Савельев проснулся в три часа ночи от детского крика. Жена встала вперёд его и укачивала на руках шестимесячного Мишу. Как обычно, ребёнок плакал без причины. Савельев крупно вздохнул и вышел на балкон покурить. Осматривая городскую площадь в открытую створку балконной рамы, он знал, что теперь не заснёт и придётся ждать утра. Полчаса жена будет успокаивать Мишу, не менее часа Савельев будет засыпать, а утром в шесть часов не поднимет голову с подушки. Дымок сигареты ровно уносился вверх и внизу безмолвно стыли деревья. В соседних домах чернели окна квартир и там спали, может, видели счастливые сны... Тихо подошла жена и, обняв его сзади, обдав лакомым постельным запахом, положила подбородок ему на плечо. Савельев кинул за балкон недокуренную сигарету и спросил:
— Чего он хочет? Он уснул?
— Пока ещё нет. Я его покормила.
— Поздравляю, – зло улыбаясь, отчитывал жену Савельев, – в благодарность он обмочит пелёнки и ты будешь стирать. Как мило! – и, от странного удовольствия, он даже хохотнул.
— Ну разве я виновата? За что ты на мне срываешься?
— Я никогда и ни на ком не срываюсь, потому что знаю, как себя вести! Ведь это ты, а не я, вчера разбила чашку. Разве я тебя попрекал? Нет. Тогда и ты меня не тронь.
— Ты устал, Пётр, разве я не вижу...
— А как, позвольте поинтересоваться, себя вести, когда твоя мама насмерть запоила своим травяным чаем? Вы все твердите, что у меня нервы, нервы...
— Застегни рубашку, – попросила жена, – холодно.
Савельев понял её просьбу, как способ свернуть объяснение.
— Не застегну! – объявил он. – И спать я не лягу, чтобы не проспать, и ходить за мной не надо, я не голопузый младенец, как Миша! И всё это твоя глупая опека, а твоя мать...
— Я пойду, – уставшим голосом сказала жена, – разбудишь в семь. И не пей много кофе, это вредно тебе.
— Знаю-знаю! – не оборачиваясь, отговорился Савельев. И когда жена отошла, ему стало необъяснимо тяжело. А казалось было бы с чего: он нормальный человек, продвигается по службе, зарабатывает приличные деньги и у него есть семья, которую он любит... Но каждый день и особенно остро точит беспричинная тоска по ночам о чём-то забытом, что нужно было сделать и на что он тогда не обратил внимания. "Нервный кризис", – вспомнил он чьи-то слова.
Он — инженер-геофизик, работает с американцами и успешно производит расчёты, нужные для развития нефтепромыслов, а сам не верит в свой труд, хотя и работает добросовестно.
Когда он с товарищами вёл изыскания возле промыслового городка, ему запомнились разлитые на сотни метров нефтяные лужи в степи. По колено в нефти, шёл через топь рабочий и волоком тянул какую-то дрянь. Ботфорты его длинных болотных сапог и раструбы рукавиц блестели обмазанные тою же нефтью. Не доходя нескольких шагов до чистой земли, он запнулся и упал на четвереньки. От рабочего доносилась бессвязная матерщина и чавканье загустевшей жижи.
— Он что: пьян? – не поверил Савельев.
— Ну да, – ответил ему здешний геолог Посохин.
— А тот, который при нас на буровую полез, тоже пьяный?
— Так это их обычное состояние, – посмеялся Посохин, – они всегда так работают.
— Удивительно, как он не упадёт и не свернёт себе шею!
— Этого не помню за все шесть лет. А вот поножовщинка бывает...
— Поножовщинка?! – ужаснулся на это Савельев.
— Да. А один зимой с ума сошёл. Вьюга была такая, что смерть, а он мастера зарезал и в аул пешком направился... Главное: трезвый был! Видать, тоска...
— Умер?
— Конечно. Сами же потом и искали.
Вскоре Савельев убедился и без примеров, как грязна жизнь рабочих на промыслах. Там где он работал последние полтора года, так же пили и скандалили, срывали пьянками план работ, а начальник в это не вмешивался и только играл целыми днями на компьютере. В сборном домике из его комнаты доносились крики торжества и начальник выбегал довольный.
— Как я его заколбасил! – говорил он.
— Кого?
— Да монстра!
И начинал пересказывать свою игру.
