— Зачем мне песец? Я девушка простая, как пять копеечек. Дайте мне вон ту, мохнатую. Это норковая? Нет-нет, не эту, а вон ту, что поволосатей... И обязательно норковую!
— Возьмите эту, здесь шовчик не видать, – предлагала продавщица, – и мех посветлее.
— Ну, не зна-а-аю, – тянула в нос Олеся, рассматривая себя в зеркало, водрузив осторожно ценный головной убор на сложную укладку причёски. – Она не глянется.
У неё был хороший друг: он всегда вовремя давал деньги, так что бедные годы бывшей кладовщицы выпали из памяти и появились новые повадки уверенной в себе дамы, немного, правда, развязные повадки всё той неизменчивой кладовщицы. Но женщине приходится прощать, и друг не замечал взыскательных капризов. Вообще жили они так: нередко с вечера и до утра друг оставался ночевать, и ускользал вполне довольный собою. Он обязательно приносил кулёк подарков: шампанское, мучные сладости и что-нибудь женское: заколки, флакон духов, искусственные цветы.
Одно не нравилось в нём: он не любил музыку. Не только ту, что ставила она по его приходу, а музыку вообще.
— Это для бездельников, – с неудовольствием отстранялся он. – да выключи ты эту тарахтелку, ну её в баню!
Благодаря другу, Олеся переехала из прежней квартиры, где над нею жила семья алкоголиков, в приличный дом, и уже никто не бросал за окно бутылки и тихо было, как за городом. Убираться приходила уборщица по найму. В свои тридцать восемь лет она выглядела не свежо и одевалась по-старушечьи, а эта привычка доедать за другими объедки...
Под воздействием новых обстоятельств, Олеся и говорить стала несколько иначе, на какой-то особенно жеманный лад, кресло называла «крэслом» и постоянно возмущалась на уборщицу:
— Представляешь, – говорила она другу, – как-то раз зашла на кухню, а она стоит и ест прямо рукой с тарелки: какие манэры, а? Там уже всё гости поковыряли, одни откуски, я такое даже кошке не дам, а она ест! Прямо поперхнулась, как меня увидела. Неужели голодная?
Друг обнимал её за талию, с удобством полёживая на диване и объяснял:
— Человек беден, что ты от неё хочешь? И ты бы на её месте поступала так.
— Ну уж нет, – задиристо чеканила Олеся, – я бы с голода умирала, но откуски есть не стала!
— Так это ты, а у неё, быть может, гордости поменьше...
— И всё равно это гадость, гадость, – передёргивала она плечом, – такое есть! Какие-то скотские привычки. Ведь чего ей ещё надо, ты же ей платишь за уборку или нет?
— Плачу, будь спокойна.
— Значит мало платишь.
— Так всем платят, не говори.
— Ты ей всё-таки добавь, слышишь?
— Слышу, – отвечал друг, опрокидывая её на себя, и на диване развёртывалась весёлая борьба.
Тут же, в магазине, Олеся подменила старую шапочку на новую и вышла на улицу. Славно и совсем не по-зимнему светило солнышко и было, пожалуй, слишком тепло для такой шапочки, но: ведь не зря же убили норку? И разве что ненадолго огорчил трупик сбитой на дороге кошки.
— Ах, какие жестокие, злые люди! – неподдельно поразилась она. – Никакой жалости к зверькам!..
Шапочка на голове празднично искрилась волосками и Олеся вскоре успокоилась и шла гордо откинув голову назад, чувствуя себя ухоженной деловой женщиной.
1998 г. 12 декабря.