Шёл 1954 год. Первый год после смерти Сталина. Сидоркин закончил сразу две школы. Общеобразовательную—с серебряной медалью и музыкальную по классу виолончели. Надо было решать: куда идти дальше. Приятели отца, закоренелые инженеры, изучая табель Сидоркина и рассматривая с тайным уважением громадную башку его, в один голос вещали: «только в технический ВУЗ, твердый заработок, оплаченный отпуск с супругой /что укрепляет семью, закрытая от простого народа поликлиника и в конце праведной жизни похороны за счёт профсоюза. Что может быть лучше в наше непростое время.»
Всех этих достоинств будущей своей жизни Сидоркин не мог еще представить. Зато в его голове звучала музыка, чарующая, уводящая далеко от всех этих жизненных забот. Он выступал во всех школьных концертах. Имел успех. Дома усиленно репетировал перед зеркалом поклоны публике, поливал непокорные кудри сахарной водичкой .Нравился девочкам, особенно, когда тащил тяжелую арфу на концерт.
Решил всё случай. Летом на даче он познакомился с Маратом Масюком. Это был здоровенный парень, крутящий на перекладине «солнышко». Сидоркин, имевший очень средние показатели в гимнастике и тайно желавший быть суперменом, образно говоря—«поплыл», забыл свою музыку.
Марат учился на втором курсе Военной ордена Ленина академии имени Сталина. Звучит для любого абитуриента того времени. Стипендия –тысяча рублей, военная форма, бесплатное питание под звуки полкового оркестра, гостиница, то бишь казарма.
Выбор был сделан. Началась иная жизнь. Хорошая или плохая? Иная—и всё тут.
Жизнь в казарме, в бывшем до революции кадетском училище, сразу справа после Гостиного моста через Яузу, была суровой. Подъём в семь утра, зарядка на свежем воздухе по пояс голыми, завтрак в прекрасном зале от тех времён, да еще с официантками; строем на учёбу по Красноказарменной улице ,часто со строевой песней.» Кто запевала? Конечно Сидоркин—он из музыкантов.» Затем шесть часов занятий в роскошном дворце, построенным архитектором Кваренги для Екатерины второй еще тогда, в конце восемнадцатого века. Матушка Екатерина не дожила до завершения строительства и во дворец пришел её сын-- Павел Первый, сказавший: «Быть тут казармам». С тех пор во дворце военные.
Не стоит дальше перечислять весь распорядок дня. Только после ужина и до отбоя курсантам предоставлялось т.н. личное время, однако без возможности выхода за границы казармы на вольный гражданский воздух. А как хотелось обратно на гражданку, в заботливые мамины руки, в неспешное солнечное утро, без этой команды:»Рота подъём!» Не все выдерживали. Бегали в самоволки, благо стоянка такси под носом. Другие вообще «косили» от армии, ложились в госпиталь, симулировали. Сидоркин терпел. Другие тоже. Они находили друг друга по интересам, по характерам, по родителям. Многие были сыновьями легендарных военных. Курсанты нашли в Академии клуб, рядом с их казармой. Там и оттягивались. Прыгали, пели, танцевали, играли. Просачивались к ним и девочки. Возникла отдушина.
Один раз в месяц за примерное поведение отпускали в увольнение, с субботы до вечера воскресенья. Это был праздник, кайф. Дома Сидоркин натягивал гражданские шмотки и выходил на улицу как белый человек. Матушка смеялась и плакала. Виолончель одиноко стояла в углу, пылилась. Он не подходил к ней ,боялся.
Напряжённой учебы, спорта, строевых занятий—всего этого было мало, в семнадцать лет энергии через край. Начальство устроило самодеятельность в приказном порядке. В армии без приказа ни-ни. Курсанта Петрова—в хор; Иванова — танцевать; Сидоркина — в драмкружок и т.д. Делать нечего: они увлеклись и, выявив свои таланты перераспределились. Мудрое начальство не мешало. Число самоволок снизилось, успеваемость повысилась, возникла неожиданная отдушина.
Через два месяца, к очередной годовщине Советской Армии все были готовы к выступлению. Сидоркин не вытерпел и притащил из дому свой инструмент. Друзья смотрели на него с любопытством, начальство—с удивлением. Мало кто из них видел эту большую скрипку.
Шла генеральная репетиция. Пришел сам начальник Академии и все конечно заволновались. Это был боевой командир, маршал, командовавший танковой армией в годы войны. Он был громадного роста, с манерами и голосом человека, привыкшего и умеющего руководить людьми, заставить их делать невозможное. Так оно и было: сам не раз горел в танке , лишился правой руки, но его армия делала чудеса. Курсанты - мальчишки-сопляки благоговели перед ним. Стоять рядом с ним было упоительно страшно. Встретить и выдержать его взгляд –еще страшней. Но он был спокоен и прост. Какая-то требовательная уверенность исходила от него.
На сцене пели , плясали, читали стихи, музыкальный ансамбль исполнил модный тогда «Цветущий Май». Всё шло хорошо. Наконец, дело дошло до Сидоркина. Он вышел на сцену с виолончелью, вытянулся по стойке смирно и объявил: «Романс Чайковского «Ночь» исполняет курсант Сидоркин..» Маршал удовлетворенно кивнул головой очевидно из уважения к Чайковскому. Сидоркин начал играть, полилась неторопливая, грустная, до боли любимая мелодия: «Ах, зачем я люблю тебя ночь, ах, зачем...» Вдруг раздался маршальский голос: «Отставить! Курсант, что вы играете?» «Романс Чайковского, товарищ маршал»--Сидоркин опять вытянулся рядом с инструментом. «Слышал, знаю—загремел своим басом маршал—но как вы играете: вяло, еле-еле смычком водите, как из-под палки». «Но это грустный романс: ночь, тоска , сомнение... «Лицо маршала стало жестким. Помолчав, он сказал: «Пусть ночь, но никаких сомнений, тем более тоски. Мы, военные, особая категория. Завтра день Советской Армии! О какой тоске может идти речь? Сыграйте что-нибудь бодрое, марш конницы Будённого, например.» Сидоркин отрицательно помотал головой. «Ну тогда давайте Чайковского, только по-нашему, по-военному.» Сидоркин сел на стул и заиграл романс в ритме марша. Колька, за роялем еле успевал за ним. Маршал дослушал до конца. Поднялся и сказал: «Вот видишь можно же... Советую на будущее—всегда так, и в учении и в бою. Вы—молодые, служить вам долго.
Маршал оказался прав. Сидоркин отслужил в Армии без малого тридцать лет. Все эти годы виолончель тихо старилась, как брошенная женщина.