1
У Екатерины Сорокиной жизнь проходила не хуже чем у всех. И было в ней всё: друзья и подруги, любовники и враги. До тридцати лет она не знала мужчин и, когда довелось, раскаивалась о потерянных в одиночестве годах. После же этого она рьяно отыскивала в каждом новом мужчине особенность, чтобы он смог быть отличен предыдущему и тем помнился. Но получалось так, что мужчины долго не держались и в продолжении их ряда сама Екатерина не могла избрать и подчиниться. Никто из них не слушал обещаний и был у каждого из них свой мужской мир, слишком большой для одиночества вдвоём. А иначе делиться Екатерина не хотела.
Лёгкая косинка в глазах придавала её взгляду оттенок душевного расстройства. Хотя судила она обо всём довольно здраво. И вот за эту неотразимую косинку она так любилась мужчинами.
А сейчас рабочий день. Сидя за своим столом секретаря, она поводит глазками за входящим в кабинет служащим. Он так робок, точно за дверью чудовище, и спина его поёжена чинопочитанием.
— Чтоб завтра мне график на стол! – это ревёт начальник Еркен Баевич. А ревёт он от избытка чувств, иначе не умеет. Объёмистый живот его уютно колышется под раздавшейся сорочкой, и эту выпуклость остро хочется пригладить, приласкать. Когда-то они были близки, но теперь Еркен смотрит на неё так же, как и на остальных подчинённых и не допускает к ней мягкости. А жаль... У него большие связи и с ним интересно.
Выскакивает бильярдным шаром сотрудник: щёки покрыты красными пятнами и прячет затравлено взгляд. Кого-то будет он тиранить дома... За ним благодушно выступает начальник.
— Ты опять съела мою колбасу? – обращается Еркен к Екатерине.
— Но там же совсем ма-а-аленький кусочек оставался, – тоненьким голоском оправдывается женщина, – и потом: она так вкусно выглядела!
— Ещё раз съешь — с зарплаты вычту! – смеётся начальник и уходит по делам.
Екатерина внутренне вздрагивает от его властных криков и, млея, думает о том, как, должно быть, удобно быть здоровым мужчиной с крепким характером: им-то хорошо ходить по улицам ночью и ничего-то они не боятся, а боятся их все. И, вздыхая, жалеет себя за то, что она такая маленькая, хрупенькая, и что таким не стерпеть и простого бытового насилия. Вот как ей приходится терпеть власть мужчин над собой. И почему она боится выйти замуж: это пока мужчина добивается, он хорош собой, но как только свершится, тотчас грубости, пренебрежение. Это Екатерина хорошо знает по своим родителям. Так что мужчину надобно дразнить, держа на расстоянии. Правда, иногда они устают и сникают. Но рядом самые верные, любящие сердца.
2
И случилось так, что ровно под новый год умерла тётя. В двенадцать дня, когда до вожделенного обеда оставался несчётный миг, позвонил телефон и мать, плача и срывая голос, сообщила, что вчера вечером умерла её младшая сестра. Екатерина утешила, настойчиво попросив мать успокоиться и обещала позвонить сразу же после обеда.
Кушалось, впрочем, ей с аппетитом. Тётю Екатерина знала больше понаслышке, и видела всего два раза, когда с семьёй приезжала в гости. Перезвонив, Екатерина опять выслушивала сбивчивые фразы. Плакала мама и говорила, что ведь надо ехать, разбираться кому-то с наследством, как в телеграмме сказано. Мама... такая домашняя мама, что ей трудно было податься куда-нибудь и на край города. Ясное дело, ехать оставалось Екатерине. Предстояло в канун нового года ехать в северный город, хлопотать насчёт похорон и, чему был резон, устроить наследство на своё имя.
—Не могла, что ли, после праздников умереть?! – объясняясь, произнесла она всем.
Денег на дорогу Еркен дал и оформил всё, как служебную командировку. Он был мил и своеобразно шутил в своём духе:
— Смотри там, тётеньке зубов не вырывай!..
— Да-а-а... Плохо, наверное, быть тётей, – многозначительно добавил он, но она не поняла, и Еркен не стал продолжать о том, что все люди имеют такое свойство метаморфозы: превращаться из красненьких новорожденных в ясноглазых подростков, и затем, по совершенству зрелости, когда каждая клеточка организма бахвалится жизнью, потихоньку сходить на нет и становиться в тягость домашним и, наконец, – становиться телом, когда превращаешься в обузу, которую нужно побыстрее сбыть из дому долой. И с этим всегда одни неудобства, хотя иногда ожидают и награды за труды.
Выехала Екатерина самолётом, чего раньше никак не могла позволить из-за дороговизны. В салоне первого класса было обстоятельно удобно и тишина располагала думать. А думалось Екатерине что-то вроде того, что тётка — она и ни туда, и ни сюда. Не самый близкий человек, смерть которого мертвит и родных, нанося самый сокрушительный удар, но и не из тех, далёких душе, мертвецов, статистические циферки коих ежедневно вещают страницы газет и экраны телевизоров: умерло столько-то-расстолько-то, вот и вся недолга...
