И наконец, 1-го октября 197... года впервые вступил Пеньтюхов в «храм науки» не как сборщик корнеплодов, не как грузчик бичбазы, а на правах стопроцентного студента. Первый день был вроде организационного. Рассказали вновь принятым студентам о институте, факультетах. Насчет расписания занятий и распорядка жизни института просветили. Да и отпустили с Богом до следующего дня, когда занятия пошли уже «парами», а не отдельными уроками.
Дива большого в учении не было. Даже, наоборот, какая-то необязательность во всем происходящем ошпарила Пеньтюхова. На занятия, оказывается, можно и не прийти - особой беды в том нет. А если пришел на занятия, то можно слушать вполуха либо вообще не слушать, а писать, например, письмо в свою деревню Ерши, разрисовывая чудеса высшего образования — какой институт большой, какие преподаватели, а не учителя мудрые да умные, какие науки хитрые он постигает – одни названия чего стоят – геология, пусть и с приставкой «общая», изучающая известные давно и каждому в Ершах пески и глины. Просто вокруг известного «каждому овощу свое время и место», здесь еще понакручено всякой заумной мутельги, но всяк ли геолог знает какую глину надо, чтоб печь сложить, а в Ершах всякому известен сей секрет.
И так каждый новый предмет оценивает Пеньтюхов со своей ершовой колокольни. Геометрия вот – опять же не простая, а начертательная, что любому ершовцу, привыкшему к грубому инструменту - вилам да косам-граблям, и вовсе взаумь великую покажется, ибо другой геометрии, о которой все же слыхали в Ершах - школьной – будто бы и нет. Однако, гляди, есть оказывается. Начертательная. Требует она и подходу соответствующего, чтоб руки не крюки были, чтоб башка работала не на школьный манер да коридорную дурь, а прям, как у артиста либо космонавта какого – Людмилы Зыкиной или Юрия Гагарина.
История тоже иная - до того слыханная, но мало представляемая. «История КПСС» прозывается в институте. Звучно. А книг-то сколько - и все одна толще другой. Как такую премудрость осилить. Покажи один учебник в Ершах - смешаются. Как, мол, можно такую книжищу осилить. На деле-то получилось, что вообще не надо осиливать. И давно никто этим не занимается – зачем? Когда на экзамене «методички» дают, где все в виде вопросов расписано, остается лишь ответы проставить – «да» или «нет», а если еще и пару фраз внятных произнесешь, то оценят твой ответ самой высокой оценкой. Если же язык совеем не ворочается, спьяну или еще от чего, и на вопросы ответы слепить не можешь, то и тут беды для тебя большой не будет – «трояк» все равно заработаешь, ибо так было заведено, что советский студент не может знать историю родной партии меньше, чем на «трояк», потому «неуды» по «Истории КПСС» и не получал никто.
Математика тоже не хухры-мухры - высшая. Но нового для Пеньтюхова в ней ничего не было - многое он еще со школы знал, а чего не знал - до того мог и своим умом дойти. Но даже это знание предмета сыграло злую шутку с Пеньтюховым в его зашарканной судьбе, но об этом в свое время.
Еще геодезию изучал Петька на первом курсе. С ней он познакомился еще за год до института. Но, пожалуй, геодезия единственная его и увлекла. Одно дело, когда с рейкой на подхвате у топографов или геодезистов бегаешь. И совсем другое, когда с первых же занятий на тебя сваливаются такие заумные слова – «геоид», «азимут», «дирекционный угол», «румб» и прочие слова да формулы хитрые, но понятные, строгие и ясные. И цифирь такая громоздкая и заумная, но тоже понятная, как дважды два...
При всем либерализме посещения занятий, все же учет прогулов велся, и за пропуски обещались всевозможные наказания, вплоть до лишения стипен¬дии, что было сравнимо по жестокости с отчислением. Потому приходилось сидеть на всех лекциях, посещать все практические занятия. На первом курсе Пеньтюхов прогульщиком не был. Школярская обязательность посещения занятий еще не выветрилась духом разгульного студенческого житья да бичевской полевой вольницы.
Одна радость на скучных лекциях - письма писать. Благо было кому. Во-первых, родителям - там все ладно-складно, с длинными описаниями успехов в ученье, с отчетами о том, чем питается - в полной сытости и достатке да в конце письма многочисленные приветы чуть не всем Ершам.
