Зеленоглазая птица Павлина

ЗЕЛЕНОГЛАЗАЯ ПТИЦА ПАВЛИНА

Повесть

Глава 1

«Любимая! Сейчас уже ночь, а я все думаю о тебе, и у меня такое состояние, как будто мою грудь распирает изнутри какая-то чудная сила, о существовании которой я и не подозревал. С самого раннего утра я в каком-то ванильном сне. Наверное, это не я, а уже кто-то другой. Тот, прежний я никогда бы и не подумал, что любовь к женщине – это так прекрасно…
Сейчас во мне пульсируют и вибрируют небесные струны, которые стихли бы и  просто умерли, если бы не ты… Я пишу, так как никогда бы не смог произнести все это вслух. Будучи уже зрелым мужчиной 26 лет, я думаю, мне не к лицу всякие такие словоизлияния…
Но только теперь я начал понимать, что и жил до этого зря, и мой хваленый «жизненный опыт» не стоит ничего по сравнению с твоим светом. Свет твоих ясных глаз – это неповторимое чудо, просто неземное… Лина! Не испытав материнства, ты уже родила Нового человека – меня. Всякие человеческие, мелкие страстишки, как ревность, самолюбие, – совершенно неприемлемы в наших отношениях, и я их напрочь отметаю!..»

Полина вытерла набежавшую слезу и прислушалась – в доме снова было тихо. Младший уже на занятиях, потом побежит в Интернет- кафе, а старший второй год живет не с ними. Муж, именуемый не иначе как Вовик, наверное, опять пойдет на поиски работы и заглянет сюда, к ней, с чашкой чая – не спит ли она?..

«…Я уже перешел тот Рубикон условностей, когда не прислушиваются к мнению окружающих. Я – человек, гонимый любовным амоком (помнишь новеллу Стефана Цвейга?), а следовательно, конченый в глазах нормальных обывателей. Ну и пусть! Какое дело мне до них, если я вдруг нашел то, что всю жизнь искал?
Может быть, я не достоин такого счастья, но оно так пленяет своей досягаемостью, и буду за ним бежать и бежать, пока хватит у меня сил…
Я страстно желал бы видеть тебя своей женой и прожить рядом с тобой всю оставшуюся жизнь – ни о чем другом не молю Бога с таким неистовством, как об этой милости! Для меня нет большей музыки, чем слышать твой голос, голос! – о чем бы ты ни говорила... Какое счастье аккомпанировать тебе песню, даже с таким названием, как «Чужая жена». Господи, я так желаю тебе счастья, что, даже представив тебя на месте «чужой жены», не перестаю любить в порыве настоящего самоотречения. Это ли не истинная любовь? Пой эту песню, зеленоглазая птица Павлина! Мое сердце – для тебя, оно в твоей и только твоей власти… Я все равно буду всегда рядом. Ты оглянешься – а я тут, неподалеку. Тенью твоей, слугой твоим, рабом – только не гони, прошу тебя!..»

