Прощеное воскресенье

06.03.09

                1
 
     Говорят, что прощёное воскресенье – это особый день. Последний день весёлого праздника Масленицы. В этот день принято ходить в гости, просить друг у друга прощения. Забыть все огорчения, которые тебе доставили другие люди, и они простят тебя. Забыть?.. Простить?..
Какие старые, забытые слова.
Люди просто придумали красивую традицию и надеются, что тем самым спасут свои души. Боже мой!.. Если бы это было неумышленно, если бы было просто предначертано жизнью и ничего нельзя было бы изменить… Но мы сами творим свою судьбу, самих себя. В людях – и только в них – заложена иерархия, согласно которой они относятся к остальным. К одним – с почтительным страхом, как к чему-то недосягаемому, к другим – как к равным, к третьим – снисходительно, а к четвёртым – уничтожающе… Люди не могут быть равны, это несвойственно самой их природе. Они вечно ищут идеал, вечно ищут и козла отпущения… Как можно простить то презрение, ту брезгливость, которые люди сами придумали и дали им имена?.. Ведь я не преступница, не враг рода человеческого. Я просто девочка… да, девочка, маленькая девочка, дочь мира. Мир – мой отец, потому что другого отца нет и не было. Увы! Люди способны лишь на жалость, смешанную со страхом: «Сирота… сирота…» Какое уничижительное слово! Почему не «девочка», не «русская», а сирота?.. Я не была б сиротой, если бы меня не считали таковою. Ведь я – ваша сестра, я близка с вами духовно. Вы даже не знаете, насколько я вам близка – и отталкиваете меня. Почему вы меня не любите, люди?.. Почему вы гоните меня?.. Почему?..
«Сирота… сирота… одна, бедняжка…» Эти грустные, понимающие, деланные улыбки… Ненавижу их. А сами думают: «Уж не воровка ли? Наверное, попрошайка на вокзале». И ощупывают свои драгоценные карманы – не пропало ли чего. И пугают мною своих детей: «Будешь баловаться, станешь такой же, как она». И думают – сдать или не сдать меня в милицию? Всё одно, разберутся.
К кому я пойду в гости в прощёное воскресенье?.. Кто меня простит?.. И кого я прощу?.. У меня никого нет, только пожилая, ворчливая тётка и собака Бим. Тётка долго искала меня по детским домам. Быть может, она любит меня. Быть может, надеется, что мы протянем на моём пособии и на деньгах, которые ей посылает сестра, работающая на заводе… Не знаю.
Бима я нашла на улице. Он был совсем мокрый, потому что шёл дождь. Мокрый и грязный. Весь коричневый. Я отмыла его. Шерсть его заблестела, и глаза. Он подал мне лапу, и с тех пор живёт со мной, несмотря на то, что тётка зовёт его «тунеядцем». Он-то, наверное, любит меня по-настоящему.
Я хожу в школу. Правда, там у меня нет друзей. Но и не тычут пальцем, когда я иду по коридору. Я нормальная, незаметная девочка со средним уровнем знаний. Как все. По большинству знают, что я сирота, только учителя. Это мне помогает. Мне не нужно лишнего. Мне просто нужен покой. Я знаю, мои сверстники-подростки частенько жестоки. Они надевают модные куртки, гуляют по улицам, пугают малышей и покупают в ларьках всякую всячину. И ещё они не любят тех, у кого несостоявшиеся семьи. Таких, как известно, легче запугать. Заставить вступить в свою «банду». Побить. Отобрать деньги.
   Но я знаю, почему они так делают. В их подсознании крепко засел детский страх, когда их взрослые, солидные мамы и папы показывали им на таких, как я, и запугивали: «Смотри, будешь баловаться – будешь таким, как вот они. Будешь мёрзнуть на улицах. У тебя не будет денег. Игрушек. Не будешь спать в мягкой кровати, есть вкусный, горячий ужин. У тебя не будет ничего. Не будет семьи. Ты будешь совсем один». Их сердце содрогалось от этих слов, и они дали зарок – отомстить, не дать себя в обиду. Зря говорят, что подростковая жестокость подчас беспричинна. Просто они решают нападать первыми, чтобы не стать «такими». Так они уверены в своей силе. Они всегда ходят группами, как зверёныши. Их объединяет страх.
Потом они вырастут и станут милиционерами, учителями, просто взрослыми. И вновь станут преследовать тех, кем им грозили. Страх силён. Он – царь человеческого сердца, он может наворотить больше гор, чем любовь. Страх везде, в самой жизни. Он заставляет нападать и бороться. Он – и больше никто.
Я мало чего боюсь. Правда, жить мне тоже хочется. Но если меня не будет, тётка поплачет-поплачет и перестанет, и вновь будет покупать в магазинах тушёнку на присланные сестрой деньги, а Бим – что ж, тоже свыкнется. Ради тушёнки стоит пожить, потерпеть. Но иногда мне кажется, что у него есть душа. И она возвышеннее любой человеческой. Потому что он не думает, предавать или не предавать, он не сомневается. Он идёт к тому, кто любит. А люди пытаются рассуждать о высших помыслах, ищут чего-нибудь иного (а может, того, что выгодней)… И забывают других людей. И остаются одни. Не этого ли они боялись всю жизнь, с детских лет?..
Судьбы не избежишь.
Я не избегаю. Мне она даже нравится. Никто не тормошит по утрам, я просыпаюсь сама. Над ухом раздаётся горячее дыхание верного Бима. Он всегда со мной, спит на моих тапках. Я обнимаю его за горячую шею и смотрю ему в глаза.
- Ты меня любишь, Бим? – спрашиваю я.
Он обиженно фыркает. «Зачем ты сомневаешься?» - говорят его глаза. Он упирается мне в плечо тяжёлой лапой. Я прикладываю ухо к груди Бима и слышу, как стучит сердце собаки. Оно такое большое, в нём хватит любви на всех сирот мира.
- Ну уйди, Бим! – говорю я, наконец. – Дай мне встать.
Я прибираю кровать, вытираю полки в своей комнате, чищу застёжки на старом портфеле, который мне подарила тётка. Он громоздкий, со старомодной ручкой, но мне всё равно нравится. Я хожу с ним в школу. Бим носится по комнате, задрав хвост, по-щенячьи радуется мне и новому дню.
В комнату раза два заглядывает тётка.
-Встала? Прибираешься? Ну, молодец… - как всегда, говорит она. – У, тунеядец… - ворчит она, глядя на Бима.
Я улыбаюсь. «Тунеядец» - обычное прозвище, данное тёткой Биму. Она никак не хотела признавать, что в её доме распространено общепринятое правило «собака – друг человека».
- Что хочешь делай, но этот тунеядец жить у нас не будет! Ну голубушка! Ну миленькая! – заискивала тётка, зная, что рассердила меня нелюбовью к животным.
- Уйду – и всё! Никакого вам пособия! – заявила я. Бим, пользуясь случаем, спрятался под столом, и никакими силами небесными нельзя было выманить его оттуда.
- Да ты неужели думаешь – я о пособии хлопочу? – всплеснула руками тётка. – Бог с тобой! Ты моя родная кровь, племянница… Но собаку… где я её держать стану? Будки у меня нет.
- Ах, в будке дело? Я её сколочу! Завтра же! Только вы, тётя, собаку не трогайте! Я её с улицы привела, обогрела, как вы можете?..
- Как могу?.. Я и так в своём доме уж не хозяйка… - простонала тётка. – Любую живность притащить, - жилплощади не хватит…
- Зачем же вы тогда меня удочерили?.. – чуть не со слезами на глазах кричала я. – Неужели я вам не сказала, что люблю животных!.. Ведь у меня и так нет друзей… У меня никого нет! Никого! Вы забыли?..
Я заплакала. Бим скулил под столом. Тётка села рядом и обняла меня.
- Не плачь, не плачь, - сказала она тихо. – Я у тебя есть. Ладно уж, пусть живёт, если тебе так хочется. Будет дом охранять…
И, повернувшись к столу, под которым сидел Бим, грозно прикрикнула:
-Смотри у меня, тунеядец, будешь плохо дом охранять!..
С тех пор у меня есть друг. Хотя бы один. У некоторых вообще нет друзей. А много друзей никогда не бывает.
Каждый день я смотрю на свой дом. Мне он кажется самым лучшим домом на свете. В нём есть моя комната и кухня. И ещё комната, которую тётка гордо зовёт «гостевая». Потому что там стоит красивый шкаф, её гордость. Но у нас не бывает гостей. Тётка жалеет об этом и сама спит в своей красивой гостевой на осевшем, выцветшем диване.
  А как я люблю кухню! В ней всё живое – красная скатерть, трёхногие табуретки, старые, яичного цвета обои. Весело булькает чайник. Тётка у плиты гремит посудой, Бим похаживает вокруг пустой миски. Всё понятно и просто. Ничего сложного. Я дома, я живу, как умею. Никто не должен меня жалеть, называть сиротой. Я одновременно и близка с миром, и далека от него. Форточка закрыта, в неё не проникает холодный ветер, не проникают лишние, чуждые мне чувства. Я грею руки о чашку с чаем, хотя они вроде бы не мёрзнут. Мне хорошо.
Я смотрю в окно. Бело-голубой день. Холодный, хрустящий воздух легко обдувает щёки прохожих. Какие-то люди идут по нашему переулку, громко спорят, смеются, хмурятся, молчат. Скоро Масленица, по всем ларькам продают пирожки и блины. И всё-таки что-то не так. Что-то кладёт мрачную тень на снег, на лица. Что-то подмешивает тяжёлого свинца в лёгкий, прозрачный воздух. Что-то ложится тяжёлым грузом в самой мне, внутри меня.
- Тётя, - говорю я, - что примирит людей?..
- Страшный суд, - усмехается тётка, гремя своей посудой.
Страшный суд.  Я видела эту гравюру в библиотечной книге или в учебнике по истории – не помню. Грозные, суровые ангелы огромного роста поднимаются над землёй с огненными мечами в руках. Бог судит людей, взвешивает их праведность на весах мироздания. Грешники дрожат от ужаса; над ними кружат нечистые, исторгая их души. Праведников я сразу узнаю: они в светлых одеждах, со светлыми лицами. Они поднимают руки к Господу, они на пути к Нему. Бог забирает их в своё светлое царство, чтобы они жили там вечно в святой Радости. Тогда – увидев эту гравюру впервые – я плакала. От осознания восторга и одновременно трепета перед неизбежностью собственной участи. Когда-нибудь я буду или среди одних, или среди других, и Бог подымет надо мной свою святую десницу, вынося приговор… О ужас!   
 И снова – люди разбиты на два лагеря, они разъединены, разделены на детей Господа и преступников против Него, человечество не может быть едино, оно расставлено на двух чашах весов. Боже! Зачем ты создал людей такими! Зачем они не могут быть все равны, чтобы не были одни под Милостью твоей, а другие – лишены Её! Почему одни умрут навечно, а другие – будут вечно жить!.. Зачем?.. Если ты действительно мудр, Бог, ответь!.. Зачем это деление, преследующее людей всю жизнь?.. Деление на хороших и плохих, на злых и добрых, на умных и глупых, на красавцев и на уродов!.. Зачем?.. Деление на «маменькиных сынков» и на сирот – зачем?.. Кто это выдумал?.. Почему «дети мира» этому самому миру не нужны, а пухлых, сытых маменькиных сынков лелеет весь белый свет?.. «Потому что они милые, хорошие, потому что они дома сидят и кашу кушают». Ну что делать, если я не такая?.. Что же теперь, ненавидеть меня?.. Оттолкнуть, презреть?.. Ведь этим от меня не избавишься. Я же родилась на свет, и ничего с этим не поделаешь. Я – как ненужная декорация развёрнутого Тобой спектакля. Что же, прикажешь художнику выкинуть меня?.. Или переделать?.. Это сделать невозможно. Я уже здесь, Бог, я живу. Зачем ты вычёркиваешь меня?.. Ты сам не ведаешь, что творишь.
  И вот – я поняла, что меня так тревожило. В этом дне, в этих людях, в этой жизни. Нескончаемая обида, которую не выжжешь из сердца, - на саму себя, на родителей, которых я никогда не знала, на тех, кто не смог меня полюбить. В сущности, за что меня любить?.. Я простая девчонка, диковатый подросток, такая же глупая, как и всё на этом свете. Всё – несмотря на книги, поэмы, искусство, природу, любовь. Даже любовь не может осветить этот мрачный мир, настолько мрачны живущие в нём люди.
Я всхлипываю. Чашка звякает.
- Что с тобой? – спрашивает тётка. – Не больна ты? – Она приближается ко мне и трогает мой лоб.
- Нет.
Я смотрю на часы. Пора выгуливать Бима, а потом доделывать уроки. Надо успеть до второй смены.
- Тётя! – в отчаянии говорю я. – Ну почему, почему только Страшный суд и страх могут сблизить людей? Почему не радость, не любовь?..
Тётка смотрит на меня и удивлённо молчит.

