Памяти А. П. Чехова посвящается.
Почтенный писатель Ч. шёл по просёлочной дороге. Ноги его вязли в рыхлом снегу и проваливались в промоины схваченных морозом луж. Дни Ч. были сочтены роком и уже отсчитывались где-то в прихожей бога его краткие минуты: он погибал от туберкулёза и знал о конце. А сейчас Ч. нёс в починку простенькие наручные часы одной своей знакомой, присланные ею в столицу из далекого провинциального городка. На часах местами слезла позолота, обнажив тусклую, подёрнутую патиной бронзу основы.
Ч. тяжело дышал и прихватывал ладонью грудь, как бы смягчая неровный и отрывистый стук сердца. Иногда он останавливался и отдыхал на дороге, еле переводя дыхание. Ему было невмоготу, но он был верен давнему слову обещания, так неосторожно-легко сорванного с языка в ту пору беззаботных вечеров, задаваемых М. для наезжей богемы. Он должен найти хорошего мастера по записке и найдёт, даже если придётся обойти весь квартал. Честь выше недуга, и потом было бы неудобно отказать вот так, ссылаясь на болезнь. Его помнили весёлым и деятельным, а, значит, и запомнят таким. Ч. остановился опять и, облокотясь о фонарный столб, выкашлял с мокротой кровь. Безразлично свернул замаранный платок и снова продолжил путь, переспрашивая встречных адрес часовой мастерской. Его фигура, уже иссохшая болезнью наполовину, где не узнать было былого весельчака, обречёно двигалась по мёрзлым улицам совсем чужого ему города, который он воспевал всю жизнь, но который со всеми своими людьми так и не заметил его существования, бесстрастно стирая его вместе с другими безымянными единицами, вровень двигающимися по холодным улицам полупризрачного мира.
В скором времени он сляжет насовсем с горловым кровотечением и будет возлегать бессильный, гипсово-белый, спокойный и навсегда удалённый от жизни, исчерпанной в нём до самого до дна. И скоро успокоится беспокойный ум мыслителя, но сейчас, – но сейчас! – он костенеющей рукой выводит в письме:
«Милая М., ваши часики непременно починят и они будут как новые. Часовщик решил их полностью обновить, вдохнуть в них вторую жизнь: несколько деталей заменят, а корпус позолотят. И ваша семейная реликвия будет продолжать быть вот уже второй век... О, как велика, неизносима неодушевлённая природа вещей, милая М., и как скоротечны в миру хрупкие люди... Но как же ценим мы вещи превыше человека и как много, всё так же более много у нас веры в вещь. И пока мы ласкаем, холим наши вещи, люди проходят мимо. И нам остаётся копить... По-прежнему жизнь человека у нас дёшева и дороги сердцу безделушки».
По получению письма, М. капризно покривила губки:
— Можно подумать, я просила для себя! Такой странный... Понимать же надо: вещь фамильная, именная. Фу!..
И, вильнув оборчатой юбкой, она пошла от почты домой и на ходу уже не думала про Ч., а предвкушала получить через неделю бандероль с часами. Ещё через неделю она забудет о своём благодарственном письме, а через несколько месяцев с трудом припомнит облик Ч., погребённого к тому времени. Одни часики будут рисоваться в женской головке явно и всегда.
Подвижная точно обезьянка и худенькая, она любила говорить начинающим и подающим надежды литераторам:
— Вы боитесь своего таланта: я чувствую это. Не бойтесь, раскройте себя! – и страстно затягивалась папироской.
А ещё шутила:
— Ч. – вы затмеваете собою солнце.
И пыталась ухаживать за ним на свой обычный женский манер.
Много лет прошло, но побывав наездом у неё в гостях, Ч. не нашёл особых изменений, разве что морщин прибавилось на лице М. и высохла она ещё больше, но говорила каким-то длинноволосым юношам всё так же, заломив руки:
— Ах, вы боитесь своего таланта, не бойтесь, умоляю вас!
Уезжал Ч. с таким кислым видом, словно его обкормили редькой. Вот тогда же получил он и часы. В гостиной М. время не пошевельнулось и на секунду и уже покрывалось прахом небытия.
Когда же Ч. наконец разыскал часовую мастерскую и показывал часовщику вещь, объясняя пожелания заказчицы, он совсем позабыл о болезни, потому что в расспросах была жизнь, нетленная и вечно молодая, и он долго расспрашивал о качестве ремонта, въедливо, как каждый здравомыслящий, выторговывал каждую копейку и ещё потом не сразу ушёл из мастерской, а зачарованный осторожно обошёл все многочисленные часы, висевшие на стенах, стоявшие на полу и за стеклом прилавок. На всех часах было разное время: их завели наобум, продемонстрировать годность, но чудилось писателю, что часовщик не просто мастеровой: это – бог, и часы его – души людские; одни он ещё не восстановил или не собрал, другие же отсчитывают мерно свой ход жизни, отдельный другому. А некоторые часы, что постарей, идут на слом и от них наследуются детали, но есть и такие негодные, дрянные ходики, которые можно выкинуть не глядя, и, подумав это, писатель нахмурился, сравнив себя и других с ними. Он не знал, пригодится ли его наследие кому-либо ещё, или же он канет вместе с опытом, как многие-многие люди земли.
Спустя неделю похорон Ч., разбирая бумаги, наследники обнаружили талончик часовой мастерской и кто-то говорил изумлённо, почти в святом ужасе:
— На ладан совсем дышал, а вот же – часы относил в ремонт! Боже, какая святая душа!...
А часики у М., полученные бандеролью, исправно шли и время показывали точно, сверкая новой позолотой.
1998 г. 6 декабря.