Чай пили с мандариновыми корками для вкуса. Это оправдывалось тем, что мандарины на базаре стоили дешевле даже яблок. А ещё корки подсушивали и клали в шкаф от моли. Чаю вообще у семейства Белоюбкиных пили помногу, несколько чайников в день, чтобы меньше тянуло есть.
Папа с бормотанием слоняется по комнатам: он нашёл журнал пятилетней давности, а там — кроссворд. Седые редкие волоски на его лысине придают ему вида святого пророка. Он в самом деле священнодействует и мама хранит благоговейную тишину.
Друг папы по работе, Семён Иванович Тычинкин первым осчастливил семью своим появлением, хотя ждали вовсе не его. Он имел привычку выносить все свои физиологические переживания на люди, вот и сегодня он нюхает подмышки:
— Что-то не пойму: отчего они воняют? Ведь мылся я вчера! Понюхайте, пожалуйста, очень пахнут?..
Папа принимает вид знатока и с напряжённым лицом едва-едва сгибается навстречу.
— Да нет, почти не заметно, – говорит он.
— А на глазах плёнок нет?
— Нет, всё в порядке, – торопится папа.
— Точно? Да вы даже не смотрели!
— Нет-нет, я видел. Видел.
В гостях Тычинкин часто поминал свою деятельность на телевидение. "Когда у меня была своя студия...", – говорил он невзначай и, поэтически вздыхая, грустил, потому что сейчас он простой служащий, каких миллионы...
Сегодня Пётр, единственный сын семейства Белоюбкиных, привёл на осмотр свою зазнобу, молоденькую Любу, учащуюся в ин-ституте на юриста.
— Хотите чаю? – голосом дрессированной домохозяйки предлагает мама Петра. Ей, видимо, страшно предложить чего-то больше-го, и, в оправдание себе, она поучительным тоном говорит: – Чай полезен. Он промывает почки!
"И мозги, – думает Пётр. – Хотя бы не порола чушь!"
Шустро обустраивается нехитрый стол. Кому достаётся чашка, кому бокал, а то и простецкий нагловатый стакан. Разносервизную посуду мама мыла так, что в руке скрипело. В суповой тарелке пересохшие вафли: они предательски ломаются в руках и осыпаются на колени. По полу бегают весёлые тараканы. В какой-то момент все молча жуют и пьют жидкость, и непонятно, зачем они собрались здесь.
— Вы, Люба, не смотрите, что у нас так просто: бедность не порок, – рассуждала мама.
"А большое свинство", – договаривал про себя сын.
— Это достоинство честных людей! – заканчивала она.
У Семёна Ивановича было врождённое благородство: поскользнись он на свежеуложенной собачьей какашке, то и тогда бы остался невозмутим и гордо держал бы голову. Чай он пил медленно, сознавая своё превосходство, вознося чашку высоко вверх, немного от-клоняясь жирным туловищем и закатывая глаза к потолку. Он слишком занят собой, чтобы участвовать в разговоре и существует, как предмет интерьера.
— Самое главное, иметь рассуждение к человеку! – вставил папа, приторно улыбаясь. На его висячих усах признаки крошек. – На-до развивать логическое мышление, надо решать логические задачки. Вот возьмём кроссворды... та же тренировка для мозгов! Вы лю-бите решать кроссворды? – и, не дожидаясь ответа, закончил: – А я очень.
Папины очки блестели от лампы так, что не было видно глаз. Мама пригорюнилась:
— Вы знаете, Люба, Петя неплохой мальчик, только слабохарактерный. Я никак не могу его заставить носить шерстяные носки, а он такой ранимый, болезненный!..
— Ма-ма-а-а! – застонал Пётр как от зубной боли и потемнел лицом.
— А что я такого сказала? Он вам скажет, что чуть в космонавты не попал в армии, только вы его не слушайте, всё фантазирует. Он с детства такой. Вы его любите, он прилично зарабатывает!
— Ма-ма-а-а!
— Всё-всё-всё!
— Общий вид нашего города — неблагоприятный, – невпопад подал голос папа, – вчера иду, а тут навстречу тип, семечки щелка-ет, плюёт прямо под ноги мне! Что это за привычка жевать на улице? Курят и тоже на землю бросают. А отчего? Урны землёй засыпа-ны, вот же кому-то не лень засыпать!
— Папа, это неинтересно никому знать про твои урны, понимаешь? – останавливает Пётр. В таких маленьких квартирах, как у его семьи, люди становятся раздражительны и едят друг друга.
— Ну ладно-ладно, – покоряется папа и молчит, пока мама разговаривает с Любой об институте, но, обуреваемый изречениями, не сдерживается и выдаёт следующее:
— Городской человек, никогда не бывавший на природе, есть явление дикое, несообразное облику человеческому!
Здесь папа прерывается и дико бьёт о пол ногой.