                2

Я иду в школу по светлому снегу. Белый-белый день молчаливо расстилается передо мной, иди да иди. Но я знаю свою дорогу, знаю предел. Знаю, куда идти нельзя, куда дойти не хватит сил. У меня простая жизнь, простые помыслы. Хватило бы на меньшее. Слишком много люди хотят. Слишком много себе позволяют.
Лучше бы Адам и Ева жили да жили себе в Эдемском саду да не позволяли себе лишнего. Не кончилось бы это так печально. Им захотелось знаний, свободы!.. Они не подумали, что люди  - их потомки – будут страдать, познают грех, печаль, стыд, страх. Что брошенные родителями дети будущего будут ночевать по грязным зелёным подъездам, в подворотнях, выцарапывая на стенах каракули, мстя взрослым, отравляя их чистую жизнь. Что города будут завалены окурками и мусором, а всё святое, памятники и церкви, станет оскверняться вандалами; что книги – кладезь знания, к которому они так стремились – будут продаваться во всех ларьках, и по большинству своему дешёвые романы да кулинарные книжки!.. Что одни люди будут жить богато, а другие бедно, и одних будут презирать, а других – уважать и стремиться оказать им услугу. Что люди создадут оружие, научатся убивать. Что…
АЙ!
Я не сразу поняла, что упала. Вернее, меня уронили. Какой-то мальчуган, пробегая мимо, сбил меня с ног, и теперь я лежала посреди своего переулка. Мой громоздкий портфель (он никогда до конца не застёгивался) раскрылся, и половина книг рассыпалась по белому снегу.
Ненормальный!
Я села на снегу, отряхивая шубу. Виновник происшествия, видимо, понял, что натворил, и вернулся, чтобы помочь мне подняться. Он сконфуженно подал мне руку.
- Ты не ушиблась? – тихо поинтересовался он.
- А как ты думаешь? – ответила я.
Он ничего не сказал, наклонился и собрал упавшие книги. Потом также молча помог мне положить их в портфель.
- Может, тебе помочь, поднести?..
- Нет, спасибо!.. – отрезала я, вырвала свой портфель из его рук и зашагала дальше. Потом чуть замедлила шаг и оглянулась. Всё-таки он признал свою вину. Не убежал с таким видом, будто ничего не случилось, а если и случилось, то не из-за него. Мне было приятно, что ему стало совестно.
Но я решила не показывать виду. Пусть помучается. К тому же мы, наверно, никогда больше и не увидимся.
Но с каждым шагом на сердце у меня становилось всё тяжелее. Сама-то я. Обидела человека ни за что ни про что. Пускай он бежал, может быть, торопился, нечаянно толкнул меня, а я ну обижаться. Всё-таки я достойный потомок человечества. Тех, на кого сама давно зла.
Он был высокий, русоволосый, и лицо у него было доброе. Ну и пусть. Мало ли на свете мелочных, злых людей с добрыми лицами.   
Почему мне есть дело до каждого встречного?.. Почему чьё-то дурацкое, ничего не стоящее слово, чей-то взгляд до такой степени задевает меня?.. 
Я чувствовала, что новый знакомый идёт за мной, и смущалась ещё больше. Чего ему от меня надо?..
Я обернулась. Он смущённо  шёл за мной, виноватый, потрёпанный, несчастный какой-то, с мальчишеским рюкзаком кирпичного цвета.
- Ну, чего увязался?.. – беззлобно спросила я.
- Да ничего. Я иду своей дорогой.
- Вот как!..
Я кивнула, не поверила ему.
- И куда же ты идёшь?..
- В школу.
- Хм! Надо же! И в какую?.. Здесь поблизости только одна школа.
- Ну, значит, мне туда.
Я подозрительно осмотрела его.
- Что-то я раньше тебя не видела. Ты здесь новенький?
- Верно.
- Где живёшь?
- Дом такой большой, серый, за магазином.
- Переехал?
- Да, с другого конца города.
- Далеко!..
Он усмехнулся:
- Да уж.
- Ну, ладно, прощай! – Подумав, что этим разговором я, пожалуй, примирилась с ним, я пошла дальше.
- Постой! Нам ведь всё равно по пути, - сказал он, и я пожала плечами, желая показать, что мне всё равно.
Мы шли и молчали. О чём нам было говорить? Время от времени он поправлял лямку от рюкзака на своём плече и тихонько вздыхал. Солнце освещало замёрзший асфальт, снег спокойно поблескивал в последних февральских лучах.
У порога школы я обогнала его, быстро распахнула школьную дверь и вбежала в раздевалку. Он же долго искал нужный гардероб, затем вошёл в тот же, что и я.
Я делала вид, что не замечаю его, с намеренно каменным лицом прошла мимо. Собственно, я и сама не понимала, почему веду себя с ним так. Подумаешь, мальчик, подумаешь, незнакомый. Скоро этот мальчик найдёт себе товарищей и вовсе про меня позабудет. Так и лучше. Не хватало, чтоб он узнал, что я сирота. Я привыкла, что меня не замечают и одновременно не дразнят. Пусть дальше так и будет.
Но встреча с новым знакомым на этом не закончилась. Он неожиданно вошёл в мой класс и сел за одну из свободных парт. Учительница, видимо, уже знала его и не удивилась его приходу. 
Я узнала, что его зовут Алик. Детсадовское имя какое-то. Лицо у него было серьёзное, это имя никак не подходило к нему. У него были слишком серьёзные глаза. Новый одноклассник был похож на мальчика с картинки из учебника истории, под которой было написано «Одежда средневекового дворянина». Этот мальчик был сыном какого-нибудь знатного человека, с него написали портрет. Он был облачён в тёмно-зелёный охотничий костюм,  в меховой плащ. Рядом с ним стояла породистая собака, очень, однако, напоминавшая мне моего Бима. А глаза маленького дворянина были точь-в-точь как у Алика – серьёзные и глубокие, с какой-то непонятной грустинкой. Это теперь было хорошо мне видно. Учительнице он сразу понравился, так как был приветлив и вежлив. Он охотно отвечал на вопросы ребят, которые так и обступили его.
Вот, думала я, новенького мальчика встречают как своего! А я здесь никогда не была своей, хорошо ещё, что меня не гнали!
Почему я всегда так боюсь этого? Ведь сама знаю – ничего в жизни не избежишь. Если меня будут избегать, так уж пусть лучше сразу. Зачем мне быть одинокой? Ведь мне так плохо без друзей. Пойду и познакомлюсь с ним. Чего мне стоит? Про семью, конечно, рассказывать не  буду. Неужели нам вообще не о чем говорить?.. Это ерунда, чепуха. Если бы люди хотели – каждый нашёл бы с каждым общий язык. Только люди не хотят.
Я подошла к нему.
- Ну и ну! Значит, ты учишься теперь в нашем классе?
- Видно, так, - задумчиво согласился он.
- И тебя зовут Алик?
- Вообще-то Олег, - объяснил он. – Но мама любит звать меня Аликом. Мне это страшно не нравится. Я ведь не малыш.
- Да, действительно.
- Папа звал меня Олегом, и мне это нравилось. А теперь я живу с мамой и с отчимом. Отчиму всё равно, как меня звать. Он меня не любит.
- Вот как…
- А как зовут тебя?
- Меня?.. Лена.
- Очень приятно, Лена, - сказал он.
- Надеюсь, тебе понравится в новом классе, - промолвила я, чтобы не затягивать молчание.
- Я тоже на это надеюсь.
Уроки шли, Алик-Олег сидел на своём месте. Я больше не подходила к нему.
Я думала о том, что он, наверное, тоже не слишком счастлив. То, как он живёт, оставалось для меня тайной, но было ясно, что он не в восторге от отчима и вообще от жизни. Не всем дано быть счастливыми, если не сказать – никому.
Хорошо, что я на свете не одна такая.
Но и плохо.
Когда я шла из школы, Алик-Олег нагнал меня.
- Пойдём вместе.
- Пошли.
- Хороший вечер, - задумчиво сказал он.
- Да. У нас в школьном дворе красивые деревья, правда? Мы, ученики, каждую осень сами сажаем новые деревья.
- Здорово!
- Как тебе наши ребята?
- Ничего.