Во-вторых, письмо другу, что служил в Армии. Боря и старше Пеньтюхова на год. Соответственно и школу на год раньше кончил. Весной проводили его в дальнюю сторонку, в ракетную часть. У Боряна была гитара, носил он волосы до плеч. В последние год-два были Борян и Пеньтюхов самыми неразлучными друзьями. Хотя до того с раннего беспортошества были чуть не врагами. А вражда та началась из-за лыж.
Изба Боряна была через три дома от Пеньтюховской. Однажды в мае встретились они на улице, около дома Петьки. На какой-то ляд Пеньтюхов лыжи вытащил из дому, которыми гордился очень - у других-то пацанят не было их, только санки деревянные, а Петьке, как урожденному сибиряку, батька справил лыжонки детские, желтые такие. К ним из ремней крепления приладил родитель и веревочки сыромятные, чтоб лыжи к валенкам понадежнее крепить. Петька, надев их, на улицу выполз. Держался на них еле-еле. Но важничал при том сверхмерно, топая и спотыкаясь по тропинке вдоль изб деревенских. В сугробы боялся лезть, ибо попробовав однажды по снегу на лыжах своих узких пройти, увяз и едва выполз из сугроба. Пацаны Пеньтюхову завидовали. И верно ждали своего часа, чтоб поквитаться с Петькой за его высокомерие. И час пробил.
Борян к Петьке подошел, про лыжи разговор завел хитро, с подъездом тонким. Год разницы в годах для пацанов - целая школа мальчишеская:
- Ты куда, Петь, с лыжами?
- Да вот...- Пеньтюхов и ответить не знает что. Потому-как и самому невдомек, почему он среди мая с лыжами на улицу выполз.
Слово за слово - убедил хитрющий Борян простодырушку Петю, что зима кончилась и лыжи теперь совсем не нужны, и так все закрутил, что Пеньтюхов сам взял и поломал лыжину пополам. А после еще и каждую половину хотел переломить, да силенок не хватило и мать увидала, чем сынок занят.
Досталось Пеньтюхову. Борян же тихо смылся, как змей-искуситель, сделавший подлое свое дело. На следующую зиму уже Пеньтюхов взирал с завистью, как дружки его с горки катались на лыжах, а он со своей оставшейся несломанной лыжиной так и не приноровился на ней кататься. Пытался и сломанную сколотить гвоздями, но получалось все уродливо, а в итоге и половинки потрескались и развалились. Впрочем, и этот опыт пришелся однажды ко двору и засевшая неудача с ремонтом поломанных лыж где-то в глубинах подсознания, однажды явилась в нужный момент великолепным решением, когда Пеньтюхов в таежных заснеженных лесах занимался электроразведкой, наматывая на лыжах за день не один десяток километров. К весне лыжи истерлись, но все же держались. А ломаться начали в том месте, где крепления находились, нещадно и пополам.
Работу делать надо было, а лыж не было. И тогда Пеньтюхов вспомнил, как он колдовал с молоткам и гвоздями в далеком детстве в далеких Ершах - лыжи-то какое-то время и сколоченные служили. А уж если пацанёнку удавалось как-то слепить обломки лыж, то им то, бичарам таежным, и вовсе по плечу должно быть отремонтировать поломанные лыжи. И отремонтировали. Топорно, коряво. Но лыжи уже не ломались, работа шла - что еще им надо. Половинки сбивали внахлест, полосой жести от банок тушенки оборачивали и мелкими гвоздями жесть пробивали. Такие лыжи служили на заледеневшей от ночных заморозков лыжне безотказно - не скользили, но, главное, и не ломались...
Время ж расставило все, как в шахматной партии, с черных клеток на белые и наоборот, правда, и некоторые фигуры поменяли цвет при этом, но все-таки жизнь никогда не уложится в рамки каких-то правил строгих, как в шахматной игре. Жизнь не шахматная игра, и все в ней возможно - смена цвета фигур с черного на белый либо наоборот, но чаще со временем все войско одевается в какие-то разляпистые цветастые одежды, как на карнавале, а не на похоронах.
Так и Борян - в последнее лето сидел в компании с Пеньтюховым на лавочке, бряцал на гитаре. Глядели друзья на звезду Венеру и думали больше, нежели говорили, о своих разлюбезных зазнобушках, которые взаимностью не отвечали. Может, это их и сблизило.
Пеньтюхов по Боряну скучал вполне откровенно. Письма ему слал, сожалея, что в каникулы зимние не сможет его увидеть. А однажды в общаге, обожравшись с друзьями - Леликом и Веней Купцовым «портвешком», даже слезу пустил:
- Друга, Боряна, в армию забрали, сволочи...
