, – спокойным взрослым голосом отвечал Павел и смотрел уже куда-то вперёд, слиш-ком далеко за бетонные стены и улицы городка, за невидную даль горизонта туда, где можно построить свою жизнь, и не даваться скучной судьбе.
Павел будто и подрос и поумнел за эти дни. Он понял, что к прошлому возврата нет.
— Вот что: если бы Жук не умер, мы бы до сих пор сидели сложа руки в этой дыре и мороженым торговали. – сказал он матери. – Вот видишь цепочку? Золотая. Это я, когда с агентом поцапался, заметил, куда он её уронил. Это наши деньги, которые он у нас наворовал! Стоит много, я её туркам загоню, они такое любят.
Мороженицу передали соседям, которые давно завидовали удобному заработку. Мать охаживала нотариусов и конторы, собирая документы, а Павел добивался денег на разгрузке машин. Теперь время не шло — бежало, летели часы.
Про агента мать рассказала Павлу после того, как расторгла контракт на торговлю мороженым:
— Смеётся он над нами, Паша, гладкий от сытости, таким всё нипочём. Деньги за мороженное вычел. Какие-то налоги приплюсовал. А ты говоришь...
— Его жизнь накажет! Пусть подавится своими копейками.
— Ох, разве только что жизнь...
Павел пришёл к Саше домой с подарком — арбузом — и рассказал про агента, про Жука, про цепочку и про их с матерью решение уехать, и звал девушку уехать с ним.
— Может и нехорошо, но жить будем, – говорил он. – Сейчас ну кто может хорошо жить? Или те, кто надрывается, или подлецы. У нас в классе двоечники боятся кол получить, а пятёрошники — четвёрку. Все находят че-го им боятся, но вот послушай, — я не понимаю, как можно боятся оценки себе и своему делу? Боятся можно человека, агента, который может меня живьём в землю закопать, — но он тоже меня боится, потому что я тоже че-ловек и меня можно боятся. У меня мать боится, сама не знает чего. Разве так можно?.. Не так много врагов, чтобы боятся всего подряд! Вот я — хочу стать богатым. Не для денег, а для того, чтобы меня все слушались, за человека считали. Я хочу быть честным и богатым.
Выслушав его внимательно, Саша сказала:
— Ты же несовершеннолетний. Тебя и на работу никуда не возьмут. Нет, никуда я с тобой не поеду, мне учиться надо. О будущем подумай! Ведь всё это несерьёзно... А цепочку брось, не связывайся. Не понимаешь, а делаешь!
Павел постоял, глупенько улыбаясь, больше не говорил ничего, будто позабыв, зачем пришёл, посмотрел на стены её квартиры, на потолок, всё мимо глаз, помялся и вышел. Долго возился в прихожке, надевая свои кроссовки и, шнуруя, один шнурок порвал. Посмотрел на шнурок всё так же улыбаясь, избегая на Сашу смотреть, кое-как свернул узелок из обрывка, а оборвыш сунул в карман.
— Ты забегай попрощаться! – крикнула Саша из дверей сбегающему по лестнице Павлу. Он промолчал.
Скоро уедет отсюда навсегда.
"Привет из Норильска!"
14 августа, 1999 год.