Екатерина ехала и представляла, как обогатится её жизнь, как будут уважать её мужчины. Ребёнка можно будет сбыть родственникам, чтобы квартира была свободна и вот тогда она заживёт! Тогда всё она покажет мужчинкам, намучаются они у неё, похотники! Наверняка, у тётки накопилось барахла, есть и золото...
Какой же была эта тётя? Помнится, она описывала долго и скучно какие-то смешные проблемы о том, что плохо уродилась морковка или что картошки собрала несколько мешков, и всё про огород да про огород, про растения всякие, как будто в них была её, теткина, жизнь, как будто именно про это стоило писать. И одеваться она не умела. Всё какие-то дурные сарафанчики, шали, кофточки, и туфли всегда выбирала с тупым носком на растоптанную крестьянскую ногу, а потом ещё и жаловалась в письмах, что жмут.
После самолёта, в ожидании на остановках и автовокзалах, в поездке на автобусе, Екатерина живо наблюдала скошенными глазками людей, уже наполненных чувством праздника. И обыкновенное человеческое лицо, состоящее из глаз, рта и носа, непривычно обновилось; казалось, ещё немного натуги и — человек выйдет вперёд сразу на несколько тысячелетий благородством натуры, и нет возврата к заскорузлому старому лику, но нет же... Нет. Ей, явно почудилось. Ничего нового в лицах и не было, как она смела подумать? Вот то, что подарки пёстрые все кому-то везут, это – да, ощутимо. Прутся в автобус с ёлками наперевес! И разговоры... Что может быть лучше чужого разговора над ухом, когда и не подозревают об интересе постороннего?.. У всех предпраздничные разговоры, когда каждый необоснованно близок и годится в друзья. А Екатерине удобно молчать: у неё есть секрет. Улыбаясь втихомолку, она продолжает думать о тёте. Пожалуй, столько как сейчас, она не думала о ней никогда.
3
На месте быстро всё устроилось. Екатерина была немало порадована услужливостью крестьян. И даже некому было давать в руку, только что пришлось съездить на кладбище, постоять над открытым гробом и поцеловать чужое и твёрдое лицо тёти в лоб. Это прикосновение к мёртвому ужаснуло Екатерину настолько, что и потом, за поминальным столом, когда уважительное к покойнице клацанье ложек о тарелки успокоительно равняло происшествие, она всё вспоминала этот противоестественный поцелуй и находила похожим его на заказные поцелуи её чужими мужчинами, которых она не уважала. Рядом сидел какой-то старик и жадно черпал борщ, громко чавкая и переводя дух от каждой выпитой рюмки. Накладывая салат, он уронил на скатерть несколько соломинок лука, бережно подхватил их обратно в тарелку и незаметно для всех подтёр руку краем скатерти. Старик перебил странные мысли и дальше уже за столом Екатерина не возвращалась к ним.
— Просто умерла, – рассказывала тетина подруга, – никогда ничем не болела, работящая была и умерла в одночасье: сердечко-то слабое оказалось. И всё для людей ведь жила, для людей: себе ни-ни не позволяла, как муж умер... Давеча вот, неделю назад попросила у неё мешок картошки, так не отказала. А то деньги у неё занимала, когда внук заболел, не отказала...
— И мне пузырёк выставила на опохмелку, – отозвался растрёпанного вида краснорожий мужик, – прихожу: так и так, Анфиса, душа требовает, ну, дай ты ради христа хоть стакан! Дала же, господи бог, всю бутылку!
И тотчас загалдели подвыпившие крестьяне, и каждый наперебой вспоминал, как помогла тётя, и продолжались поминания долго и уйти сразу Екатерина нашла неудобным. А спиртные пары сгущались в простых деревенских головах и незачем им было торопиться, думать о времени: как непохоже это было на город!
Лишь поздно ночью Екатерина попала в избу покойной. Наконец оставшись одна, женщина сбросила вымученную маску скорби и озабоченность вновь поселилась на привычном месте, сходясь в поджатых губах. Несколько часов Екатерина торопливо перебирала вещи и досада её росла. Такая беззаветность, да просто неряшество к себе просто взбесили Екатерину и ещё она не могла понять этой жизни, отчего ярость наследницы увеличивалась втройне. Наличных денег и драгоценностей не было совсем, а вещи износились и обветшали до безобразия: даже если попробовать продать весь скарб вместе с избой, вряд ли обломилось хоть сколь-нибудь стоящая сумма. Совсем окосев от ненависти, она ударила ногою по некрашеной доске и бросилась шкатулкою в стену. Дешёвенькие бусы поддельного жемчуга сорвались с нитки и рассыпались на пол, жалостно дребезжа...
Сразу же, этой ночью, Екатерина добралась в город и вылетела домой.
— Ну надо же, – с нескрываемой злостью жаловалась она сослуживцам, – И новый год пропустила и съездила зря: ничего у тётки нету, одна изба гнилая, и всё!
Глубочайшее чувство оболганности поселилось надолго-долго в её глазах и во всём лице.
Тётка подвела...
1998 год, 31 декабря.