Долго его потом этим плачем дружки изводили, произнося пеньтюховский плач на манер Чапаевского: «брат Митька помирает - ухи просит»...
Еще писал Пеньтюхов Наденьке Марковой. Училась она в последнем, десятом классе. На письма отвечала исправно, но были они какие-то бесцветные, что ли. Знаком с ней Петька с детства. Но как-то не замечал: младше его – а кто ж с «мелкотой» знаться хочет. А вот перед самым отъездом на учебу увидел Надюшку на танцульках. Пригласил. И целый вечер не отходил от нее: то танцевали, а меж танцами о чем-то говорили, то вдруг решили прогуляться малость по улице. А потом Пеньтюхов проводил Наденьку до калитки, целый час еще и там проворковал с ней. И теперь, как «честный человек, вынужденный жениться», частенько слал ей письма далеко не любовного содержания, которое, впрочем, должно бы читаться между строк, но почему-то не читалось. Письма ответные приходили вежливые, с приветами, новостями, пожеланиями. Но ответного «чувства» в них не было, что Пеньтюхова угнетало, и он, уже раз вкусив портвешкового забытья, возлюбил оное и тянуться стал к нему еще не алкоголически, а просто от некоторой неприкаянности и первых, еще смутно ощущаемых разочарований, цепь которых уже началась, но не шибала своей безжалостностью.
Во время сбора картошки нашел-таки Петька на реке среди камней-булыжин настоящий агат и несколько белемнитов – «чертовых пальцев». Чтоб как-то пробудить в Наденьке «чуйства», Пеньтюхов упаковал находки в картонную коробку и отослал бандеролью «каменья дивные» своей возлюбленной. Мол, получив такое «алмазье», Наденька непременно растает и пришлет, наконец, письмо, полное любви и страсти. Но как это будет выглядеть, Пеньтюхов и предположить не мог. Просто мечтал о чем-то необыкновенном. И казалось ему, что уж Наденька непременно найдет слова, в которых любви будет больше самих этих слов.
Однако писем таких Пеньтюхов так и не дождался. А потому попивал с друзьями портвешки, по-тихому хулиганничал: то поддатый с дежурным преподавателем в коридоре общежития встретится или с членам студсовета, то просто спьяну начнет орать что-нибудь несуразнее из лезущих уже тогда в его голову нехороших сомнений о пользе высшего образования, жизни вообще. И если на вопрос: «Доволен ли ты Советской властью?»- ответ был бы непременно: «Да», то в укладе жизни виделось что-то неуловимо фальшивое и надуманное, что-то незримо треснуло в радужном здании бытия.
Да и как не треснуть, если друзья его, в городах выросшие, не верили Пеньтюхову, что он хлеб по карточкам покупал во время кукурузного помешательства. Над ним даже посмеялись, а он то думал, что карточки эти были по всей стране, а оказалось, не так, и он вроде как во второстепенной области жил, что его родные Ерши, которые ему были всегда, милее всех иных земель, оказывается, некий пустырь в этой большей стране. Обидно было Пеньтюхову смотреть и на то, какое различие между ним и некоторыми его сокурсниками, у которых все в жизни было ясно и прописано - институт, работа «на должностях» плюс «партия-комсомол», а к ним все прочее - квартира, машина, театры, почет. А что ему остается?
Он и готовил подспудно себя к жизни бичевской. Подсознательно, бунтарьем тихим. И ладно, Пеньтюхов. Не в укор тебе то плебейство, но и не в заслугу...
Первую сессию, зимнюю, Пеньтюхов сдал успешно. И даже по немилой общей геологии умудрился наплести на «отлично». Откуда в нем такая лихость? Верно, минутное вдохновение в предчувствии дороги домой - экзамен был последним. А значит, назавтра с утра предстояло не проспать на поезд и ехать в родные Ерши. Первая долгая разлука с ними подходила к концу.
Однако на следующий день убыть в славные свои палестины Пеньтюхову не удалось. С вечера по случаю окончания сессии, посчитав свои финансы, Петька прикинул, что на принравившийся «портвешок» можно вполне безболезненно выделить червончик и при этом на дорогу останется больше, чем предостаточно.