Голос мужа откуда-то издалека, наверное, от самой входной двери, прокричал ей, стихая, свежую домашнюю новость. Точнее, очередную гадость. Полина, насторожившись и быстренько вытирая глаза, прикрыла одеялом пожелтевшие тетрадные листочки. Выйти все равно опоздала, так до конца не поняв, что же, собственно, произошло, и снова стала прислушиваться к внезапно наступившей тишине, неловко вытянув шею… Затем аккуратненько свернула листки по старым заломам, неловко потянулась и засунула  письмо в пыльноватое нутро старомодной белой сумочки. Она уже давно не спала, но ей совсем не хотелось втекать в этот тоскливый день, так похожий на все предыдущие.
Не торопясь, застелила большое легкое одеяло, сшитое еще китайцами во времена большой дружбы товарища Мао и товарища Сталина и оставшееся ей в наследство от умершей не так давно матери. Сняла с вешалки пальтецо. Заметив на подоконнике чашку с еще теплым чаем, отхлебнула…
Она знала продолжение этого письма наизусть. У нее было несколько таких писем, оставшихся еще с молодости, и она читала их, когда понимала, что дальше так жить – уже просто нет сил.
Два мужчины, когда-то любившие ее, ушли уже навсегда. Но каждый был по-своему талантлив и подарил ей – в этом она была уверена – лучшие годы своей жизни. Теперь только их письма всё еще оставались для нее надежными проводниками в то невозвратное время, когда все были счастливы и полны надежд.
Едва прикрывшись, Полина высунулась за дверь, захлебнулась густой прохладой. Огляделась в сероватом тумане и с удивлением заметила, что посреди обветренного двора разлеглась проеденная коростами ржи колодезная труба, подводящая воду к насосу. Да… пока  муж-пофигист придумает, как ее отремонтировать, пройдет много времени, а значит, нечем будет поливать огород. Ну что ж, новость как новость, точнее, гадость… Полина давно начала замечать, что в последние годы перемены бывали только к худшему.
Так… Получается, что огород она не сажает уже… второй инфаркт был, месяцев восемь пролежала, потом сердечные боли не прекращались… вот тебе уже и четвертый год пошел. С сердцем, правда, уже лучше, и спортивная ходьба помогла, и отвар боярышника, и низкобелковая диета: ни тебе мяса, ни молока. И сахар туда же – диета «кабысдох» называется.
Ну, не сажать огород так и не сажать...
Возвращаясь в дом, Полина покосилась в зеркало. Причесаться, что ли? Может быть, поможет?.. Увядшее от худобы лицо тоскливо и бледно искажалось в утреннем зеркале, волосы, когда-то золотые и шелковистые, заспались колючими прядями…
Хотя с другой стороны – раза три за лето все равно бурьян выдергивать надо, значит, лучше бы хоть что-то росло… Что-то… что-то сажали… ну да, конечно, – они же с Санечкой ромашки посадили еще осенью – и как она позабыла? Все тогда думала: и чего он с семенами таскается? А он: мама, ну давай побросаем, пусть твои ромашки у нас вырастут, целое поле!.. Я, говорит, тоже хочу по ним походить, как ты в своем детстве... Вырос сын…
Полина  всмотрелась в зеркало: безнадежно…
Темные подглазины и набрякшие веки почти поглотили когда-то зеленые глаза. Она подавила пальцами верхние веки, как бы сдаивая внутрь, проморгала набежавшие слезы, высоко подняв брови и смешно вытаращивая мутноватые белки…
Эти три года, что младший сын провел на «домашнем обучении», отразились на нем все-таки лучшим образом: и речь стала ясная, даже оговариваться начал, и соображать неплохо. Правда, она, Полина, была ему и мать, и гуру, и генератор всех его несчастий… А иначе как?
 Задания по предметам они делали с ним от полудня до вечера и за вечер: тяжело ему было сосредоточиться, вот и приходилось микроскопическими дозами скармливать ему информацию, перемежая ее с играми. 
Полина откинула голову, чуть задрав подбородок, покрутила  головой.
Подтянула щеки пальцами к вискам – лицо сразу огладилось… Она чуть улыбнулась: даже не губами, а уголками губ…
Все «полезное, доброе, вечное» с трудом всходило в сынишке уже заглушенным какими-то дикими ростками, посеянными явно не ею, матерью... Парадоксы генетики, фенотип… Это когда врожденные гены неожиданно проявляются не так, как на них рассчитывали… Помнилась тибетская притча о трех типах учеников: один тип – это дырявый сосуд, другой – перевернутый, а третий, к которому она относила и сынишку, испачканный. Сколько ни вливай масла – запах плохой.
Полина потянулась к ящичку, в котором лежали россыпью полувыдавленные тюбики и потускневшие баночки. Порывшись, нашла палочку помады, понюхала – пахнет старым салом… Бросила обратно…