Он помолчал, помолчал немного, потом робко спросил:
- Ты на меня не сердишься?
- За что?
- Ну, за то… утреннее происшествие. Я не нарочно. Правда.
- Забудь. Я совсем не сержусь.
- Спасибо.
- За что?
- Ни за что, просто так.
Я подумала, что он чудак какой-то.
- Знаешь, я думаю, что найду в вашем классе друзей. Ведь у вас ребята хорошие? Скажи.
- Нормальные.
- И ты с кем-нибудь дружишь?
- Общаюсь, - уклончиво ответила я.
- Ну, я тоже с кем-нибудь подружусь.
- Обязательно.
Алик-Олег внимательно посмотрел на меня.
- Мне кажется, ты не очень-то хочешь со мной говорить.
- Почему?
- Ты грустная… или злая. Ты всё-таки сердишься, да?
- Нет. Я просто думаю.
- О чём?
- Ну и назойливый же ты, Алик-Олег! – сказала я. – Мне пора. Встретимся завтра в школе.
- До свиданья, - вяло и тихо раздалось у меня за спиной.
Робкий он. Мальчики не должны быть такими.
Я шла, шла по улице, а мне всё казалось, что за мной крадётся кто-то невидимый. Страшный. Я ощущала скрип осторожных лап позади себя, слышала чьё-то приглушённое дыхание. Людей на улице почти не было. Мне стало жутко. Я шла близко-близко к стенам зданий, к заборам. Но это не придавало мне уверенности. Кто-то (или что-то) упрямо шёл по моему следу. Видел меня. Знал, что я боюсь.
Дул холодный ветер. Я провела варежкой по замёрзшим щекам. Боже!.. Кто это?..
Впервые я поняла, что боюсь. Почему рядом нет тётки, Бима?.. Ларька с тётенькой-продавщицей, у которой я часто беру пирожки по семь пятьдесят? Учительницы? Машины? Почему?..
Я шла быстро-быстро, когда услышала позади себя лай. Он выдал себя. Он стоял совсем рядом. Я обернулась.
На меня смотрели страшные жёлтые глаза. Липкая, вся в снегу, острая морда. Две шишки по бокам огромной вислоухой головы. Жилистая шея. Худые лапы, упиравшиеся в снег. Собака молчала. Словно питалась моим страхом. Ждала.
Это был тот самый пёс, о котором в нашем и других дворах ходили страшные легенды. Соседки шептались о нём, сидя на лавочках. Я тогда не верила в это. Думала, всё придумали мальчуганы или старушки, которым делать нечего. Якобы жил один учёный, который специализировался на собаках. Он жил в одном из домов нашего двора, днём был простым учителем ботаники, а ночью – спускался в подвал, из которого сотворил секретный бункер. Там жили его подопытные собаки. Он проводил с ними ужасающие эксперименты, описания которых, к счастью, не дошли до наших дней. Но потом учёный умер, а его собаки, обезумевшие после опытов, которые над ними проводили, разбежались кто куда. И с тех пор весь округ был в страхе от Чёрной собаки. Ночью ужасный пёс выходил на охоту. Он был беспощаден к своим жертвам. Сколько людей он загрыз, - неизвестно. Чёрную собаку не смогла поймать ни одна ветеринарная служба; с рассветом она будто испарялась с улиц, и находили лишь кровавые следы её злодеяний. Увы, я не верила в это! Теперь средь бела дня страшный пёс смотрел на меня, смотрел настоящими, полными злобы, жёлтыми мутными глазами. Я, не дыша, стояла у заборчика, прижав к груди свой портфель.  Пёс заурчал. Я сжала зубы. Люди, люди, жестокие, трусливые люди! Никто не придёт и не спасёт маленькую девочку от страшного убийцы. Вы сидите по своим домам, тихо, как мыши, думаете, что выйдете сухими из воды, - лишь бы вас не тронули. Вы боитесь жуликов, привидений, милиции, порченых продуктов, - вы всего боитесь! Не стоит ждать помощи и просить о жалости. Я для вас ничто, - только сирота, ребёнок из неблагополучной семьи, пусть я и не попрошайничаю на вокзалах, и хожу в школу… Ваш страх сидит в вас. Вы не выйдете, вы даже никого не позовёте. Я умру на ваших глазах, - вы закроете их, чтобы этого не видеть!
По моей щеке потекла слеза. Чёрной собаке надоело ждать. Она потянулась всем телом и напрягла лапы, готовясь к прыжку.
Я закрыла глаза. Прощай, Бим! Я больше никогда не пристегну к твоему ошейнику поводок, тебе не придётся будить меня по утрам. Прощайте, тётя, вы никогда больше не нальёте мне чаю в кружку…
- Вагнер! – раздался твёрдый мальчишеский голос.
Пёс радостно залаял. Не понимая, что это значит, я открыла глаза… Передо мной был Алик-Олег, спокойно гладивший собаку по жёсткой шкуре. Пёс обнюхивал его, как старого знакомого.
- Вагнер, Вагнер, - приговаривал мальчик. – Погоди же, у меня нет колбасы…
Я сползла спиной по заборчику, села на снег и заплакала.
- Что с тобой, Лена? – подходя ко мне, спросил Олег. – Неужели ты испугалась Вагнера? Он добрый пёс, живёт у дворничихи. Он просто голодный, а у тебя из сумки, наверное, чем-нибудь пахнет. Он не хотел тебя напугать. Ай-ай-ай, Вагнер!
Вагнер виновато заскулил. Я поднялась, раскрасневшаяся, в слезах. Мне было стыдно. Вбить себе в голову такую глупость! Распрощаться со всем миром! «Ай-ай-ай, Лена!» - послышалось мне. Поверить в легенду о собаке-убийце!
Я понимала, как это на самом деле смешно и глупо, но не могла остановить слёзы. Мне по-прежнему было страшно. Казалось, за моей спиной стоит настоящая Чёрная собака и стережёт меня. Мне казалось, что я сама придумала её, ополчившись на весь мир, боясь его и закрываясь от него, как от ужасной морды беспощадного пса. Но ведь мир богат и прекрасен! Если бы люди стали добрее, он стал бы ещё лучше! Люди сами придумывают себе страхи, думая, что если шагнут чуть-чуть не туда – то Бог отнимет у них и Землю, не то что Эдемский сад.
Алик помог мне подняться.
- Ну, чудачка! Дай, я помогу тебе отряхнуться. – Он внимательно посмотрел в мои заплаканные глаза. – Ты, видно, здорово напугалась.  Провожу-ка  тебя до дома, а то не дойдёшь сама – опять чего-нибудь испугаешься.
- Не испугаюсь, - пробормотала я.
- Да уж, не испугаешься!.. – Он грустно улыбнулся. – В следующий раз пусть тебя мама или папа проводят…
Сердце у меня сжалось. Я промолчала.
Он шёл рядом со мной, и нёс мой портфель, а я просто смотрела и улыбалась. Потому что всё было так просто, так ясно. По улице идут два человека, может быть, не счастливых, но чистосердечных, им хорошо, легко. Пусть прохожие думают, что это всего лишь мальчик и девочка – один с красным рюкзаком, другая с портфелем со ржавыми застёжками – но зато их двое, они вместе, а не поодиночке. Это также понятно, как небо, как солнце, как стакан воды для жаждущего сердца. Люди должны быть вместе, - только так они выживут, - но они почему-то разъединяются. Придумывают себе врагов и забывают друзей. Им так легче жить. Ни о ком не надо заботиться, только опасаться за себя – вдруг враг всё-таки настигнет. И это грустно.
А мне хорошо. Теперь у меня есть новые приятели – Олег и Вагнер. Дома меня ждут Бим, тётя. Завтра я пойду к ларьку и куплю пирожок по семь пятьдесят. И будет светить солнце. Будут ездить по улицам машины. В школе будут уроки, звонки, будет пахнуть мелом, книгами, цветами. Жить так хорошо, так чудесно. Пусть и не всегда легко.
И страха нет. Потому что его придумывают лишь те, кому есть за что опасаться наказания.
У своего переулка я распрощалась с Олегом (теперь я звала его именно так). Я крикнула ему:
- Спасибо, Олег!
- За что? – удивился он.
- Ни за что, просто так! – ответила я и побежала к своему дому.
Разве обязательно говорить «спасибо» лишь по какой-то причине? Если ты любишь мир, пусть и безответно - разве это не достаточный повод для благодарности?..