Всё это было гнусно и поневоле раздражение своё Савельев переносил на жену и тёщу. Здесь портили судьбу, портили землю, и всё ради того, чтобы на словах развивать промышленность и тратить вырученные деньги на свои барские прихоти. Работая по вахтам, рабочие осточертели друг другу и жили, как тараканы в тесных щелях: другого сравнения Савельев не мог подобрать. Степь широка, а люди жмутся и давят друг друга. Вокруг вагончиков наплёвано, грязи по щиколотку. Рабочие лживы, воруют сами у себя и у геологов инструмент, продают в аулы и на вырученное пьют. Конечно, вовремя им не платят и работают они так плохо, точно мстят заказчикам. Бранили американцев и говорили, что они за свои доллары все жилы повытянут. А по дорогам носятся грузовики с водителями, обкуренными анашой. Все эти нелепые картины веером раскрылись уму Савельева, и каждый день видел он то песочную пыль, скрипящую на зубах, то сажу горящего газа, зловонным облаком оседающую на землю и в ноздри, то пьяное, матерящееся мурло... На всё есть своя мера терпения, и Савельев почувствовал, что скоро он сорвётся. Но как объяснишь это жене? Ей, которая преподаёт музыку в педколледже, которая выросла в тепличных условиях семьи старинной фамилии?
По предложению американцев, для своих работ Савельев поручил Посохину отобрать непьющих, но таких не нашлось. Зато Посохин рекомендовал пьющих грамотно, не допьяна. Работать с ними было полегче, и ещё Савельеву пришлось ругаться с начальником городка для того, чтобы поселить своих рабочих отдельно от других. После препирательств, был выделен вагончик и савельевские рабочие повеселели и уже не пили по-чёрному. Савельев, хотя это и не входило в его обязанности, сам добился усиленного питания за вредность работ и спецпаёк привозили от американцев. Завели в вагончике телевизор, магнитофон, холодильник. За все качественные перемены Савельева и его рабочих возненавидели свои же, и даже тот самый Посохин побаивался за Савельева.
— Смотри, не ходи по двору ночью, – говорил он, – а то всякое бывает...
Он сам знал, как это бывает, когда не поможет и военная выправка. Худшее, что ему могут причинить, — снизить в должности или уволить, но он не даёт ни малейшей слабины и работает, пожалуй, втрое больше других. И постоянная работа, опаска за жизнь выживают у Савельева здравый ум, портят нервы.
Если он остаётся ночевать в городке и не едет в город, то кладёт под кровать кирку. Ему смешно, но даже смеясь над собою, он не может преодолеть неясный страх. Времени ехать в автобусе — восемь часов и, покачивая со всеми головой на ухабах, Савельев невесело думает о дикостях жизни и тогда ему мерзеет всё. И всё — обман, а исхода этому не видно. Так было сто лет назад у знатных заводчиков, так есть сейчас у работодателей.
Савельев садится рядом с жёниной постелью и смотрит до рассвета, как она спит. Рядом в решетчатой деревянной кроватке спит сын. За окном светает.
Сегодня ему на неделю ехать на нефтепромыслы, и там его могут убить, а Савельев только смотрит чутко на спящих и ждёт утра. У жены и ребёнка одно общее сладкое выражение лица, такое трогательное, что Савельев не может более крепиться и глаза намокают от влаги, и от слёз туманится взгляд. Видит он, как у жены под мочкой уха обозначилась ранняя морщинка и этого жалко, и в этом его вина. Сын Миша подогнул в локтях лапки, точно собачонок, и таким сопит.
Его жена с сыном — один, прекрасный и человеческий, но беспомощный, слишком нежный мир, а степь, облитая нефтью и пьяные лица рабочих — мир другой, бессмысленно жестокий и нечистый. И Савельев рад тому, что эти два мира не смешаны между собой и их противостояние всё продолжается.
— Ну ничего, – тихо заговаривает Савельев, – ничего, Мишка. Вот вырастешь, научишься ходить, я тебя, дружок, свезу в степь, там отличные тушканы есть, лучше всех игрушек, мохнатые и жутко прыткие... будешь их с руки кормить... Ничего, ещё поедем... Главное — пережить, главное — перетерпеть...
И с силой, с высшим на то выражением Савельев повторил:
— Главное — пережить, главное — перетерпеть.
Кузмичёв Владислав.
1999 г. 2 февраля.