Вот он такой и есть, ее младшенький, особенный до запредельности.
Многолетняя война за порядок по принципу «носки в ящик, штаны на стул, зубы на ночь» не имела, по-видимому, конца и двигалась явно не в пользу порядка. И как это маленький Никита в «Детстве» Алексея Толстого имел всегда не только нежную ночную сорочку, но и боязнь получить нагоняй от воспитателя?..
Нашла… Ярко-розовую… Ягодами пахнет, летом…
Медленно накрасила верхнюю губу, приоткрыв рот. Полюбовалась переменой и, от края до края густо намазывая нижнюю, жадно вдохнула  сладкий запах…
Неужели именно их голубая кровь отверзала уши дитяти? Или у наших детей, рожденных еще одним неоцерковленным, заблудшим поколением, именно так проявляются признаки бесовских, «супротивных» чад? Дети племени, «снедающего в снедь хлеба, Господа не призваша»…
Хотя, конечно, у него, у маленького Никиты, была прислуга… Кем бы она, Полина, была в дремучее христианское время?..
Глаза в зеркале  посмотрели сурово. Сколько времени она сама уже не была в церкви?
Полина свела брови у переносицы и округлила глаза.
Если чуть-чуть оскалиться – получается очень гневное выражение лица…
В фамильном  роду – стрельцы и бояре. А что, разжалованные стрелецкие жены могли в наказание отдаваться в прислуги… Секли бы ее частенько на конюшне за непокорный ндрав… Про боярыню она как-то сразу забыла… А тогда – Господи, как же давно – не веря своим глазам и ушам, Полина заподозрила неладное и обследовала мальчика. Диагноз не радовал. Прогноз пугал. Стала сама слово за словом, звук за звуком, команда за командой повторять весь «домашний разговор» и потихонечку дала всю дошкольную подготовительную программу. Оказалось, что по международной классификации это даже не заболевание, а особенность – афазия. Такие дети думают другим полушарием мозга, и мысли формируются у них иным путем, не как у обычных людей. Их, таких детей, десять процентов населения, и если правильно заниматься с ребенком, из них выходят крепкие бизнесмены, художники… В попытках просветить школьных учителей об особенностях их ученика в школе начал потихоньку назревать конфликт, и в конце концов ей пришлось заниматься с ребенком самой. По всем предметам. Сейчас они уже заканчивают первый курс техникума, поступив после девятого класса. Таким образом, Полина на всю жизнь запомнила, что масса одного электрона составляет 9,1 на 10 в минус тридцать первой степени килограмма. Теорему Виета могла повторить ночью. На обоях до сих пор написаны законы алгебры и физики, а вместо ковра – таблица Менделеева. Это что… А вот чтобы ее сын научился писать изложения, Полина составляла фразы и слова и писала их на карточках – тогда можно было подбирать различные сочетания слов и выражений и, наконец, высказать свою мысль. Она сама подыскивала и читала специальную литературу и все-таки смогла его научить писать и говорить…
Каждый параграф по истории или биологии становился, кроме прочего, еще занятием по риторике и сценическому мастерству. За целый день она, болеющая в основном в лежачем положении, занималась с ним всего одним или двумя предметами – одним  письменным, а другим – устным. Проходили не «параграфами», а логическими темами – так легче было опираться на уже изученные слова. Они, эти русские слова, тоже были написаны на карточках, часто с переводом или картинкой, как иностранные. К каждому параграфу, рассказу, изложению – стопка карточек, картинок и слов.
Старший, кажется, рос легче – хотя как посмотреть?.. Может быть, она в своей романтической молодости не так дотошно обращала внимание на вечно потерянные носки и просто покупала новые? Может, Полина его больше любила – первенца?..
Снова улыбнувшись одним краешком рта, она опустила веки и, шевеля губами, пахнущими лесными ягодами, прошептала:

Налюбить, нацеловаться
и под шейкой аромат
ощутить, потом прокрасться
в прядок светлый шелкопад…
…Двадцать лет расти здоровым,
а потом наверняка
гусем глянешь двухметровым
очень даже свысока…

И тут же некрасиво, по-старушечьи, скривилась, вспоминая, как он все-таки глянул, её старшенький…