Портвешку Пеньтюхов принял сверх меры явно. Всю ночь его мутило. Он ползал, чуть не держась за стенку, до туалета, не обращая внимания на бухих же студсоветовцев, которые укоряли его в свиноподобстве, но дружелюбно и незлобливо, ибо сами были такими же, когда обмывали сдачу первой своей сессии.
К тому времени о Пеньтюхове уже знали, как о преуспевающем в матема¬тике школяре, который даже и перед второкурсниками не спасует, заведи тот разговор с ним, хоть о неопределенных интегралах, хоть об иных, ему все трын-трава. «Отлично» по математике кое о чем говорило. И к тому же был он в группе чуть не консультантом по упомянутой науке среди общежитских.
Но шатание ночное до туалета не прошло бесследно для Пеньтюхова. Лишь под утро забылся Пеньтюхов тяжелым сном. Но перед тем кружилось все, мелькало. Кровать, казалось, раскачивалась, как среди девятого вала, и норовила сбросить ночлежника на пол. Пару раз это ей удавалось. Однако наступил момент - колебания и качания приуменьшились. И ложе беспокойное сделалось колыбелькой, закачало медленно и плавно. Убаюкало, наконец, Петьку, и он провалился в бездну беспокойного сна. Проспал он до полудня.
Открыл глаза и понял, что проспал, расстроился очень. К тому же и состояние было очень мерзким.
За столом сидел уже захмелевший Лелик один на один с пузырем водки. Увидев, что Пеньтюхов глазами лупает, пригласил в компанию:
- О, Петя, проснулся! Давай похмеляться.
От такого предложения Пеньтюхова покоробило. Он дернулся даже и отказался:
- Не-е... Лелик, я не похмеляюсь. Не полезет...
- Ты мужик или нет?
- Мужик, - робко отозвался Пеньтюхов. - Но не полезет...
- Фуфлыжник ты, Пеньтюхов, - разочарованно подытожил Лелик и плеснул в стоящий пе¬ред ним стакашек водярки.
- Ну, у тебя же стаж-то в этом деле побольше, - решил лестью отбрехаться Петька, вспомнив рассказы Лелика о том, как он бухал в предыдущие годы, когда работал после школы электриком и учился на шофера в ДОСААФе, да и учась в самой школе.
- Не стаж, а опыт, - поправил Лелик, когда заглотил дозу зелья и заклевал носом, ибо перед тем, как приобрести стоящую на столе посудину, уже разговелся в другой комнате, где жил Герман, а там питие было серьезное - водку хлестали стаканами, и как, вообще, Лелик оттуда ушел своими ногами да еще и бутылку приобрел сходил - лишь гадать приходится.
Пеньтюхов еще полежал, подождав, когда Лелик совсем затихнет. Затем встал. Быстро оделся и побежал в столовку.
После еды возвращаться в комнату, где сопел Лелик, не хотелось. Пошел Пеньтюхов в кино. Сначала в одном кинотеатре сеанс отсидел, затем в другом. А тут и вечер.
На следующее утро он уже не проспал. Взял билет в плацкартный вагон. Ехать пришлось на второй полке, почти не спускаясь с нее, ибо на других трех местах ехало какое-то семейство – мама, папа и сынок. Такие ненасытные, что казалось, если они не будут жевать непрестанно, то околеют с голода. Все ростом малые, но колобкастые, как один. Ели они не переставая. То папа в этом деле инициативу проявляет, то мама. И оба начинают потчевать отпрыска, а также друг друга, уничтожая, видимо, безмерные запасы провианта.
Пеньтюхова запах еды мутил. У него-то ничего из еды не было, а идти в вагон-ресторан, чтоб покушать, не по карману. На такое Пеньтюхов не рассчитывал, думал чайком да булками-пирогами перебьется, которые на станциях продают. И вот незадача - просчитался. А вклиниться в межедье семейки стеснялся.
На станцию поезд прибыл среди ночи. И Пеньтюхову предстояло просидеть в хо¬лодном зальчике на деревянном диване до семи часов утра.
Хорошо, в буфете, который работал круглосуточно, был кофе бодяжный, но горячий и по желанию с коньяком, а также кое-какая стряпня - черствая и не аппетитная на вид.
Взял Пеньтюхов кофе стакан и плюшку. У столика пристроился откушать буфетных явств. 3а столиком уже мужик сидел. И пил коньяк без кофе. Двойная или тройная доза коньяка в одном стакане, кофе в другом.
На Петьку глянул мутноватым взором, сразу статус его угадал.
- Студент?
- Да...
- К родителям добираешься?
- Да...
- Куда?