                3


- Бим, Бим… - говорю я, обнимая его светлую, золотистую голову. – Ты хороший, Бим, и я тебя люблю. За что ещё можно любить человека? И собаку?.. Скажи!..
Бим трясёт головой. Конечно, он со мной согласен. И он не понимает, в чём тут можно сомневаться.
- И ты меня любишь, Бим, - говорю я. – И тётя нас любит. Конечно, она иногда не в духе, но нас всё равно ведь любит.
Бим фыркает. Когда он фыркает – значит смеётся. «Ха-ха-ха!» – возмущается он.
- Бим, будь справедлив, - говорю я. – Ну и что, что она зовёт тебя тунеядцем. Это у неё характер такой. А вот если мы оба вдруг затеряемся,  она будет переживать за нас. Это потому, что любит.
Но Бим уже не слушает. Он катается по полу, задирает лапы, словом, ведёт себя, как последний щенок.
- Бим! – говорю я. – Тебя надо было назвать не Бим, а Бум! Потому что ты прохвост! И шалун! От тебя бедлам в доме!
Бим быстро поднимается на пружинящих лапах и вопросительно смотрит мне в глаза.
- Да-да, - говорю я. – Ну ты посмотри на себя, противный! Что ты творишь!..
Бим прыгает на меня передними лапами, лижет, заискивает, смущённо закрывает лапой свой нос.
- Нет, не подлизывайся, - «строго» говорю я. – Я вложила в тебя столько надежды! А ты!.. Друг единственный, называется!.. Тебе не жаль меня?.. Не жаль?..
Бим скулит – «плачет». «Жаль…жаль…» - говорит он мне на своём языке глаз и лап.
- Ну-ну, - говорю я. – Ты вспомни! Вспомни, что с нами было раньше! Ты помнишь, как я нашла тебя? Ты сидел на улице, мёрз… был жалкий такой… Помнишь, как я с трудом притащила тебя в дом, скребла щёткой, а ты забился в угол и сидел… А потом я дала тебе свой коврик, и ты грыз у него бахрому. Помнишь?
Бим энергично кивает, ложится и подсовывает голову под мою руку. Ему нравится так лежать и слушать меня.
- А сначала, - вздыхаю я, - я жила в таком большом-большом, белом-белом доме. Там было много-много детей. Они все играли, спали, пили кисель в полдник и грустили. Я тоже грустила. И вот я нарисовала цветными карандашами красивую женщину в короне и решила, что это будет моя мама. Я придумала, как её зовут, стала для неё вырезать одежду из бумаги, стала делать вид, что жду её по вечерам с работы… А когда она не приходила самым поздним вечером, говорила себе: «Мама очень занята, потом она обязательно придёт». А потом мне однажды вдруг так обидно стало… и я плакала, плакала…
Бим внимательно слушает меня. Он привык слушать эту сказку, хотя даже, наверное, и не догадывается, что это самая грустная сказка на свете.
- А когда тётя нашла меня, она принесла мне большой пакет апельсинов. Она сказала, что я похожа на царевну, и что она заберёт меня жить в настоящую квартиру. Ой, как я радовалась! Бим, как я радовалась!.. Я тогда сразу подумала, что у меня будет радио, шёлковая кровать – всё, как у царевны… Бим, какая же я маленькая была, какая же глупая! Тётя тогда взяла такси, чтобы меня отвезти домой… и я выходила такая радостная и гордая, и немножко робкая, и садилась с ней в эту машину, а ребята все смотрели, и некоторые плакали, и все завидовали…
Бим молчит – понимает.
- А потом, Бим… - продолжаю я свою нескончаемую историю, - мы приехали домой, и я спросила так тоненько-тоненько: «А где мама?» Тётя покраснела, будто ей стало стыдно… Не думаю, чтоб ей было стыдно, просто она жалела меня. А я тогда расплакалась. Ой, расплакалась! Билась в подушку кулаками, разом возненавидела тётю, новый дом, синие окна, жёлтое такси, которое меня сюда привезло. Тётя даже доктора вызвала, он прописал мне какие-то капли. Я помню, как этот доктор на меня посмотрел – с каким-то ужасом, с жалостью, с непониманием… Он что-то долго бормотал и писал на листке. Но я знаю, он на меня смотрел так, потому что я сирота.
Глаза мои засверкали. Я поднялась с пола.
- Да! Сирота!.. Он потом долго в коридоре говорил тёте, что, мол «какая вы героиня, на себя бремя взяли». Бремя! Стукнула бы я этого докторишку, этого ничтожного человечишка, за его слова! Он, конечно, и подумать о таком не может… Как же, ребёнок! Детдом! Не знаешь, что он и в кого!.. А лицо у самого холёное и халатик чистенький, белый. Прилизанный! Все они одинаковые, взрослые. Думают, что человечны, раз умеют жалеть. А кому нужна их жалость?!
Я села на пол рядом с Бимом.
- Иногда я вспоминаю детдом. Одну красивую воспитательницу, на которой все мальчишки хотели жениться, когда вырастут. Сливы, которые мы воровали по ночам из столовой. Назначали очередь, кто за кем ходит за сливами. Вспоминаю старые фломастеры, из которых я долго выдавливала цвет, потому что они не хотели рисовать… Даже опыты всякие над фломастерами проводила: окунала их в солёную воду, потом под шумок эту воду выливала… Вспоминаю, как ребята дрались. Как я один раз прыгнула с подоконника…
Этот момент моего рассказа Бим всегда встречает с особенным волнением. Он как-то нервно начинает ёрзать по полу. Его умные глаза тревожно смотрят на меня.
- Да-да, - продолжаю я. – Я тогда хотела научиться летать… Никто мне не верил… а я вечером как-то сама собой взобралась на подоконник… Солнце было такое красивое, большое… я прыгнула к нему… а потом очутилась на сырой земле… Тупая боль в колене, крики ребят – это они позвали воспитательницу, - белая, сверкающая машина скорой помощи, потом серые больничные стены, тишина, гипс. Я помню, мне воспитатели прислали пакет с яблоками… а на дне лежал рисунок, подписанный нашей ребятнёй: «Выздоравливай, Лена!» – Я поглядела на Бима: он всё также внимательно слушал меня. – Да, Бим, так это было… Может, мне лучше было остаться в детском доме, не знаю…
  Обида и снова обида. Зачем я обижаюсь? На кого? Почему я думала, что все должны встречать меня с радостью, любить? Никто меня не знает, и я никого не знаю. Тётка делает для меня всё, что может, хотя мало с чем справляется в жизни. Единственного друга я нашла на улице, для сверстников я так – девочка… Ну и что? Что дальше? Разве другие живут лучше? Разве участь других счастливее моей? Что с того, если других сопровождают льстивые улыбки, если с другими считают нужным заводить пустые разговоры – не для чего-нибудь, а просто так, поболтать… Что с того, если другим оказывают внимание из-за модной курточки, заколочки, туфель на каблуках, пакета чипсов или семечек, тайком принесённого в школу, или колоды игральных карт, которую подростки раскладывают на подоконнике на перемене? Что с того? В чём такая уж удача других?
Но всё-таки обидно. Неужели девочка из обычной семьи не сможет понять девочку из детдома? Это было бы глупо и странно. Все дети одинаковые, конечно, не во всём, но все хотят любви, внимания, заботы. «Детдомовец» - это прямо какое-то клеймо, характеристика, тип для ребёнка, который, быть может, совсем не заслуживает этого прозвища. Ну и что? Тот факт, что ты из детдома, - вовсе не то, чего надо стыдиться. Сколько раз благоразумные и всеми любимые «маменькины сынки» оказывались порядочными подлецами! Во всём винят детдомовцев, своих детей покрывают. Нет семьи – нет уважения. Детдомовец – вор, хулиган, преступник, хитрец; детдомовец – волчья порода. Сколько раз я содрогалась от этих мыслей! Ведь я же, в конце концов, ночую не в подворотне, ничего такого не делаю. Но тип действует. Он – как крест всей жизни. И пусть я буду самой благовоспитанной, самой скромной, самой послушной девочкой в мире – но на меня всегда будут смотреть с опаской. Потому что меня с детства не откармливали мягким шоколадом родители! Я жила как жила, в доме для «детей мира». «Детдомовец» - порочное явление общества!» - не об этом ли трубят все подряд? Не сами ли взрослые виноваты в том, что одних детишек любят, а других гонят, потому что одни взращены мамами и папами, а другие – без роду без племени! Не взрослые ли сами обрекли этих «других» детей на такую судьбу! Не эти ли взрослые подкладывали ночами своих детей к дверям первого попавшегося дома, сдавали их в приюты, отказывались от них! И теперь сторонятся их. Боятся мести. Есть за что! Детдомовцев с «обычными детьми» различают также варварски, как породистых, домашних собак с приблудными, бездомными.
- Бим! Мой бедный Бим! Мы с тобой не дети мира, мы его сироты! – вздыхаю я и зарываюсь лицом в моего мягкого, преданного друга.