Глава 2

И глянул! Двух- не двухметровым, но важным гусем в двадцать пять лет глянул, когда стал генеральным директором ООО. Это пока учился, с утра до ночи занят был – ни девчонок, ни гулянок с друзьями. Полина переживать начала и про его либидо, и про ориентацию. А потом все разрешилось донельзя глупо: первая накрывшая его юбка и повела в ЗАГС…
Полина вздохнула и присела на край убранной кровати, слепо уставившись в угол комнаты…
Увела ведь, точно волчица, когда гусей ворует: она гусака за голову берет и ведет в лесок или в кустики – ни гусь не гогочет, ни собаки не лают… А там и сжирает. И сын  тоже хорош – привел и говорит: моя жена, уважайте мой выбор…
Полина даже не заметила, как  ее образцовый сын стал видеть мир из подъюбочной амбразуры.
Смена авторитетов произошла в одночасье. Она, мать своему сыну, была немедленно низведена невесткой до уровня недостойной соперницы, класса «деревенская лохушка», а отец, Вовик, резко перешел в разряд «отчимов» – хотя до этой внезапной женитьбы никто как-то и не упоминал такого слова.
Всё папик да папик… Да, он вырастил, считай, красавца эдакого с малолетства!..

Полина стала тихонько раскачиваться из стороны в сторону, как бы укачивая давно гнездящуюся в груди боль, так и норовящую чуть что прострелить лопатку или проткнуть горячими иглами шею.
Потянулась было снова прилечь, но, как бы испугавшись самой себя лежачей, снова села…
Хотя сначала невестке всё ну та-а-к у них нравилось!.. Мама… папа…
Почти чудом оставшись живой, выросла с двумя финско-эстонскими бабушками. А мать погибла в автомобильной катастрофе, когда за рулем был муж – невесткин, стало быть, отец. А сам – бывает же! – не получил даже и царапинки…
Месяц до свадьбы было все хорошо, а потом, как только печать поставили в ЗАГСе – всё, невестку как подменили! То у нее нотариальные документы пропали из их комнаты, а клиент «крутой», не простит; то эротические фильмы под надписью «мультики» оказались не на месте, то кто-то их по утрам, на зорьке, подслушивает под окном… Одним словом, официально во всем обвинили безвинного младшего Саньку и, наконец, поставили замки на двери, а на кухне завели свои горшки.
Вот тут и началась молчаливая «война ячеек общества», где каждый пытался укрепить свою защитную оболочку.
По утрам сын в свое ООО уходил раньше, а она, невестка, проснется часов в десять, музыку включит, красится-красится, точит-точит свои ногти, а на бельевой веревке с десяток дорогущих трусов – и все за деньги ее, Полины, старшего сына. На стоимость одних трусов можно целый день семью прокормить! Ни за посуду, дрянь такая, ни за обеды – ни за что не бралась эта девчонка… Ну ладно, портрет Достоевского приняла за портрет химика Менделеева, так она и люмбаго называла «либидо»! 
Появились откуда-то старые «долги», которые нужно было срочно отдать, все у нее клиенты – сволочи, требовали возврата денег за когда-то оказанные ею услуги – а деньги, оказывается, уже потрачены «в семью»… На шубу, например, сумочки, безумную косметику…
Ставни… Полина с трудом и неохотно поднялась, всматриваясь в пробившиеся яркие лучи – надо бы открыть ставни, а то темно в хате, будто уже вечер… По-свойски бесцеремонно и безжалостно выплыли из памяти, вытесняя немощные  радости этого свежего утра, недавние месяцы бесконечной пугающей боли, когда скомканные простыни дней свивались с бессонницей вечера, превращая жизнь в предчувствие ночи. Полина снова накинула старенькое пальтецо, сутуло висевшее у двери, держась за грудь, медленно вышла во двор и, неловко огибая раскинутую трубу, проковыляла на улицу. Наверное, все-таки будет дождь, цепляясь за высокие ставни, понадеялась Полина. Весна – как без дождя?.. К вечеру, может, соберется…
В лицо наотмашь хлестнул смелый ветер, пришедший с темнеющего горизонта, где облачная  куделя деловито вздыбливалась, щедро кормясь от уходящих снегов.
Никогда бы Полина не подумала в своем безоблачном студенчестве, что ее дом когда-то станет практической площадкой для иллюстрации научного труда приснопамятного Фридриха Энгельса. Вот тебе и проституция «оптом», в отличие от «розничной», как написано в классической работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства», которая вошла Полине в контрольный зачет и, таким образом, была ею прочитана. В этой молодой семье оказалось все и сразу: и попранная христианская мораль, и свобода нравов во всей незамысловатой красе, и рента на красоту… Довоспитывались…
Старая краска, отколупнувшись, все-таки попала Полине в глаз, и она, крючковато согнув  руку в кисти, потерла залитые слезами веки.
Сколько лет она собирается поскоблить эти скрипучие ставни, покрытые пузырями и трещинами! – и все что-то мешает и мешает…
Перекошенная калитка с трудом закрылась.
В комнате явно посветлело и не так напоминало склеп. Приникнув к повеселевшему зеркалу, Полина удрученно отметила, что веко у нее здорово покраснело и немного потяжелело, как у бывшей ее невестки. Надо промыть… Внешне невестка кого-то до боли в сердце напоминала – Полина тогда долго не могла вспомнить кого… Она дудочкой вытянула розовые губы, силясь вспомнить ее лицо, и пальцем придавила кончик носа.