— Ах ты, гадина, убежал таки! – взволнованно кричит он.
Любовь вздрагивает и продолжает разговор, с осторожностью посматривая на папу.
В обстановке высокоидейной семьи Белоюбкиных курили строго на балконе. Тычинкин — аскет, как он говорит про себя, и остаёт-ся сиднем сидеть в комнате с мамой. Любовь тоже захотела покурить и Пётр устыдился при ней мужского белья, вывешенного тут же на просушку.
— Ой, – воскликнула Любовь, – у вас здесь так видно далеко, наверное ночью целая иллюминация от фонарей!
— Да, – только и нашёлся на это Пётр, косясь на трусы в цветочек.
— И, се, звезда! – пророчит папа, указывая на фонарь, прикреплённый к стене дома справа.
— Это у нас крутые ребята для машин повесили, – разжёвывает Пётр.
Словно выполняя ответственную работу, все усердно тычут окурками в пепельницу.
— Что не запретительно, то разрешительно! – юморит папа изо всех сил. По широте души он старается заполнить пустоту сына, но только осложняет ситуацию. Пётр стесняется при Любви ветхозаветных родителей и всё больше прежнего молчит.
— Ты не хочешь домой? – спрашивает он. – А то я провожу.
— Угу, – согласна Любовь.
Они вдвоём вошли в гостиную. Любовь успела заметить, как мама Петра прячет в ладонь взятую от Тычинкина сотенную.
— Только до понедельника, – сжатым голосом говорит она, – нам обещали в субботу дать... – и мгновенно изменившись, мягко об-ращается к Любви: – Уже уходите?
— Давай пойдём пешком, – предлагает Любовь на улице, – у меня всегда такое чувство, когда жду автобус, что понапрасну теряю время.
Пётр только рад возможности быть рядом с ней и, немного отставая, идёт с ней и слушает её голос. И, главное, ему приятно, что она всем руководит, всё решает за него, как его мама, потому что Пётр Белоюбкин тюфяк.
В старой стороне города было как в деревне: улочки густо окаймляли разросшиеся акации, простая штукатурка двухэтажных домов полопалась, оголив дранку, и крыши у них были шиферные, настоящие, а дорожки для пешеходов были так узки, что бывало трудно разойтись вдвоём и приходилось уступать дорогу. По веткам шныряют воробьи, и нередко можно видеть одинокого ворона. Сидит он чёрный, нудный и каргычет от скуки: "Ка-а-аррр!" Только слушать его недосуг.
Вот дети шалят, футболя пластиковую бутылку. Им весело от гулкого стука, но недолговечно детское увлечение и, забыв про бу-тылку, друзья-приятели спешат на чей-то зов из-за дома:
— Пошлите туда!
А бег не мешает поддразнить отстающего:
— Дениска-редиска, Дениска-редиска!
Как стая воробьёв, облетают дети пару. Для них всё ясно в жизни и сама жизнь для них, как бесконечные радость и веселье. И вре-мени нет.
— Тили-тили, тили-бом, загорелся кошкин дом, – напевает Пётр первое, пришедшее на ум, – во-от такой ширины, во-от такой вы-соты!
Любовь норовисто стучала модными туфлями на высокой и широкой подошве, так называемых "конских копыт". От этого она пло-хо чувствовала дорогу и постоянно боялась упасть или подвернуть ногу.
— У меня сложилось впечатление, что этот Григорьев идиот! – рассказывала она свои впечатления от институтского дня. Григорь-ев был её напастью: грамотный донельзя и злокозненный, он рассказывал всякие небылицы за спиной обсуждаемого. Такой манерой он перессорил немало хороших знакомых и откровенно был этому рад, уверяя, что освободил ещё двух невольников от цепной связи. – На полном серьёзе заявил про меня, что я цинична... Козлиная морда! А странные у тебя родители, – неожиданно заключает Любовь.
— Родители, как родители, – пожимает Пётр плечами. И ему вдруг становится жаль своих простых и чудаковатых родителей, жал-ко своей и их бедности, и ему противно слушать осуждение. Он видит их, как козявочек, запертых в коробке своей стандартной квар-тиры, и, в ожидании, когда их оттуда выпустят, ведущих кукольную жизнь.
— Никогда не говори так о них, – строго говорит он. – Ты не понимаешь ничего, это самые честные люди, каких я знаю. Папа всю жизнь на одном месте проработал и не выслуживался, как эта Тычинка!
— Ну и живи тогда с ними!
Побледнев, Пётр кричит: — И буду жить!
— Не кричи на меня, мужик! – визжит Любовь. – нравится, вот и живи с ними, пейте свой чай и решайте кроссворды!
Она бросается в подъезд своего двухэтажного дома и, взбегая по лестнице, оскорблёно шепчет: – Хамло!
1999 г. 10 февраля.