- В Ерши я, дяденька, - уже развернутей прозвучал ответ Пеньтюхова.
- И я в ту же сторону, землячок, - уже мягче и просветленней глянув на Петьку, попутчик спросил.
- Коньяку хлебнешь, парень?
Петька замялся. Но дядек это понял, как согласие, повернулся к продавщице:
- Тоня, двойной коньяк земляку сделай.
- Плати сперва, - воспротивилась та.
И Пеньтюхов было возразил.
- Не надо, дядь. Я вот кофе с булкой...
Но дядек остановил его:
- Ша, парень... - и побрел к прилавку. Кинул «трояк». Подождал, когда Тоня коньяку в ста¬кан отмеряет.
- Кофе уже есть у парня. Стакан Пеньтюхову протянул.
- Как звать-то, земляк?
- Петр.
- О, тезка значит.
Выпили. Пеньтюхова от крепкого зелья скосорылило. Но кофейком запил и тепло разли¬лось по утробушке. Плюшки погрыз, совсем хорошо сделалось. А дядька с новым помысльем.
-Мы, Петъ, автобуса ждать не будем. Сейчас на заправочную станцию пойдем и попутку словим.
Так и сделали. До заправки далековато оказалось. Полчаса, а то и более шлепали по ночному поселку. По дороге дядька Петя о себе рассказывал. Эх, записывать бы Пеньтюхову дорожные рассказы, которые он слыхал за долгие свои странствия, целая энциклопедия получилась бы из жизнеописаний попутчиков. До чего же занятны они. Кажется, ездят по дорогам нашим лишь люди с необыкновенной судьбой. А может, просто у каждого живущего на земле судьба необыкновенна, и кому о ее странностях и перипетиях поведать, как не попутчику…
Обидно, что прошло двадцать лет с небольшим, но ничего кроме смутного облика да имени не осталось в памяти. А ведь, помнится, очень занятен рассказ был тот. Даже и не заметили, как до заправочной станции дошли.
На АЗС долго ждали попутку. Точнее будет - вообще не ждали. Около нее два «МАЗа» стояли. В кабинах их ночевали мужики-шофера. Но дядя Петя их растолкал, разговорил - сперва-то от него, как от мухи назойливой, шофера отмахивались. И спустя полчаса рассекали ночь два «МАЗа», а в его кабине Пеньтюхов с говорливым попутчиком, который в такт тряске невозможной, не останавливаясь, сыпал и сыпал, как из бездонного мешка, историю за историей из своей развеселой и бестолковой жизни.
Пеньтюхов с шофером лишь ахали да охали, хохотали, когда совсем развеселый оборот принимали повествования дяди Пети. Правда, и водила нет-нет да и ввернет историю из своей жизни либо байку шоферскую.
Под такое развеселье нудная и долгая дорога в ночи по гравийке, петляющей по лесам да перелескам не казалась монотонной и изматывающей.
Добравшись ранним утром, еще не развиднелось, первым делом Пеньтюхов молока напился, которое не шло ни в какое сравнение с меловым пойлом городских столовок. А после с холоду да после бессонной, пусть и развеселой ночи, забрался на полати и продрых до самого вечера.
Перекусив наскоро, помчался Пеньтюхов в школу. Там был вечер встречи с выпускниками. Немного было его одноклассников, но были школьницы-невесты, которые смотрели на студентов, как на пришельцев из других цивилизаций, чуть не космонавтов.
Но Петьке от этого легче не было, ибо Наденька Маркова на тот вечер почему-то не пришла. И ходил Пеньтюхов, как неприкаянный. Ни с кем не танцевал, все норовил с кем-нибудь уйти курить на улицу. Пару раз его пригласила на «дамский танец» девчушка неприметная, с челкой да веснушками. Не умел видеть Пеньтюхов за этим простецким видом ни глаз, ни души. А жалко. Ведь годы спустя стала она поэтессой. И песни на свои стихи поет. Пеньтюхов их слышал, они его цепляли за сердце чем-то неясным и светлым. Но долго не знал он их автора и исполнительницу. Лишь годы спустя он случайно с ней познакомился, когда ехал из отпуска, проведенного в Ершах, в одном с ней автобусе. Татьяна - так ее звали - привезла на лето дочь и вот - возвращалась в областной центр, где жила и работала в областной газете.