Глава 3

Вскоре после скромной свадьбы приехал из Калуги отец их драгоценной невестки.
Полина произнесла, вслушиваясь: «Драго-ценной»…
Да, дорогой ценой – отчуждением сына пришлось заплатить их семье за такую скорую женитьбу… Подался после развода на чужбину – здесь, говорит, никаких перспектив на достойную жизнь нет. Теперь вот по Интернету шлет письма. Как он там, один ведь, совсем один… Полина со стоном опустилась на старенький стульчик…
– Ну? – начал первым отец, – поздороваемся, что ли?
– Ну, давай… – ответила неохотно невестка, дождавшись первой реакции отца.
И только когда он протянул руку – бочком подошла к нему и неловко протянула в ответ только пальцы, прижимая к себе локоть…
Полина, всегда стремящаяся с поцелуями ко всем своим друзьям и родственникам, оторопела от такой сдержанности чувств. Затем молодая развернулась и удалилась в свои апартаменты. Полина поняла, что гостя надо «брать на себя». Когда все родители уселись за стол, наскоро накрытый, отец невестки, полковник в отставке, пряча глаза, тихонько спросил:
– Ну что, она тут всех уже перессорила, или вы еще держитесь? – А потом с неловкой улыбкой, торопясь и сбиваясь, добавил, что его нынешнюю семью она, тогда еще совсем соплячка, не раз доводила до развода, покамест он не отправил ее в город Ростов. Последствия автокатастрофы, смерть матери на глазах девочки – психика слабая… Он и в институт ее «поступил», употребив все права и знакомства, и общежитие выхлопотал. Она во всем винила отца. Так и осталась в нашем Ростове…
Полина, окаменев от внезапной догадки, переглянулась с мужем… Все стало ясным: и пропажа кассет и документов, и все-все. А отец невестки, к удивлению, оказался простым общительным служакой, отзывчивым на бульканье домашнего вина в объемистые фужеры. Мужчины легко нашли общий язык и заняли позицию за столом надолго. Гость, быстренько захватывая вилкой яичницу, рассказывал о службе – не о сегодняшней, что после пенсии, в ГАИ, а той, давней, в лагерях.
А Вовик ему в ответ: я, мол, тоже там бывал, знаю. Случайно выяснилось, что они говорят об одном и том же лагере в Пермской области, около местечка Вишеры…
В молодости Вовик, тогда еще не знакомый с Полиной, провел там шесть незабываемых лет на лесоповале, да потом еще два – на поселении. За статью о незаконном предпринимательстве, по которой он проходил, сегодня в героях был бы… Так вот, оказывается, и отец молодой невестки там тоже был, спустя годы. Правда – начальником лагеря. А здесь, видишь, встретились: один – бывший зек, а другой – бывший кум. А дочь-адвокат всех объединила. Ночь прозрений и откровений!.. Откровенничал в основном, как бы извиняясь за что-то, гость.
 – Ты же знаешь, – горячо обращался он к бывшему зеку, – меня бы закопали в лесу, и всё!.. Если бы я не был че-ло-ве-ком...
В понятие «человек» он вкладывал свое, особенно прочувствованное наполнение и каждый слог приклепывал кулаком к побледневшей клеенке. Совсем смущаясь, пожимая плечами и растерянно разводя руками, рассказал, как однажды был на отдыхе в Геленджике и прогуливался по городу с товарищем. Решили зайти в ресторан перекусить. Заказали по минимуму денег, а принесли – батюшки! – несколько перемен блюд, как на свадьбу. Оплачено, говорят, кушайте на здоровье, гражданин начальник…
– Кто оплатил?..
– Да он ушел, стесняется. Но оч-чень просил принять. Честь вы ему спасли в зоне, отблагодарить хочет. Здесь его все знают, уважают. И мы просим – не обижайте. Кушайте, пожалуйста!..
Пришлось есть, а сам так и не вспомнил лица этого кормильца, да, впрочем, и эту историю, за исход которой его благодарили, – таких случаев у него накопилось за годы службы не один…
Была уже ночь, когда мужчины, со слезами и неожиданной нежностью вспоминавшие лесоповал, как ветераны свою боевую молодость, уже обсудили несколько подобных историй и достигли состояния вселенской любви. И тут влетела невестка. Победоносно всех оглядев, она вдруг изогнулась, уцепившись побелевшими пальцами за край стола, нависла над своим отцом и прошипела, брызгая слюной:
– Ну, ему, бывшему зеку, – и показывает подбородком на Вовика, свекра, – в кайф с гражданином начальником выпить. А ты чего так опускаешься? На халя-я-яву у-у-ксус сладкий? – Последние слова она уже выкрикивала.
Отец аж застонал…
– Тварь ты, ах ты тварь… – падая на руку лбом, выдохнул он, – была б ты мужиком – дал бы!..
– Дай, дай! Ну, дай! – грудь ее вздымалась, лицо раскраснелось, – ты приехал снова меня унизить?.. И перед кем? А-а-а?
Какой-то их вечный, уже закольцованный спор, не имеющий конца, но имевший бессменное начало, перешел тогда в ночной деревенский скандал…