                4

Я встречаю Олега в гардеробе. Он молчит. Мы знакомы уже месяц. За это время он стал совсем своим в классе. Но и не отдалился от меня, за что я ему очень благодарна. Часто он смотрит на меня таким непонятным взглядом… Словно о чём-то догадывается, что-то знает. Но он дружит со мной. Он добрый.
- Что с тобой, Олег? – спрашиваю я.
- Я всё знаю, - говорит он тихим голосом.
Эти слова пронизывают меня насквозь.
- Что ты знаешь?
- То, что ты… приёмная, - говорит Олег.
Я вижу, как переменилось его лицо. Оно стало какое-то тёмное-тёмное. Товарищи зовут его, но он их не слышит. Он смотрит на меня. Мне же нечего ему ответить.
Всё это время я скрывала правду. Я не хотела, чтоб он узнал, что у меня нет родителей. Теперь это случилось. Как он отнесётся ко мне? С отвращением, с ужасом? Кто захочет дружить с такой?
Да, даже самые лучшие люди меняются, узнавая что-либо подобное.
- Значит, правда, - побелевшими губами прошептал Олег и отвернулся.
- Да, правда, - с вызовом сказала я. – И что? Не по вкусу тебе такое общество? Ну и катись… Я думала, ты друг…
- Да, я друг, - крикнул Олег, - но зачем обманывать? Ты думаешь, мне легко было узнать, что ты не та, за кого я тебя принимал? Учительница обмолвилась: «Это хорошо, что ты дружишь с ней, она ведь совсем одна…» - Представь себя на моём месте!
- За кого же ты меня принимал, что я вмиг переменилась в твоих глазах? Хорош друг! Неужели я сразу стала злой, уродливой? Ну скажи, а?..
- Но ты всё равно стала другой! – с отчаянием выкрикнул Олег. – Ну как тебе это объяснить?.. Я дружил с тобой, и вдруг… вдруг…
- Вдруг понял, что не стоит дружить! – злорадно произнесла я. – Ладно. Иди, иди, мне всё равно, что ты думаешь. Я знала, никому нельзя доверять, настоящих друзей нет на свете. Не дружи, если не хочешь.
- Я этого не говорил, - горячо возразил Олег.
- Это не нуждается в словах. – Я круто обернулась и пошла прочь. Товарищи Олега, с интересом наблюдавшие за нашей ссорой, удивлённо отпрянули.
- Ну, почему, почему ты такая злая! – услышала я позади себя его голос. – Я думал, мы настоящие друзья, а ты скрывала всё от меня, боялась… И теперь… Ну как мне ещё отзываться на то, что я узнал?
- А никак! – крикнула я на весь коридор как сумасшедшая. – Конечно, велико огорчение – сироте никчёмной портфель подносил! Ничего! Избавляю тебя от этого труда!
Олег злобно поглядел на меня и вбежал в класс. Передо мной мелькнули стены вестибюля, расписанные яркими цветами, белые колонны. Я вбежала в туалет и плакала там до тех пор, пока слёзы не кончились. Я подумала: «Ну и что? Неужели не было ясно – с такими, как я, никто не дружит». Вот и прощай после этого людей.
Я поглядела на себя в зеркало: распухшие глаза, красные щёки. Если перебрать все беды жизни, можно всё время плакать, а для этого здоровья не напасёшься, да и глаза изведёшь.
    Кран открыт. Из него бежит струя. Я смотрю на эту струю. Вода бежит и бежит. Она не остановится. Вода обходит преграды, камни, вода просачивается везде. Почему же я не могу пройти через эти испытания легко, как вода? Почему все преграды заставляют меня останавливаться? Был друг – нет друга, а в моём сердце будто камень.  Жизнь жестока. Что же, позволять ей бить себя, издеваться над собой, показывать, как тебе больно, обидно? Ну уж нет.
Люди всегда были «высокоморальными». Теперь все мои одноклассники узнают от объятого праведным возмущением Олега, кто такая Лена Перова со второй парты на среднем ряду. Пускай, пускай. Ему надо отвести душу, бедному. Он увивался за девчонкой, думал, она из «приличной» семьи! Его розовая мечта лопнула, как мыльный пузырь! И мой покой тоже. Теперь все удивятся, возмутятся, станут презирать меня, осуждать. А за что презирать? За что осуждать? И кто дал им такое право? Почему они лезут мне в душу?  Неужели я преступница, достойная плевков со стороны общества? Теперь зато они припомнят мне все мои мелкие грешки: у кого я хоть раз брала ручку, кого в третьем классе, будучи дежурным командиром, назначала дежурным… Все дулись, обижались: «Почему я, почему я?» Зато уж теперь они выместят на мне всё, всё. С кем ходила в кино, кому из хулиганов класса давала подзатыльник… Всё припомнят. И пусть! Мне уже всё равно. Я явственно вижу, как вытянутся их смазливые, противные лица, когда они узнают всё от «доброжелателя» Олега. Хорошо! Война так война! К ней всегда нужно быть готовым!..
Мне даже нравится мысль о том, что теперь я буду мрачной изгнанницей. Это ставит меня особняком среди всего моего класса. Я представляю, как кричу им: «Ну, ведите же меня на костёр, олухи! Петров, грызущий ручку на уроке, Анька, с дурацкими кудряшками, Федя Булка, вечно сытый и круглый, Олег (ему я нарочно поклонюсь в пояс)! Спасибо тебе, надоумил моих товарищей, с кем они знались! Теперь остерегаться будут! Ха-ха-ха!»
Меня бьют указкой по голове. Я падаю. Меня берут за руки, за ноги, волокут по коридору… Передо мной мелькают люстры, лица техничек и учителей… Олег, в длинной чёрной сутане, подымает руки к небу: «Кара ведьме! Нет ей пощады!» «Нет! Нет!» - горланят мои мучители. Меня поднимают на руках, раскачивают… О ужас!..
   Будь проклят тот человек, который придумал дружбу и назвал её лучшим сокровищем жизни.
- Лена! Что ты здесь делаешь?.. Урок начался.
Я покорно иду следом за учительницей. Вхожу в класс. Бросаю незаметный взгляд на Олега. Он не смотрит на меня, сидит отвернувшись. Потом мне кто-то суёт записку. Я разворачиваю мятый листок. Там ничего не написано, только подписано: «Олег». Значит, ему нечего сказать. Я комкаю листок, вновь его разворачиваю…
- Лена! Ты слышишь, что я говорю?
Это учительница. Я бросаю на неё осторожный взгляд.
- Да.
- Повтори.
Я опускаю голову.
- После уроков останешься. А пока положи этот листок мне на стол.
- Это не листок, - говорю я. – Разрешите, я его выброшу.
- Выброси.
 Я встаю с места и проворно кидаю листок в мусорное ведро. Этот жест предназначен для Олега. Я испытываю некоторое торжество, потому что вижу, как он взволнован этим жестом.
После уроков я остаюсь. Олег ненадолго задерживается в дверях, будто ждёт меня. Но его окликает товарищ, и он идёт с ним. Учительница отсылает пораньше дежурных, чтобы те не мешали нам говорить.
- Садись за парту, - говорит она мягким, беззлобным голосом. Сама же садится за стол.
Я смотрю на учительницу. Её недавно перевели к нам, вместо Анны Георгиевны, которая вышла на пенсию. Новая учительница молодая, красивая. Пышная причёска обрамляет её спокойное и свежее лицо. Строгий костюм идёт ей, она смотрится в нём тонкой и задумчивой. Мне нравится её прямая, уверенная походка, тонкий почерк, цветы каждый день на столе, очки в тонкой оправе, которая она, однако, надевает лишь изредка. Мне хочется быть похожей на неё. Но, увы – я всего лишь диковатая, всего чурающаяся девчонка, в розовой мохнатой кофте и совсем робкая и одинокая. Знает ли эта молодая, полная жизни женщина о том, что такое – быть сиротой, не знать мамы, бояться чужих людей, прятаться ото всех? Думаю, нет. Она красива и величава, как царица, а цари, как правило, далеки от своих подданных.
Я робею перед ней. Как она думает обо мне? Снисходительно, насмешливо? Тепло или просто жалостливо? Я не знаю. И о чём мы будем говорить? Она так смотрит на меня, будто видит меня насквозь, и это мне не нравится. Я вообще не знаю, чего ожидать от людей. Тем более от таких умных и красивых, уверенных в себе.
- Давай с тобой поговорим, Лена, - начинает учительница. – Я недолго в вашем классе, но уже кое-что о тебе знаю. Когда я смотрю на тебя, мне кажется, что ты очень чем-то озабочена. У тебя есть проблемы, это мне ясно. Может, я могу тебе помочь?
- Если вы действительно обо мне кое-что знаете, то могли бы догадаться, что мне нельзя помочь.
- Прости, Лена. Я понимаю. Мне сложно представить, как ты можешь переносить такое. Но нужно жить и бороться. Я всего лишь хочу тебе добра. И чувствую, что должна что-то посоветовать. Но мне нужно услышать всё от тебя. Если у тебя трудности с учёбой, это тоже можно исправить. Я…
- Вы действительно желаете мне добра? – говорю я, глядя ей в глаза. – Зачем тогда вы сказали Олегу, что я сирота? Вы должны были понимать. Олег – мой единственный друг в классе и, может быть, в жизни. А теперь он смотрит меня, как на чудище. Зачем вы это сделали? Кто вас просил?
Она растерялась.
- Лена, я… я думала, что так будет лучше. Понимаешь, друзья должны знать друг о друге всё. Недомолвок быть не должно. Я знаю, как это тяжело иногда – сказать самой, и…
- Да что вы вообще знаете обо мне! – гневно заявляю я. – Я хочу, чтобы никто не знал правды! Никто! Неужели вам не ясно, так мне было бы легче справиться. Зачем мне лишняя тяжесть на сердце? Лишние заботы? Я уже поняла, каковы люди. Никто не придёт на помощь. А если человек беззащитен – они ещё и обидят побольнее. Одни жалеют, для других я – проблема общества… Надоело! Зачем это знать хотя бы моим сверстникам? Ведь они глупые, они всё равно не поймут. Они затравят меня. Вы не понимаете… Неужели вы никогда не видели, не слышали, как относятся к детдомовцам? Их сдают в милицию, к ним относятся подозрительно, даже когда они становятся взрослыми. А вы… вы… Вы только хуже сделали своей заботой! – Я опускаю голову на крышку парты и плачу.
Впервые я так разговариваю с учительницей. Мне и радостно, и страшно оттого, что я высказала ей всё, что думаю. Она между тем садится рядом, гладит меня по волосам. Рука у неё мягкая, тёплая. Я не знаю, какое у неё было выражение лица, но почему-то думаю, что она испугалась этого моего взрыва. Она молчит, потом говорит:
- Правильно, Лена. Я виновата. Мне не стоило вмешиваться не в своё дело. Но знаешь, я думала, что Олег – раз он твой друг – поймёт тебя. Видимо, я ошибалась. Прости меня, если можешь. Я всё время хочу помочь людям, да и попадаю впросак. Я думала, Лена, что понимаю тебя, потому что я сама такая, и сама выросла в детдоме. Я знала, как это там… как там живут дети… Мне казалось, однако, что людям не всё равно. Что когда-нибудь с лица земли исчезнут все детские дома. Это была моя светлая мечта. Она, впрочем, и остаётся такою.
Я поднимаю на неё голову. Красивая, молодая, энергичная учительница – сирота? Возможно ли это?..
- Вы?.. Вы из детдома?..
Она простодушно улыбается.
- Да, представь себе. Потом, правда, нашлись люди, которые удочерили меня. Они замечательные, я зову их родителями. Но, не правда ли, иногда кажется, что ты один-одинёшенек… и что никто тебя не любит… и становится так себя жалко, так ужасно жалко, что и плакать хочется, и льнуть ко всему миру… Леночка, ты меня понимаешь?
   Я медленно киваю, потом вдруг, неожиданно для себя, обнимаю её и продолжаю плакать.
- Не плачь, Лена. Ты же не совсем одна. Я знаю, ты живёшь с тётей. Тебе хорошо живётся с нею?
- Да.
- Ну вот видишь. Жизнь не так плоха. Может, она в чём-то и обделила тебя, но зачем отказываться от всего? Жизнь пойдёт, Лена. Будет работа. Будут друзья. Всё будет.
- Правда? – поднимаю я голову и смотрю в её светлые, лучистые глаза.
- Правда. Не плачь, Лена, всё хорошо будет.
Она даёт мне платок. Я вытираю лицо. Для меня это так непривычно – плакать, и мне стыдно взглянуть на мою утешительницу. Передо мной медленно встают бледно-коричневые стены класса, с партами, с доской, с аквариумом… Боже мой, мне и домой пора, и темнеет уже, а я сижу здесь, и сама не знаю, отчего мне совестно…
- Ты простишь меня, Лена?
- За что?
- За то, что я сказала Олегу…
- Забудьте. Если б он был настоящий друг – понял бы, значит, он не настоящий.
Она улыбается мне.
Я молча беру портфель, поднимаю стул. Мы вместе выходим из класса. Я больше не говорю ни слова. Учительница провожает меня до гардероба. Она долго смотрит на меня светлыми, прекрасными глазами.
- До завтра, - говорит она.
- До завтра, - говорю я.
Сегодняшние события кружат мне голову. Я выбегаю на крыльцо в полузастёгнутой шубе. На школьной площадке, на скамейке сидит Олег. Он не успевает подняться, а я уже убегаю прочь от него.         