Но в тот вечер, не дождавшись конца его, не увидев взора ясного на него обращенного восьмиклассницей Танюшкой, ушел Пеньтюхов домой. Пеньтюхов, Пеньтюхов, и сколько же всего дивного, пройдя мимо, не приметил на пути своем жизненном. Не нашел... Не разглядел... Потерял... Утратил... А разве бывает по иному?
Каникулы пролетели быстро, будто один день: утром расстался он с развеселым попутчи¬ком дядей Петей, а вечером уже снова пора в путь. Так оно и было - днем с книгой валялся на диване, вечером, на нем же нежась и в телевизор пялясь, бесцельно тратил минуты неценимого досуга.
В один из вечеров выбрался из дому. Встретил возле школы учащуюся во вторую смену Наденьку. Шли молча. Слов Пеньтюхов не находил, а подружка, видать, и не искала их вовсе. У ворот ее дома простояли сколько-то и расстались.
Возвращаться домой Пеньтюхову не хотелось, и он бесцельно бродил по безлюдной улице от фонаря до фонаря, освещавших улицу в начале и конце ее. Впервые тогда что-то щелкнуло в его мозгу. Показалась на миг туманной и зыбкой цель, к которой он устремлен был. Но лишь краткое время свербило этой мыслью. И, как часто бывает в молодости, улетучились вдруг сомнения и печаль. И уже светом ожгло душу, мечты ворвались в думы завихреньем радости. Привиделось, что он вдруг через двадцать лет предстал перед Наденькой бородатым геологом, исходившим много путей-дорог. А она, одинокая, вспоминает его да мучается, что отвергла его ухаживания.
И вдруг - встреча. Что было бы дальше, Пеньтюхов предположить не мог. Да и разве важно то.
- Так и будет, - и, подумав так, завернул к дому. Но дома еще долго не спалось, все думалось о встрече. О встрече через двадцать лет...
Еще до свету подняла Петьку мать, пора в дорогу собираться. Петька и сам, вспомнив ночную маяту, уже стремился в двадцатилетнюю грёзовую даль. Но до того надо увидеться с Наденькой и сказать ей нечто такое важное, что стрелой острой поразило б сердце красавицы.
Под каким-то предлогом убежал из дому. Вызвал Наденьку, бросив снежком в ее окно. Но, естественно, слов не нашел. И после сухого «до свидания» и ответного того же, вернувшись домой, взял собранные пожитки и отправился на автобус.
Снова дорога. Белые поля. Чернеющие перелески. В далекой низине - Река. Ее не видно из автобуса. Лишь угадывалось ее присутствие в заснеженных дугах по ивнякам в излучинах да редким ветлам на берегу. Но Пеньтюхов ее видел мысленно, ибо все там исхожено, изъезжено на велосипеде. И, покуда дорога, петляя и пронзая перелески да полузаброшенные деревеньки, пряжей сказочного клубка, теряясь вдали, шла вдоль заливных лугов, неотрывно глядел Пеньтюхов в белое пространство, вспоминая, мечтая, замирая от какого-то движения в душе. Что это было - прощание или желание насытить взор перед разлукой?
Общага ... Учеба... И казус со сдачей экзамена за второкурсника. Бывал у Пеньтюхова в гостях земляк-второкурсник с лесного факультета – Серега. На следующий день, как приехал Пеньтюхов, объявился он в комнате у Петьки. Плакаться стал, что математику завалил в сессию, без стипендии остался - как теперь выживет семестр без пособия этого, неизвестно. Но мало, он и теперь то не знает, как все-таки ее сдать. Кто Пеньтюхова за язык тянул.
- Чо эти интегралы-то сдавать...
- А ты что, сдашь что ли?
- Запросто...
Слово за слово - ушлый «короед» (студент лесотехнического факультета) и надоумил Пеньтюхова пойти и сдать математику за него. Переставили на зачетных книжках корочки, где кроме фотографии да закорючки-подписи никаких иных данных о студенте не было. А на следующий день сидел Пеньтюхов под другой фамилией среди двоечников-лесников на экзамене.
Взял билет. Минут пятнадцать посидел - и готов уже отвечать был. Пример решил, а остальное по ходу дела бы объяснил преподавателю - от зубов отскочит.
Но тут будто обушком по темечку кто-то тяпнул:
- Ты что это, Пеньтюхов, из себя отличника корчишь? Во-первых, твоя фамилия ныне не Пеньтюхов, а Голоднев - известный на лесфаке двоечник и прогульщик. А во-вторых, ушлый Серега в науках колода колодой – ему бы буковку в фамилии другую вставить. И еще - не математическая олимпиада, а пересдача экзамена – «так что - здесь вам не тут»...