Глава 4

Полина резко стала выбрасывать вещи из шкафа на пол. Она всегда проводила генеральную уборку «залежей», когда ее раздражение становилось неукротимым. Или затевала «стирку века» – механическая работа приводила к ощущению смертельной усталости, да и можно было, в конце концов, просто утишиться каким-либо законченным делом. Уборкой шкафа, например…
Через пару дней отец уехал, оставив им бесценные впечатления о вздорном характере не в меру супротивной невестки. Господи, что же матери можно было сделать? Ночная кукушка всегда перекукует…
Судорожно выхватывая из пестрой кучи свитерки и кофточки, механически прикладывая каждую к груди, Полина сворачивала их, выполняя, кажется, какой-то магический обряд успокоения…
Верно говорят: малые детки – малые бедки… Так и не родив дочку, она с некоторых пор начала прямо-таки тосковать о неродившейся девочке. Сколько бы ей сейчас было?.. Лет двадцать… Да все складывалось как-то невпопад: то развод с первым мужем, то бесквартирье с безденежьем, а на руках – сынок… Не хватало бы еще и малышку родить! А теперь как же, всего хватает – особенно слёз... И мать ведь уговаривала – роди, вместе поднимем – помогу!.. Вот если бы она все-таки тогда не побоялась и родила –доченька уже помощница была бы… Было бы сейчас трое выросших детей…
А потом… Полина неуверенно вздохнула – нянчилась бы она с больными родителями. Сказала вслух и вздрогнула – почему-то испугалась собственного голоса…
Большая  ровненькая стопка давно ненадеванных кофточек не удержала высоты и мягко съехала снова на пол.
Так и не ставшая дочерью невестка все-таки застила небо – то светлое, ясное небо, под которым они только что были все вместе: ее сыновья, муж и она, Полина. Она стала символом разрушения…
Полина  вдруг увидела, как уже уводят от нее сыновей, потихоньку отчуждается муж. Проступала старость и одиночество. Раз – очарование… два – очарование…
Не вытирая проступивших слез, она протянула руку к оставшейся куче вещей и выхватила сиреневый, покрытый серебристыми искорками платок.
Именно в нем она последний раз выстояла всенощное бдение на Пасху.
 Наверное, тогда Полина всеми порами кожи почувствовала необходимость в постоянной молитвенной благодарности Богу за то, что сейчас имеет, – и это, последнее, может отняться внезапно и непредвиденно. Необходимость, может, и поняла, а вот с самой молитвой у Полины не очень-то получалось… На что-то надеялась, прекрасно зная, что сама – далеко не блаженный ветхозаветный Иов, который никогда не роптал на Бога и в награду за эту преданность получил не только долгую жизнь взамен смертельной болезни, но и снова обрел семью и детей, в утешение об утраченных, и снова разбогател. Полина понимала: такого чуда с ней не случится. Сковывал подспудный страх потерять то малое, что, казалось, еще принадлежало ей… А вера была так слаба… Заходит Полина в храм – верит, уходит – сомневается…
