На дорогах Новгородщины весна 1942 года боролась с отступающей зимой по-своему, приспособив колёса бесконечного потока немецкой техники. Налетая этими колёсами на лужи, весна выплескивала серую жижу на придорожные снега, а скупое солнышко российского Северо-Запада доделывало начатое. Особенно везло весне, когда попадались колёса артиллерийских тягачей, покрышки которых на заводах Фарбениндустри были сделаны из сплошной резины. Прочность этой резины уже в 44-м оценили новгородские мальчишки, вырезавшие из неё мячики для лапты, - той русской игры, в которой, по выражению писателя А.И.Куприна, - "трусам и лентяям нет места". Мучений много, но зато таким мячикам сносу не было, если только, после удара битой, они не уносились в космос.
Небольшая группа пленных красноармейцев с двумя конвоирами, стояла у дороги, дожидаясь просвета в этом потоке грохочущей мысли человеческой цивилизации.
Один из пленных, Степан Киричук, глядя на эту немецкую мощь, думал: "У нас столько техники, наверное, не наберётся". При этом он грешил перед самим собой, успокаивая свою совесть, так как ещё сутки тому назад батальон, на пополнение которого направлялся и Степан, успешно отбивал атаки немцев, окруженных Красной Армией в "Демянском котле". И сейчас в подсознании тоненькой жилкой пульсировала мысль: "Это ведь мы их окружили, а не они нас!"
В чём-то Степан был прав. Вся эта немецкая техника двигалась на Демянск, на помощь окруженным дивизиям.
5 мая блокада была окончательно снята. Немецкие войска сохранили за собой Демянский выступ и продолжали удерживать Рамушевский коридор.
Пока что Киричук не упрекал себя за трусость. Он ругал себя за слабость, за слюнтяйство. Когда перед ним появился немецкий солдат, с юношеским, как у его братишки Юрки, лицом, - Степан не мог заставить себя выстрелить, хотя винтовка была уже вскинута и готова к выстрелу. А когда немец передернул затвор автомата, красноармеец Степан Киричук уронил винтовку и поднял руки. В тот же миг он из бойца Красной Армии превратился в пленного. До сих пор Степан удивлён: его сознание не давало рукам команды так поступать. Это они сами, непроизвольно, как будто страшный чужой разум ими руководил, - совершили такое надругательство.
И немец погнал Степана по проталинам в рыхлом снегу, вокруг лесного озерца, больно тыча в спину штыком его же винтовки. Хорошо, хоть не отнял мешок, и теперь запасные портянки и смена белья в вещмешке предохраняли спину от прямого контакта с металлом.
Сначала Степан попал в небольшой барак, в котором, похоже, раньше была конюшня. Пленных здесь охраняли финны. Финны усердствовали и редко кто из их подопечных обошелся без удара по хребту.
В тот же день поздно вечером, можно сказать – ночью, Степана привели в деревенский дом, состоявший из одной большой комнаты. За столом сидел немецкий офицер, рядом – девушка-переводчица. Девушка тоже плохо говорила по-русски, но понять было возможно. Возле стола стоял тот самый немецкий солдат, который взял в плен Степана. Они о чём-то негромко говорили, потом офицер с интересом посмотрел на Степана. Что-то спросил, девушка тут же перевела:
- Господин офицер имеет интерес, почему ты не стрелять в немецкий солдат?
Степан ответил честно:
- Пожалел.
Услышав перевод, офицер так рассмеялся, что даже вынул носовой платок вытирать слёзы. Махнув рукой, велел солдату выйти. Затем разразился речью, которую девушка еле успевала переводить:
- Ты не есть солдат. Ты не есть Зигфрид-воин. Немецкий солдат жалеть только свой муттер. Свой мама. Наш фюрер от немецкого солдата имеет присягу – не жалеть никого. Не жалеть себя для фюрера.
Затем офицер взял в руки книжечку. Степан понял, что у немца его солдатская книжка. Спросил:
- Украинен?
Степан подтвердил.
- Какой ландтаг… волость?
- Житомир.
- Яволь.
Сказал что-то длинное, девушка перевела.
- Киричук знать, что великая немецкая армия освободиль Житомир от большевик и от юден – от жиды?
Не дожидаясь ответа, немец продолжил:
- Будешь работать на Великий Германия. Здесь есть село – нет полицай. Нихт порядок. Придёт вор, бандит – порядок нет. Будешь полицай. Милиция – яволь?
Размышляя над своей судьбой, Киричук часто думал: как случилось, что он тогда согласился. Из трусости? Он себя успокаивал – нет! Он подумал, что это шанс! Шанс искупить свою вину перед Родиной, которую он предал, подняв руки.
Он ошибся. Их было трое. И те двое – были звери. И они не позволили ему остаться с "чистыми руками". Заставили выстрелить в захваченного партизана. Или стреляй, или сам получишь пулю в затылок.
Степан себя успокаивал: партизана всё-равно убьют, если даже он сам не выстрелит. Так чего ему пропадать зря? Ладно, я нажму курок, но дайте время, я и с вами поквитаюсь!
Потом они, все троё приняли участие в засаде с волонтёрами немецкой "айнзацкоманды". Ведь была же мысль – выстрелом предупредить "своих". Только какие теперь это – "свои"? Упаси бог, попадёт в плен к ним один из этих двоих, и раскроется, как он, Степан, лично расстрелял партизана.
Хорошо хоть, потеряв разведку из двух человек, партизаны отошли. Зато они смертельно ранили одного из двух его подельников.
Итак, остаётся один. У того – к Степану полное доверие. А Степан стрелял и стрелял, и всё - в голову, вымещая в эти выстрелы всё своё предательство, свой позор и свой страх.
Переодевшись, Степан пошел.
В лесу встретил обросших окруженцев. Те уже планировали налёт на чьи-то погреба, чтобы добыть продовольствие. Ушел и от них.
Белорусы ему поверили. Не сразу, а после того, как он отличился в бою.
Зимой 44-го он снова надел форму красноармейца. СМЕРШ его проверял. Но СМЕРШ – не бог. А те двое уже никому ничего не расскажут.
Мог ли Степан предполагать, что когда-нибудь он всё расскажет сам, расскажет самому дорогому для себя человеку – своему внуку Ивану.
Тот всё допытывался, почему дед ничего не рассказывает про войну, как партизанил, как дошел до Варшавы, где был ранен и комиссован? Почему не ходит в День Победы со всеми ветеранами на площадь, к трибунам, к традиционному угощению из солдатских котелков и стакану разведённого спирта? Почему в такие дни Степан Киричук пьёт и пьёт, и не хмелеет, а только плачет? Кого он так жалеет?
А в этот День Победы, как что нашло… Внуку уж тридцать пять… послужил и он на границе, слава богу – без войны.
К вечеру зашел поздравить деда.
Степан как раз отпечатал вторую бутылку водяры.
Выпили с внуком, и тут его прорвало…
Он ждал презрения.
Но только услышал:
- Бедный дед…
Это было хуже пощёчины.
Да, не пожалей он тогда немца…