И пошел он перекраивать отличное свое умное сплетение в нечто убогое, полудвоечное. Черкал, исправлял, но суть-то осталась. Да так, что преподаватель неладное заподозрил, а еще и фамилию переспросил несколько раз. Пеньтюхов назвал ее правильно, но после каждого вопроса преподавателя на предмет фамилии сдающего, сердце его обрывалось и падало куда-то ниже пояса.
«Вот змей Голодный, сказал, что преподаватель новый и к нему он на занятия еще не ходил, - злился Пеньтюхов, переиначивая фамилию земляка. – Врет, поди. Раз-то сходил, наверное. А рожа у него такая, что больше одного раза и видеть ее не надо, чтоб навсегда запомнить».
Пожалел, видимо, преподаватель Пеньтюхова. «Трояк» поставил и отпустил с Богом.
Вывернулся Пеньтюхов. Но его другая напасть поджидала. С той стороны, откуда и ждать-то не приходилось. Называлась эта напасть – черчение. Это не пресловутая начерталка, которой все студенты боятся. Пеньтюхов ее лихо проскочил. Там что хочешь рисуй-малюй, лишь бы правильно было. А пространственно Петька многое мог представить. Еще в школе, когда задачи по геометрии решали, в которых что-то во что-то вписано и надо найти объем ка¬кой либо, полученный упомянутым вписанием фигуры в фигуру, учитель Петькин говаривал: главное, правильно представить что к чему и нарисовать, а уж решать - дело десятое. Науку старого учителя Петька хорошо усвоил - накрепко и навсегда. В «начерталке» же и вычислять ничего не надо – какая же тогда сложность в ней?
С черчением все иначе обстояло. Первое задание, которое нужно было выполнить, заключалось в том, чтобы написать разными шрифтами буквы и цифры на листочке ватмана - на четвертинке его, разграфив до того листок в косую линейку, как в школьной тетрадке первоклассника, которому предстояло научиться писать буквы.
Пеньтюхов сделал, как было задано. Линейки косые на ватмане вычертил, но они, как ни вымерял, параллельными почему-то не получались. Буквы, согласно требуемого наклона выписал, но и они почему-то нараскоряку получились. По углам листа отпечатки пальцев остались. Да и сами-то буквы почему-то размазались.
Швырнула преподавательница сие детище пеньтюховское в рожу ему, как прикуп преферансный. Но прикуп за ненужность и никчемность возвращают таким образом раздающему карты. А за что так Пеньтюхову-то швырять? У него, кто спорит, руки крюком, но старался-то как...
Весь семестр ходил Пеньтюхов с шрифтами, как на дыбу. Все бесполезно. Не дано человеку такое, чтоб каллиграфию выводить, так оступились бы. Но нет. Уже зачеты перед сессией сдают все, а Петька свою клинопись, как тяжкий крест, туда-сюда таскает. Сжалился над ним кто-то из товарищей. Написал тонкими линиями требуемое.
- Теперь своими граблями обведи все, только сильно не пачкай и ступай, - напутствовал товарищ.
Помогло. А может, преподавательница сжалилась, видит - не выйдет из Пеньтюхова каллиграфа. Остальное же, как по маслу, пошло. И зачеты, и экзамены...
После зимних каникул, вернувшись в обжитую уже атмосферу общаги, о Наденьке Пеньтюхов уже не думал ночами. Подружки не завел и вместе с Леликом неприкаянными остолопами подпирали иногда по субботам вечерам стенку в «красном уголке», где под звуки заморской громоподобной музыки творилось действо, называемое танцами, а позднее - дискотекой. А чаще баловались «портвешком». Сильно в последнем не усердствовали. Кроме одного дня - Дня Геолога.
Но это святое. В этот день вся общажка гудела и стонала от пьяных воплей, бичевских походных песен, все той же заморской музыки, но уже и вовсе включенной на запредельную громкость, отчего мелодии превратились в нечто хрипящее и бухающее. Будто кинут в тот день был лозунг – «Бухают все». И бухали все…
На следующий день после этого дикого празднования исчез Лелик. Утром в воскресенье, одевшись, вышел и до вечера не появлялся. Не появился и к вечеру в понедельник.
Во вторник о пропаже Лелика заявили в деканат. Допрос с пристрастием учинили всем, кто знал или видел его в последний вечер. Видели многие, но сказать что-либо, проливающее свет на причину исчезновения парня, никто не мог.