Платочков было много. Большие и маленькие, шелковистые и теплые, были даже капроновые, которые носила еще ее мать – ведь капрон ни одна моль не перекусит. За жизнь их накопилось 72 штуки. Была бы дочка… Вот у сестры – две дочки да сын. Капелька слезы докатилась до самого подбородка и защекотала…
Не была бы она, Полина, лучшей ученицей в школе, любимицей родителей – ей бы не завидовала старшая сестра, пронеся это неистребимое чувство через всю свою богатую скудными событиями жизнь, а следовательно, не подала бы она в суд иск о разделе вот этого самого дома со ставнями, уже давно отданного ей, Полине, еще живой бабушкой… И она бы не искала адвоката, адвокатесса бы не познакомилась с ее старшим сыном, а сын бы не женился на этой термоядерной смеси доброго лагерного начальника и амбициозной белоглазой чухонки… И не сидела бы сейчас Полина с соплями в кулаке…
Она медленно прошла через весь длинный дом, перестроенный сразу после войны ее бабушкой по местному обычаю – трамваем. Из вагона в вагон – и так до конца дома. Все попытки его «оквадратить» существенно планировку дома не изменили, а только добавили одну лишнюю входную дверь. В большом доме было непривычно тихо и пусто. Старший сразу после развода все-таки уехал в далекий Сидней, списавшись по Интернету с советчиками. Малой теперь все ночное и свободное время «отвисал» в Инете, получая по электронной почте сообщения от старшего братца, и передавал ему домашние новости…
Вовик все еще надеялся найти работу – но после 45 уже никуда не берут. Может, сегодня повезет… Полина дошла до ванной, обустроенной в самом дальнем конце дома, достала из старомодного крашеного шкафа «поганое» ведро, с которым мыла полы, и подставила под кран.
Говорил ведь местный старенький батюшка: не судитесь с сестрой, отдайте ей дом, раз она требует, Господь даст всё! – ведь судились… Четыре года – как Великая  Отечественная… Только у нее, Полины, за это будет кавалерство ордена изощренного кретинизма – в год по ордену за особое мужество, проявленное в одиночных боях с судом. Самым Советским судом в мире! Миру – мир, Риме – Рим, Ире – сыр, Полине – блин, дуре – ура-а!..
Ну конечно же, дура… Как можно было забыть, что прохудилась колодезная труба и вода не поступает  в дом?.. Придется доставать из колодца…
Они провели воду в дом давно, сразу как появились деньги от продажи маленькой квартиры, но так и не поломали эту странную конструкцию над колодцем под названием «журавель». На высоком толстом столбе прикреплен поперечно длинный-предлинный столб потоньше. Если издалека смотреть – точно! – журавль на одной ноге с длинной шеей. На одном конце, там, где должен быть хвост, – грузило из огромного камня, а на другом – ведерко на недлинной цепи. Кинешь его в колодец и тянешь за цепь столб, тот что «шея», а ведро как плюхнется в воду – тут и зачерпнет. А ты тогда и вытягиваешь его за цепь… Сначала тяжело, а потом грузило на другом конце длинной палки перетягивает и ведро, полное воды, само аж выпрыгивает из колодца. Надо успеть, чтоб не пролилось на ноги…