                5

Последний день Масленицы для тётки – великое облегчение. «Наконец-то все на работу  пойдут, как нормальные люди, не станут тунеядцы под окнами песни петь».
Сегодня она особенно расстроена: сестра не звонит ей, розовая копилка-свинья на буфете становится всё легче и легче, и где-то на её дне одиноко звякает какая-нибудь ржавая, завалявшаяся монетка…  Тётка долго в сердцах перекидывает с ладони на ладонь маленький молоточек. Но разбивать копилку рано, так как её скудный звон совсем не обещает нового весеннего пальто, отороченного мехом. Тётка вздыхает, долго тяжёлыми шагами ходит по кухне, в растрёпанных чувствах даёт Биму целых два куска мяса подряд… Довольный пёс до конца дня готов больше не докучать ей своей голодной натурой, и потому уходит спать под стол. Я же ухожу гулять. Сегодня воскресенье, мне скучно сидеть дома.
Первое марта. Через месяц – мой день рождения, а сегодня – прощёное воскресенье. Прощёное воскресенье… Прощёное воскресенье… Прощать, прощение… Что за слова? Хм… Вот бы припомнить, что они значили в стародавние времена.  «Прости, Лена, я был неправ, что обидел тебя». Кто это сказал? Никто.
А собственно, кого и за что прощать? Всё ясно. Всё правильно. Люди должны как-то жить. Люди должны хотя бы немножко времени посвящать себе. Пускай в телевизоре миловидные девушки-дикторы говорят о проблемах современных сирот. Пускай в газетах им посвящают слёзные статьи журналисты, получающие за это хоть скромный, но гонорар. Всё идёт своим чередом. И тут не надо обижаться. Иногда взрослые не могут как следует подумать о своих детях, не то что… И вообще, пора бы понять: жизнь ничего не даёт даром. За то, что ты бедная маленькая девочка,  тебя не будут любить. Вот если бы ты приносила пользу обществу, была активисткой, телезвездой, художницей, депутатом – другое дело. Ты бы была нужна людям. Иди работать на завод, стань народным талантом…   А за так… Кому ты нужна?  Решай свои проблемы сама. На кого ты будешь жаловаться? «Шестиклассница Елена Перова, ранее детдомовская, жалуется на людей, так как они уделяют ей мало заботы, внимания». Звучит!   
Во дворе ребята, оказывается, сжигают Масленицу. Откуда-то принесли деревяшки, солому, жерди, верёвки. На мешке, набитом соломой, который послужит Масленице головой, маркерами рисуют лицо. Масленицу укрепляют на шесте, суетливо достают спички… Суетливо, потому что с другого конца двора грозно надвигается внушительная фигура дворничихи, в выцветшем полушубке, с метлой. Она грозится позвать милиционера. Но молодые люди только смеются. Мгновение – и на конце спички зажглась искра. Сразу несколько спичек метнулись в костёр – и соломенное чучело уже охвачено пламенем. Дворничиха взвизгивает и уходит прочь. Сквозь зарево я вижу, что глаза-то Масленице нарисовали карие, и косы у неё торчат как-то похоже, напоминая кого-то… Я смущённо убираю косы под шапку.
Ну почему, почему мне во всём видятся враги?  Откуда такая жалость к себе? Почему мне кажется, что я живу плохо? Тётка меня обувает, одевает, кормит, позволила мне завести собаку… После того разговора в классе молодая учительница, Виктория Владимировна, стала мне настоящим другом. Она взялась помочь мне  подтянуться по некоторым предметам… Почему же я всё равно чувствую себя несчастной?  Мало ли детей по всей Земле живут так, как я, даже хуже – и ничего? А многие из них – и при живых родителях – живут, как без них... Почему же я так жалею себя? Кто дал мне такое право? Почему я не могу помогать другим, сама подружиться с кем-то, поддержать тех, кто нуждается в моих поддержке, кто мне близок? Почему мне так необходимо саму себя делать несчастной? Ведь я ненавижу жалость к себе, она вызывает отчуждение и отвращение. Зачем же я сама внушаю себе то, что мне противно? Почему я не могу просто, спокойно, как это делает большинство людей, принимать жизнь? Как горькую, но необходимую микстуру. Ведь потом меня ждёт вечная жизнь, вечное счастье… Чего я требую от этого крохотного и уродливого отрезка жизни, искромсанного то так, то эдак, по Божьей прихоти, вкривь и вкось, то узкого, то чересчур широкого… Разве не понятно – жизнь – это только опыт над людьми, а результат опыта будет потом, ТАМ. Тьфу! Надоело! Хочется броситься в снег и лежать, лежать, и кричать небу: «Небо, ты обезумело! Ты делаешь с людьми всё, что тебе заблагорассудится, потому что мы – только твои игрушки! Ты даёшь любовь и отбираешь её, ты управляешь чувствами людей, ты заставляешь дышать и не дышать! Почему, небо? Разве ты разумно? Ты всего лишь тиран, против которого мы, люди, ничего не можем сделать».
Масленица сгорала, и в огне хрустела и чернела солома, и на снегу скапливался серый пепел. Вот так и я сгорю, и небо накажет меня, потому что я посмела восставать против него, маленький, диковатый подросток, песчинка на ладони у Бога.
В одном из поджигателей  я узнала Олега. Он крикнул мне:
- Подойди поближе! Красиво горит!
- Я боюсь! – ответила я.
Он за руку притянул меня к горящему чучелу.
Пламя резвилось, лентой охватывая соломенное сооружение, переливаясь разными цветами: жёлтым, оранжевым, розовым, красным, коричневым и чёрным. По всей фигуре Масленицы трепетали язычки. Её нарисованные глаза уже выгорели, и смотреть на неё было жутковато. Впрочем, молодых поджигателей этим зрелищем было не устрашить. Они раскупоривали бутылку лимонада и деловито шутили о чём-то своём.
- Хорошо горит, с жаром! – смеялся Олег. Потом посмотрел на меня: - Ты не сердишься, Лена? Сегодня прощёное воскресенье. Надо всех прощать!
- Ага! – откликнулась я, закрываясь ребром ладони и любуясь на чучело. Искры отскакивали во все стороны; одна чернеющей точкой шлёпнулась на землю рядом со мной. Я при этом так потешно подпрыгнула и отскочила, что Олег не мог сдержать улыбку.
- Я хочу с тобой поговорить, Лена.
- Говори!
- Нет, не здесь. Пойдём, прогуляемся.
Мы пошли в сторону от его товарищей.
- Знаешь, Лена, я, пожалуй, не понимал раньше, как тебе тяжело. Я теперь чувствую, как это. У меня-то есть мама. Знаешь, это просто ужасно, когда она каждый день проверяет мой дневник и до невозможности накрахмаливает мой школьный воротничок. Он же потом просто скрипит, когда его снимаешь! – Олег засмеялся, но как-то не очень весело. – Слава Богу, отчим не лезет в мои дела. Пару раз я хотел уехать на необитаемый остров и побыть там один. Иногда полезно побыть одному. Но когда ты всё время… - Олег разводит руками, как беспомощный. – Просыпаешься и знаешь, что тебе не с кем пойти в воскресный поход, не с кем поспорить о пользе сериалов, о том, какими должны быть настоящие киевские котлеты… Словно натыкаешься на пустоту. Ты живёшь, дышишь, но понимаешь, что это как-то не так. Что что-то упущено. Что-то ты потерял. И кажется, что ты повис одной ногой в воздухе, и…
- И так одиноко, - говорю я.
- Да. И я хочу тебя спросить, - как живётся тебе? Это важно знать, что творится в душе твоего друга.
Я гляжу на него из-под насупленных бровей.
- У меня всё хорошо.
- Но ты же…
- Пускай у меня нет родителей, - сурово говорю я, - но у меня есть друзья, люди, которые мне помогают, тётя. Не плакать же из-за того, что мамы и папы, как у обычных детей, у меня нет.
- Правильно. Плакать – это самое плохое. Но знаешь, иногда полезно.
- Я не плачу. Выдавливать слезой жалость из людей – это ещё хуже.
- Зачем выдавливать? Я, например, тебя искренне жалею.
- Не надо, спасибо. Ненавижу жалость. Это самое ужасное. Если тебя жалеют – значит, ты жалок на самом деле.
Олег внимательно смотрит на меня.
- Ты мне нравишься. Давай дружить, Лена.
- Зачем тебе это нужно?
- То есть как – зачем? Я хочу с тобой дружить!
- Хочешь? – удивляюсь я.
- Хочу.
- Но…
В это время подъезжает милицейская машина. Дворничиха кричит милиционеру:
- Вот они порядок нарушают! Ишь, устроили иллюминацию!.. Небось не на каком-то пустыре находитесь, а возле дома!.. А если б и дом подожгли?..
 Олег бледнеет. Коренастый милиционер по очереди сажает в машину всех ребят. Олег кидается туда же, кричит:
- Я тоже поджигал!..
- Верно, и он поджигал!.. – говорит дворничиха. – Ишь, шельмец! Ему лет двенадцать, а вон что творит! Что будет, когда он вырастет!..
Олег торжественно забирается на сиденье милицейского уазика вместе со своими друзьями. С ними в салон садится другой милиционер – чтоб не сбежали.
Масленицу закидывают снегом. Милиционер садится в машину, уже хочет ехать в участок. И вдруг я кидаюсь ему наперерез.
- Я тоже поджигала! – кричу я. – И меня заберите! Я тоже поджигала!..
 Не знаю, что в тот момент на меня нашло. Олег делает мне из машины отчаянные знаки. Но поздно – милиционер забирает и меня.
- Да она вроде тут и не была, - говорит растерявшаяся дворничиха.
- Разберёмся, - говорит милиционер и жмёт на газ.
Маленькая машина с синей полосой едет по улицам города. Я трясусь на противном сером сиденье. Старшие парни неодобрительно косятся на меня:
- Тоже мне, героиня… Чего кинулась? В милицейском участке давно не была, что ли?
- Зачем ты это сделала? – спрашивает Олег.
- Ну, мы же вроде теперь друзья, - серьёзно говорю я. – А друзей не бросают.
Молодые люди заливаются хохотом. Я обиженно молчу. Милиционер – тот, что сидит с нами – усмехается.
У приземистого здания милицейского участка машина тормозит. Оба наших сопроводителя ненадолго выбираются из салона и о чём-то говорят друг с другом. Этого момента достаточно. Олег щёлкает дверной ручкой. Дверца поддаётся.
- Беги, - шепчет мне он и, прежде чем я успеваю возразить, легонько выталкивает из автомобиля.
Соображать надо быстро. Рядом стоит ещё один УАЗ. Я быстро перекатываюсь за него, осторожно смотрю через стекло... Они всё ещё разговаривают. Кажется, не заметили.
  Я слышу голоса:
  - Я пока оформлю их. А ты иди, пускай откроют гараж. Сейчас отгонишь машину.
  Оставшийся милиционер достаёт блокнот, что-то пишет… Он повернулся ко мне спиной. Действовать надо быстро! В мгновение ока я перебегаю сначала за дерево, потом за трансформаторную будку, потом… Ой, Боже мой, только бы не поскользнуться! На моём пути – маленький заборчик. Преодолеть его не стоит труда. Затем – ворота с красивой надписью «Милицейский участок № 3». Я быстро прохожу через них. Сердце моё колотится, как у бешено бегущего зайца. Словно я действительно преступница. Мимо идут люди, но пока никто не преследует меня. Вдруг я слышу крик. Опомнились! Кое-кто оборачивается на меня, но я летящей походкой вскакиваю на ступеньку автобуса. Двери захлопываются, я скорее сажусь на сиденье. Слава Богу, в кармане у меня какая-то мелочь. Я загребаю все монеты сразу и поспешно подаю кондуктору. Она недовольно принимает монетки (лень, видите ли, пересчитывать), небрежно отсчитывает мне в руку сдачу и отрывает билетик. Я вздыхаю с облегчением. Кажется, обошлось. Но как там Олег?..
  Я схожу на своей остановке. Приключение кружит мне голову и заставляет быть настороже. Я оглядываюсь в поисках мчащегося по моим следам синего УАЗа. Но, к счастью, такового нет. Я подхожу к своему подъезду. Навстречу мне, подметая лестницу, спускается охающая и причитающая тётка.
- Где ты была? Боже мой, тебя не было даже в соседнем дворе…
Я поспешно вошла в квартиру, сняла шубу и кинулась к спящему под столом Биму. Я обняла удивлённую собаку и засмеялась:
- Ой, Бимка, а меня в участок забирали! Представляешь? А я сбежала. Смешно, правда? У тебя, Бим, теперь не хозяйка, а авантюристка! Настоящая!..
Бог – настоящий шутник. Я сбежала, а оказывается, не намечалось никакого строгого наказания. Милиционеры только при дворничихе изображали из себя строгость. А в честь праздника Олега и его друзей отпустили. Сказав, впрочем, чтобы они «больше так не делали, мало ли что».
В этот день я не пошла в школу. Решила отдохнуть от приключений.
               