Выяснить в результате «бесед» удалось немного. Накануне исчезновения Лелик квасил. Но все в тот день квасили. По дому не скучал. Зазнобы в дру¬гом городе либо дома тоже не было. Небольшая зацепка, правда, обнаружилась.
После пьянки вечером поздним пошел он с одной из сокурсниц в городской парк. Там ему приспичило с горки покататься. Но лед уже почти стаял на поверхности желоба, по которому скатывались с нее. Лелика это не удержало. Сначала он скользил по остаткам льда. Но потом споткнулся на оттаявших ото льда досках и кувыркнулся прямо с желоба горки на обледеневшую землю, выбив при этом предположительно пальцы.
На этот счет стали строить предположения - попал в воду, в полынью и не смог выкарабкаться, от обиды сделал с собой что-нибудь - одна догадка страшнее другой. Девчушка, с которой Лелик в парк ходил, плакала - чуть не выла; куратор группы, преподавательница с кафедры общей геологии, тоже слезами исходила. На декана смотреть страшно - почернел, осунулся враз. При всей загульности празднования Дня Геолога люди до того момента не пропадали бесследно.
Один лишь Ваня Хвостов - Ваня-Бич, как его звали - был спокоен. Он и впрямь бичару напоминал. Никогда не брился чаще, чем раз в неделю. Месяцами то не пьет, то наоборот не просыхает неделями. Да и возрастом - 26 лет - выделялся, помимо бичарской внешности, от прочих студентов первого курсам
На его бичарском веку всякого случалось – все же семь лет прора¬ботал в геологической партии рабочим: то маршрутным, то на горных работах. Потому он спокойно взирал на комедию или трагедию - не поймешь - с окаянским спокойствием и, ляпнув что-то невпопад, когда вечером обсуждали исчезновение Лелика в их комнате, подался на стадион смотреть хоккей, куда ходил, не пропуская ни одного матча местной команды с непременной чекушкой, чтоб, как он говорил, хлебнуть «адреналина».
Когда из комнаты уже вышел было Ваня, вдруг задержался на миг и проговорил, но мало кто понял и даже расслышал.
- В Москве чемпионат мира по хоккею идет...- к чему сказал, лешак их бичевский знает?
Вернулся блудный Лелик только в следующий понедельник. Страсти к тому времени улеглись. Пеньтюхов на лекции сидел, а тут кто-то в перерыве пришел и во всеуслышанье объявил.
-Лелик приехал...
Его тут же обступили с вопросами – где, что, как... Бич Ваня сказал слова пророческие, но никто их не расслышал и не воспринял серьезно - был Лелик в Москве, хоккей смотрел. И о своей поездке написал, уходя, на газете, лежащей на столе. Но после такой пьянки, как празднование Дня Геолога, какой дурак с утра в газету заглядывает. Либо по новой в стакан, либо в чрево унитаза...
Пеньтюхов, еле досидев второй час лекции, плюнул на остальные занятия и помчался в общажку друга проведать. Но когда к общаге подходил, увидел, что Лелик куда-то плетется вслед за деканом побитым псом. Лишь вечером удалось выяснить - что и как.
Первым делом декан, невесть откуда взявшийся, лишь Лелик в общагу зашел, заставил блудню побриться. Потом в столовую повёл и покормил на свой рубль, который Лелик сразу не вернул, не вернул и с первой стипендии, до которой обычно занимают деньги, а потом уже и не решался с этим рублем к профессору подкатить, по этой причине долго-долго, может, и по сию пору, мучался совестью, что так и не отдал деньги декану своему – что-то он думает обо мне, мол.
Затем повел Лелика декан в милицию предъявлять, оказывается, по нему уже и всесоюзный розыск объявлять собрались. Но Слава Богу, нашелся. В милиции Лелика для порядка отчитали. Но криминала в его действиях не было, и, посмеявшись над незадачливым болельщикам, отпустили с миром.
Еще пожурили его на Ленинском зачете, где обычно считали прогулы занятий студентов и выдавали за них каждому «по серьгам». Лелик целую неделю прогулял - как такое без внимания оставить. Хотя он и не был лидером по прогулам, но уж очень явно в этом деле засветился. Потому заработал по комсомольской линии выговор, то ли строгий, то ли нет, то ли с занесением в личную карточку, то ли без занесения, но главное, стипендии не лишили, а это, как по поговорке, «кости целы, а мясо нарастет»...