                6

Сегодня у нас с Олегом знаменательный день. Мы познакомили Бима с Вагнером. Они удивительно быстро нашли общий язык. Бим, задрав голову и хвост разом, отчаянно визжа, гоняется за худым и проворным Вагнером. У того из-под лап вылетают комки земли, так быстро он удирает от преследования. Вся грязь летит прямиком на морду Бима, - ему, бедняге, никак не удаётся угнаться за новым приятелем. Бим, весь изнурённый, несчастный, плюхается на полпути и, тяжело дыша, высовывает розовый, блестящий язык. Вагнер головой подталкивает моего неудачника в бок, чтобы он вставал. Мы смеёмся.
- Знаешь, - а Вагнер, оказывается, девочка! – сообщает мне Олег неожиданную новость.
- Девочка? – переспрашиваю я.
- Ну да! – смеётся Олег. – Представляешь, только сегодня узнал от дворничихи!
- Ну и ну! А почему же тогда его назвали Вагнером?..
- Да это я ему такую кличку придумал! А на самом деле его – то есть её – зовут Люси!..
Я хохочу и закрываю варежкой рот.
- Теперь я понимаю, почему Бим так с ней подружился!..
Вдруг неподалёку от нас возникает фигура женщины – дородной, в белом пальто, накрашенной, с причёской такой пышной, что, надо думать, она просто усеяна разными шпильками и заколками, чтобы не развалиться. Женщина машет рукой и зовёт Олега. В лице её, в руке, изредка прижимающей ко рту белый кружевной платок, в походке, во всём, - видна какая-то растерянность и недовольство. Олег мрачнеет.
- Это моя мама. Пора домой. – Он спешно прощается со мной и идёт к той женщине. Вагнер убегает в соседний двор, к своей хозяйке-дворничихе, а мой Бим, только-только разыгравшийся, застывает на дороге, как картинка из комикса – с широко расставленными лапами и выпученными от удивления глазами. Потом он  подбегает ко мне, прыгает на меня, но я не играю с любимцем. Моё внимание приковано к белой даме, к тому, как она говорит с Олегом. Я слышу её взволнованный, несколько надломанный голос, но не разбираю слов. Олег что-то раздражённо отвечает ей, но тоже неразборчиво. Женщина оборачивается, видит меня, упирается рукой в бок и делает небрежный жест в мою сторону. Это мне не нравится. Я кличу Бима и иду с ним домой. Дома я долго обдумываю встречу с мамой Олега, которую до того никогда не видела, но пока не очень хорошо понимаю, о чём она могла с ним говорить.
В школе на следующий день я встречаю его. Он долго отказывается говорить, что за ссора произошла вчера у них с мамой в нашем дворе. Наконец он признаётся:
- Мама запрещает мне дружить с тобой.
- Что???
- Да-да. Её характер порой просто невыносим. Она почему-то вбила себе в голову, что ты для меня – плохая компания.
- Вот как? Ну что ж, понятно. Она узнала, что я сирота? От кого?
- Ей кто-то сказал. Я не знаю. Кто-то из соседнего двора, кто знает тебя или твою тётю. Она просто ужаснулась, когда узнала это, и долго не хотела верить, что я ещё посмел подружиться с тобой.
- Классические взрослые, - усмехнулась я.
- Не сердись, - вкрадчиво сказал Олег. – Но мне её нельзя волновать. После размолвки с отцом у неё ужасно шалит сердце. Отец уехал очень далеко, с тех пор она не видела его.
- Но она же вышла замуж за отчима!
- Всё равно. Доктор сказал, что ей вредно волноваться. А она любит меня и волнуется. Какой бы несносной она порой ни была.
- То есть… конец нашей дружбе?
- Это совсем необязательно. Просто… теперь нам нужно держать нашу дружбу в тайне. Понимаешь?
- Понимаю. Значит, мы будем дальше дружить?
Олег ободряюще хлопает меня по руке:
- Ну конечно.
… Вечером в нашу с тёткой квартиру долго и настойчиво звонят. Тётка охает, что «вот, мол, расшумелись», и в домашних тапках ковыляет к двери. Бим тоже высовывает нос из комнаты.
- Бим, на место! – говорю я. – Это наверняка не к нам.
Но спустя пару минут тётка заходит в мою комнату. Она явно растеряна и некоторое время глотает ртом воздух, как рыба, словно не может ничего сказать.
- Тётя, что с вами? – говорю я. – Кто там?
- Лена, это… это к тебе.
Недоумевая, кто это может быть, я вскакиваю. Бим увязывается за мной.
На пороге я вижу белую даму – маму Олега. Увидев меня, она всплёскивает руками.
- Так вот ты какая – подружка! – говорит она, осматривая меня с головы до ног. – Ну-ну.
- Собственно, - вмешивается в разговор обретшая дар речи тётка, -  я не совсем понимаю…
- А тут и понимать нечего, - перебивает мама Олега. – Я знаю положение вашей семьи, и будем говорить откровенно. Мой Олег приличный мальчик, он хорошо учится, и я хочу, чтобы он поступил в МГУ. Какая-то там школьная дружба, приятели – это всё финтифлюшки. Мальчик не должен забивать себе голову лишним.
- Но, - начинает сызнова моя тётка, - я очень рада за вашего сына и желаю ему успеха, но… при чём здесь мы?
- А при том, милая женщина, - говорит мама Олега, - что ваша приёмная дочь, или ваша осиротевшая родственница, - я не знаю уж, кто она вам, - дурно влияет на мальчика. И я не хотела бы продлевать эту нежеланную дружбу. Олег вырастет и забудет про всяких там школьных подруг. Пора бы уже объяснить вашей девочке, что приличные люди не станут принимать с распростёртыми объятьями её дружбу с их сыном. Она не из того общества, чтобы…
- Я не понимаю вас, - твёрдо сказала тётя. Я стояла молча.
Белая дама всплеснула руками.
- Не понимаете! Как мило. – Её пышная причёска затряслась от негодования. – Да уж жили бы тихо-мирно и не досаждали! Хорошо ещё, у вас нет статуса неблагополучной семьи, а то бы я этого просто так не оставила. Словом, я предупредила вас: чтобы ваша девочка не трогала моего Олега.
Тётка сплюнула.
- Да знаете что… Да нам ваш Олег… ничуть не нужен. Моя племянница не станет докучать ему, если вам так будет спокойнее, дамочка. Но оскорблять вы нас не смеете. Лена не какая-нибудь воровка или попрошайка, чтобы у вас было право так говорить о ней. Вы можете послать вашего мальчика учиться хоть на Марс, нас это касаться не будет. Но сейчас… - она гневно потрясла рукой, - уходите. И больше не приходите сюда. Молитесь дальше на вашего чудесного мальчика, и вперёд ему дорога, а моя Лена и сама не пожелает с ним знаться после такого разговора. Да, кстати, - она указывает на не слишком чистые сапоги пришедшей, - вы забыли вытереть ноги!.. В следующий раз, входя в дом, - чей бы он ни был, - не забывайте про правила приличия.
Белая дама почти зашипела:
- Ах, вот вы как!.. Ну, я своё слово сказала. Попробует ваша девочка ещё хоть раз подойти к Алику, я…
Но вдруг она замолчала. Лицо у неё вытянулось и приняло какое-то странное, удивлённое выражение. Словно она спрашивала: «Что это?» Я подумала, что ей стало плохо, и уже хотела бежать за нашатырём, но вдруг мы с тётей услышали тихий, очень осторожный плеск воды. Я опустила голову…
На подоконнике в «гостевой» стояли сухие цветы, с вечно свёрнутыми лепестками. Они были покрыты тонким слоем серой пыли и медленно увядали в своих горшках. Тётка, однако, любила их и поливала из зеленёнькой леечки, которая стояла там же. Видно, в последний раз она оставила в леечке немного воды, это я поняла, наклонив голову. Бим держал лейку в зубах и осторожно, тонкой струёй заливал воду в её сапоги… Мама Олега раскрыла рот. Она растопырила  пальцы и медленно, с тихим ужасом, бросила взгляд на Бима.  Из её груди вырвался то ли стон, то ли вздох – ей стало плохо. Она прошипела что-то вроде «Мои новые сапоги…» и ухватилась рукой за стену. Бим тем временем аккуратно вылил всю воду в её сапог и поставил лейку на пол, после чего торжественно уставился на меня. Мне ничего не оставалось, как фыркнуть. Тётка покачала головой.
В квартиру ворвался Олег.
- Мама! Что ты здесь делаешь?!
Та как-то слабо махнула рукой, поправила причёску, двумя пальцами стянула с себя один за другим сапоги и вылила из них всю воду на наш половик. Она долго рассматривала форму образовавшейся лужи, затем взяла сапоги под мышку и босиком вышла из наших дверей. Олег, бледный, ничего не понимающий, подхватил её под локоть… Я слышала раза два, что она спотыкалась на лестнице, жалобным голосом просила о чём-то Олега, - он же заставил её сесть на ступеньку и надеть сапоги… Потом хлопнула дверь подъезда. Они ушли, а мы остались в квартире с распахнутой дверью и с лужей на полу.
- Ну и ну, - сказала тётка и как-то жалко, хрипло рассмеялась. – Задал ей наш Бимка… Службу знает! Ну, Лена, не плачь. Что ты, Лена, брось! Лена! Лена!
Она села, подхватила меня на руки, раскачивала, как ребёнка... А я всё плакала и плакала. Плакала и плакала. Мне было жутко плохо. Я хотела умереть. Я вспоминала её слова: «дурно влияет… финтифлюшки… не из того общества… приличные люди…» Зачем  было высовываться? Ведь знала же – ничем хорошим это не кончится. А какая она напыщенная! Она чувствует, что права! Почему она обидела меня? За что? Неужели я стремилась отнять у неё сына? Почему она может так говорить обо мне? Почему, почему? Белая ведьма с высокой причёской! Я хотела накинуться на неё, расцарапать ей лицо, растрепать причёску, хотела отомстить… но была бессильна. «Нежеланная дружба…» - вот как она это назвала! «Хорошо ещё, у вас нет статуса неблагополучной семьи!»
  Я перебирала эти идиотские, обидные, неправильные слова, и они шипами вонзались мне в душу. Тётка ничего не могла сделать. Она баюкала меня, утешала, уговаривала, ругала, - я всё плакала. С трудом она отвела меня в комнату и положила на постель. Передо мной вдруг встали лица родителей – с памятников на кладбище, куда мы лишь ездили лишь однажды, потому что оттуда далеко до нашего дома. Они смотрели такими грустными, живыми лицами, живыми и страшными глазами… Они тянулись ко мне из могилы, мои бедные, измученные родители… они чувствовали, что их дочь страдает, но ничем не могли помочь… только глаза их на памятнике с тремя венками рядом плакали, и плакали, и плакали… Сначала слезами, потом кровью… А потом мне слышалась какая-то песня, которую мне пела однажды медсестра в больнице, потому что я не могла уснуть. В ней были такие слова:

«Верь, - мне мамочка шепчет, -
Что я снова приду.
Верь в грядущую встречу
И не верь в темноту».
               

… Стены детского дома.    
Окна во двор.
Нет приюта другого
У нас до сих пор.               
Но, как им обещали,
 Мы верим и ждём.
Ведь они нам шептали:
«Мы придём…  мы придём…»

Эта песня была про мальчика из детдома, который всё ждёт маму. Песня была грустная, голос у медсестры был глубокий… Тогда я не очень плакала. Но сейчас я вспомнила эти строки – и они хлынули у меня из души новым потоком слёз. Я ослабла, ослепла, мне хотелось только плакать, захлебнуться в море слёз. Это было так ужасно глупо, так чудовищно глупо, что я так плакала. Тётка даже испугалась за меня. Она долго ходила по комнатам, открывала форточки, пила капли, не пускала ко мне взволнованного Бима, охала. Хотела вызвать врача, но трубка выскользнула у неё из рук. Когда я затихла, она успокоилась и ушла. Но я не просто лежала, тупо глядя в потолок, я думала. Свирепая мысль говорила: так больше нельзя! Надоело воевать с глупостью, с чёрствостью людей. Пускай они живут, как царьки, в своём надуманном мире, не зная ничего о сиротах. Пускай смотрят на всё через розовые очки, пускай обижаются, когда им в глаза говорят о реальности. Пускай!..
Сегодня вечером я не буду делать уроки. Я просто сяду на подоконник и буду смотреть на небо. Небо рано или поздно принимает всех. Ему ничего не станется оттого, что старая звезда погаснет, а новая зажжётся. Это также просто, как когда от платья отрывается пуговица – пришивают новую. Пускай в моей жизни больше не будет прощёного воскресенья. Лишнего напоминания о том, что в мире есть грехи и с ними нужно считаться. Пускай больше ничего не будет. Пусть всё погаснет.
Тётка уснула в своей комнате. Так мне показалось. Я пошла на кухню, достала бутылку кетчупа, намазала один бутерброд, другой. Долго ела, запивая холодной водой из стакана. Думала о голубой тетрадке, в которой я рисовала цветы и писала стихи, о детдоме, о весне, о лужах, корабликах, о голубом небе, о Биме, о пирожках за семь пятьдесят. Обо всём хорошем, что было в моей жизни. О тёте, которая всё-таки любит меня. Хорошее всегда ценят больше, когда его мало. Но может быть, стоит лишиться всего этого… и посмотреть, что там, дальше? Может, оно и лучше?
Интересно, тогда о тебе вспоминают? И как это – там?  Может быть, его нет?.. Нет, наверное, что-то есть. И наверное, оно совсем не страшное. Не страшнее жизни. Потому что там вообще нет страха. Там есть полёт. Там душа просыпается. Там есть Бог. Вот всё, что там есть. Там каждый находит свой рай.
Я нашла на полке пузырёк валерианы. Он всегда стоял там, на своём месте. Я высыпала на свою ладонь несколько жёлтеньких, блестящих таблеток и стала рассматривать их. Ничего особенного не будет. Просто уснёшь, и всё.
Некоторое время я колеблюсь. Ну зачем, зачем я это делаю? Но жребий брошен. Круглые таблетки лежат на моей ладони. Вечер близок. Красивые сумерки. Я – ещё девчонка и не узнаю всех горестей жизни. Да-да,  я узнала их пока – всего-то малую толику.
Одна. Вторая. Третья. Четвёртая.
Я по очереди, с расстановкой, заглатываю их. Пока ничего не чувствую. Пятая. Шестая. Седьмая. Ах, как мне страшно! От этого движения мои ещё быстрее. Я не знаю, что делаю, голова моя покруживается от волнения.  Виски стучат. Сердце стучит. Что я делаю? Я хватаю стакан с водой, жадно пью из него. Восьмая! Ещё одна!..
Вдруг чья-то большая, тяжёлая, ушастая голова ударяет меня по руке – снизу вверх. Я вздрагиваю. Мой пузырёк катится по полу, таблетки одна за другой высыпаются из него. Бим! Это он!.. Он поспешно, с интересом слизывает с полу таблетки, но успевает схватить только одну-две. Я отнимаю у него пузырёк.
- Бим, какой ты дурак! Дурак!..
Я со звоном ставлю пузырёк на стол. И вдруг мне становится так плохо, плохо…
У меня кружится голова.  Кажется, я падаю на пол. Сквозь пелену мне слышится, как скулит, воет Бим надо мной, я чувствую, как он ударяет лапами мне в грудь. Это конец. Я улыбаюсь. Засыпаю.

                7

Больничная палата. Не буду долго рассказывать о ней. Я просто ожила там. Меня долго держали в постели. Не сразу пустили ко мне тётку. Ей не разрешили со мной говорить, она просто держала мою руку и беззвучно плакала. Потом ушла. Она отдала врачу пакет, какие-то фрукты – не помню, у меня слишком болела голова. Но сквозь окно палаты светило солнце, освещая моё бледное, осунувшееся лицо.
Потом мне разрешили встать. Светлые стены. Светлый коридор. Я шла по нему. Со мной ни разу не говорили о случившемся, оно и хорошо. Мне было стыдно. Я знала, от чего меня спасли, и удивлялась собственной отчаянной глупости. Впрочем, теперь это было позади. Я была жива, я вернулась в мир.
Потом – выздоровление, выписка, небольшая аллейка в стороне от больницы, автобусная остановка. Тётка молчит и только всхлипывает. Она обнимает меня своей тяжёлой рукой, потом покупает мне мороженое. Я ем его всю дорогу домой.
Потом – встреча с Олегом. Он знал, что я в больнице, но думал, что я была больна ангиной. Я не рассказала ему ничего. Мне всё время казалось, что он куда-то спешит, спешит наговориться со мной, спешит, будто боится опоздать… Мы говорили с ним, сидя на подоконнике в коридоре школы, и я сказала:
- У меня скоро день рождения.
- Я непременно должен тебя поздравить! – взволнованно вымолвил Олег. – Я придумаю что-нибудь особенное!
И он действительно придумал. Потащил меня на каток.
Закрытый каток действовал круглый год. Мы ехали к нему на автобусе; я издали увидела его крышу в виде блестящего на солнце купола. Мы вошли в здание. Там толпились люди, брали номерки в гардеробе, брали напрокат коньки. Я покачала головой.
- Ну Олег, ну зачем ты меня сюда притащил! Я же не умею кататься.
- Я тебя научу, - пожал плечами Олег. – Пара пустяков.
И он повёл меня к блестящему белому льду.
В синем костюме с мохнатыми голубыми помпонами, в розовых коньках, которые, как назло, достались мне,  я чувствовала себя смешной и нелепой. Но Олег взял меня за руку и осторожно вывел на лёд. Там почти никого не было, только один или два человека катались в отдалении от нас. Я дважды падала. Наконец, размахивая руками, я кое-как выучилась стоять. Олег взял меня за талию:
- Главное, не бойся.
Зазвучала красивая музыка, и мы понеслись куда-то. Мои ноги разъезжались в разные стороны, я вцепилась в руку Олега мёртвой хваткой, жутко боясь упасть. Нас то и дело заносило к бортику, что заставляло моё сердце замирать от страха. Мои волосы (в этот раз я распустила их) развевались за моими плечами. Мне было и страшно, и странно быть здесь, на этом льду, и в то же время я двигалась куда-то, пусть и смертельно напуганная. Олег шутками ободрял меня. Наконец, я успокоилась. Кое-как привыкнув, я прочно держалась за Олега, мне удалось прислушаться к музыке. Она была такая нежная, и в то же время становилась то тише, то громче, то ускоряла свой ритм, то замедляла. Я вовсе перестала бояться. И от этой жизни, от приключений, от красивой музыки я хотела ускользнуть! В небытие!.. Я думала теперь об этом так, будто это случилось вовсе не со мной, а с другой, чуждой мне девочкой. Лёд был ровным и не уходил у меня из-под ног. Олег крепко держал меня за талию. Сверху, из-под купола, на нас лился ровный яркий свет множества ламп. Это было так чудесно…
Мы кружили по льду, держались за руки, смотрели друг другу в глаза. Музыка кончила играть. Мы остановились, и вдруг я, не выдержав резкого толчка, упала на лёд. Олег подал мне руку; я нашла в себе силы рассмеяться. Потом мы пошли в другой отсек здания, где, оказывается, было кафе. Там мы ели тёплые блинчики и пили тёмный, ароматный чай из пластиковых стаканчиков. Мы сидели за тёмно-зелёным круглым столиком, отделанным под малахит, и Олег внезапно взял меня за руку. Он смотрел на меня долго-долго, тепло и дружелюбно улыбаясь.
- Спасибо тебе, - сказала я. – У меня ещё никогда не было такого замечательного дня рождения.
Потом мы вышли на улицу, и мороз обдал наши щёки. Мы побежали в парк, там сели кататься на таратайку, запряжённую белым пони. Таратайка повезла нас вдоль дорожки, обсаженной декоративными кустами, липами, клёнами. Лошадь, украшенная ленточками, весело цокала копытами; под дугой у неё блестел и звякал серебряный колокольчик. Девушка-кучер в голубой куртке время от времени понукала пони, и тот тряс серой гривой. Пока я кормила пони пирожком и гладила его, Олег купил мне три воздушных шарика и сладкую вату. Я чувствовала себя настоящей именинницей, празднующей настоящий день рождения.
Мы гуляли по нашему городу, шли вкось и впрямь по улицам и закоулкам, смотрели на дома, на людей, на машины. Но при всей своей радости, доставленной мне Олегом в этот день, я не могла не заметить, что он о чём-то грустит, чем-то озабочен. Что-то подозрительное было в его серьёзных блестящих глазах, плотно сжатых губах, складке у подбородка.
- Что с тобой, Олег? – спрашивала я.
- Ничего, - улыбался он. – Ты рада, Лена?
- Конечно, я рада, и ты устроил мне замечательный день рождения, но… что с тобой? Мне кажется, что у тебя какое-то горе. Разве не так?
Он только улыбался и качал головой:
- Не сейчас.


                8
Утром после дня рождения я получила от Олега странную записку. В ней не было ничего написано, только стояло его имя и нарисована была маленькая грустная рожица. Я скомкала записку, поднялась, оделась и, ничего не объяснив тётке, пошла его проведать в его двор. Я думала, он уже ждёт меня там.
Но во дворе никого не оказалось. Только дворничиха кормила Вагнера-Люси булкой с маком. Пустые качели. Пустая скамейка. Грустно скрипела на ветру дверь его подъезда.
Я спросила у дворничихи: «Где Олег?» Та забормотала что-то, закуталась плотнее в свой серый платок и запахнула полушубок. А Вагнер-Люси счёл лучшим вообще помолчать. Я заглянула в подъезд, поднялась по лестнице, но никого не встретила. Было одиноко и странно. Я пулей выскочила из этого несносного подъезда и побежала к школе. Думала, может там встречу Олега. Но мои надежды не оправдались. Даже расспросив встретившихся мне его товарищей, я ничего не смогла добиться. Я была растеряна и уверена, что стряслась беда. Мой друг, мой лучший друг куда-то подевался, и нигде не было его следов. Он, конечно, мог уйти с утра куда угодно: к врачу, в магазин, даже в гости, - но всё это было слишком сомнительно, и я отметала одну версию за другой. С ним что-то случилось. Плохое.
Так или иначе, с дурным предчувствием, я вбежала в школу. У своего класса я увидела Викторию Владимировну, разговаривающую  с мамой Олега. Та охала и охала. Виктория Владимировна хмурилась, но молчала. Они пошли по коридору; я спряталась за одну из колонн. Я разобрала их слова:
- Ах, мой несчастный мальчик! Ему здесь плохо, он здесь не прижился. Какие-то ребята всё время обижают его… Ему не очень нравится здесь. Извините, такое бывает… - говорила мама Олега. – Увы! После разлуки с отцом мальчик стал очень чувствителен к таким вещам.
- Да, конечно, - кивала Виктория Владимировна. – Если так лучше для него – то пускай.
- Ведь вы же понимаете, Олег – мальчик способный. Ему нельзя губить свои задатки… Ах, Боже мой, как у меня болит за него сердце!
- Не волнуйтесь вы так. Несомненно, вы устроитесь там, у своих родственников на юге.
- Да! Да! Там тепло, там мальчик вырастет сильным и здоровым… Боже мой! Спасибо вам! Вы меня прямо-таки успокоили. Итак, вы понимаете меня, не правда ли? Ну, мне пора. Только заберу его личное дело у директора, - и всё, сейчас же к нему… До свиданья! До свиданья, благодарю вас!..
Виктория Владимировна глядит ей вслед. Я выхожу из-за колонны. Она видит мой взгляд, полный недоумения, подозрения. Она понимает, я всё слышала.
- Поди сюда, - говорит она мне и берёт под руку. Я жду, что она скажет.
-  Лена, ты не должна расстраиваться. Послушай. Твой друг должен уехать. Так решила его мама. Быть может, ей лучше видно, что для её сына хорошо. Они уедут на юг, ближе к морю. Там ему будет хорошо. Он будет ходить там в школу. Наверное, будет писать тебе.
- И вы ей поверили? – с отчаянием в голосе говорю я. – Да она просто увозит его подальше отсюда, чтобы он не общался со мной!.. Я, как она думает, дурно влияю на него.
  Виктория Владимировна бледнеет.
- Лена… думаю, ты не права. Она же, в конце концов, желает добра своему сыну… она…
Я умоляюще вцепляюсь в её рукав.
- У меня мало времени! Я могу не успеть даже попрощаться с ним. Она увезёт его! Виктория Владимировна, прошу вас… скажите, куда она поедет? Куда?..
- На вокзал, - немного поколебавшись, отвечает она.
- На железнодорожный?
- Да.
- До свидания! Мне надо спешить! Надо с ним попрощаться!..
- Лена! Стой! Лена… я…
Но я уже лечу по ступенькам, бегу через весь двор. Я знаю, где вокзал. Лишь бы мне опередить её.
Это настоящая гонка, гонка со временем. Я представляю, как Олег сидит на вокзале, на чемодане, как вспоминает меня, какие у него грустные, холодные глаза… В глаза мне накатывают слёзы. Я мчусь, высоко поднимая ноги. Остановка – автобус – вокзал. Зелёные отдельные домики – будка стрелочника, залы ожидания, кафе… Я ищу его среди ожидающих. Где он?
Вот он! Я вижу его. Он сидит и дремлет в металлическом кресле. Отчим пошёл посмотреть график отправления поездов. Я кидаюсь к Олегу, взволнованная, радостная, почти плачущая. Он открывает глаза.
- Лена! Ты? Ты меня нашла! – удивляется он, а я сажусь рядом с ним:
- И ты мне не сказал? Друг…
- Прости, я не мог… Думал, так будет лучше…
- Голова садовая!
- Не сердись на маму. Она меня любит. Не думай, что она такая уж злая.
- Не думаю. Но как мы расстанемся с тобой? Неужели мы больше не увидимся.
- Я буду тебе писать! Я ведь знаю адрес. И дай я тебе продиктую свой.
Он быстро вырывает из блокнота листок, я нацарапываю карандашом южный, сочинский, незнакомый мне адрес, несколько раз повторяю его про себя…
- Ты не плачь, - убеждённо говорит Олег. – У тебя ещё и другие друзья будут. Всё будет хорошо. Главное, верь. В Бога, в дружбу. Почаще прощай людям их ошибки. Пусть даже они так часто неправы.
- Буду, буду прощать…
Олег вскакивает:
- Мама идёт!
Мы обнимаемся; я шепчу ему ещё несколько слов на ухо, - про Бима, про Вагнера, про то, что мы не успели их подружить… Он растерянно улыбается. Я вскакиваю и бегу прочь, издали машу ему рукой. Надеюсь, его мама не заметила меня: она слишком устала и озабочена. Отчим подносит ей сумку до сиденья.
Я выхожу провожать поезд, невидимая в толпе людей. Но я знаю, - тот, кому нужно, увидит. Я привстаю на камень, машу рукой, поднимаю её высоко-высоко. И я знаю, что в одном из окон на меня смотрит друг. С которым я всегда буду рядом, и нас не разлучат расстояния.
И ради друга можно поверить в самую красивую и лживую традицию: в прощёное воскресенье. И простить и полюбить всех. Потому что иначе нельзя. Потому что это так тяжело и прекрасно: ЖИЗНЬ.
Слёзы накатываются мне на глаза. Но я смахиваю их. Я знаю: главное – не верить в темноту, как тот мальчик, из песни.
               

Пусть нам солнышком светит
По жизни мечта.
Пусть никто не заметит,
Что придёт темнота.

 Темноты нет. Люди сами придумали её, придумали и страх. Но они же придумали и счастье. А значит, и оно существует.

Конец