Полина выхватила из колодца ведро, не удержалась на ногах и хлюпнула через край веселой водой, не стерпела и отхлебнула, застонав от боли в заломивших зубах, а затем с непонятным сожалением перелила холодную чистую воду в «поганое» ведро. Вода была из родника, не привозная. Чуть солоноватая на вкус, она оставляла обильный осадок в чайнике, но если ее не кипятить, была вкусная и совсем не похожая на ту, которую покупали соседи у пузатых машин с надписью «Питьевая вода». Хоть на воде удавалось сэкономить… 

Глава 5

Пять тысяч  рублей – чуть ли не полугодовая пенсия инвалида 2-й группы времен перестройки, на которую она жила последние годы, – собраны были и до копейки выплачены этой самой адвокатессе, пока та еще не успела стать невесткой. Затем снова потребовалась доплата за услуги согласно адвокатскому астрономическому прейскуранту. Денег таких не было. И устроив дома небольшую, но яркую, весьма запоминающуюся сцену по пустяшному поводу, эта «личная и доверенная» представительница в суде прямо на процессе расторгла с Полиной договор. Интересно, что она добавила при этом на ухо судье, которая на судебном заседании сначала наорала на Полину, а затем вынесла такое дикое решение, что областной суд его срочно и полностью отменил?
Полина  осталась один на один с судебной машиной, этим человекоядным Молохом, слепо уверенная, что завтра правда восторжествует и суд закончится, установив истину. Но не зря Псалтирь напоминала: «Не надейся на князя человеческого…»
Пришлось по ходу событий вспоминать студенческие годы и «назавтра сдавать китайский язык»: в краткий срок на память выучить почти весь Гражданский кодекс, Наследственное и Процессуальное право. И в ходе своей защиты как ответчицы поражаться: ну как это судья, исходящий из знаний закона и – внимание! – чувства внутреннего убеждения – может выносить решения, от которых зависит человеческая судьба?
Прямо как Дельфийские оракулы, уж если не чукотские шаманы… А вдруг эта тетка-судья недоспала нынче, полтергейст беспокоил, или у нее климактерический кризис – как она в таком состоянии подсудимого порешит? Судья – судьба – суд – осуждение… Исторически-истерическое противостояние.
Нет, определенно, шаркать этой вечно поломанной шваброй можно только по свободному полу, а тут надо – под железную, с панцирной сеткой кровать. Подняв «подзор» – кружевную занавеску, опущенную из-под покрывала и свисающую почти до пола, Полина обильно смочила тряпку и полезла в самую темноту подперинного пространства, всегда чуть покрытого снежком пуха. Стоя, точнее, лежа на коленях, старалась по давней привычке обязательно дотянуться и промыть плинтуса – ну и что, как не видно никому? – с некоторых пор Полина стала бояться, что внезапно умрет, а дотошные соседки под кроватью обнаружат пыль и пух.
Чтобы удержать на месте трещавшие мозги, уже готовые съехать набекрень, Полина, бросив все домашние дела, с поражающим упорством стала читать «Историю Древней Греции» по институтскому учебнику 1939 года, найденному в бесконечных домашних книжных раскопках. В психиатрии это называется «фрустрация» – уход в параллельный мир. Книжка была с мутными, но подробными картинками, с картами битв и городов. И тут на одной из картинок она  обнаружила мраморную голову богини Геры, как две капли воды похожей на ее бывшую невестку!..
Фу-ты, напасть какая!..
Потом она прибавила к этой  книге еще старую, пятидесятых годов, детскую книжку «Как жили древние греки», добытую в местной библиотеке, и совсем комфортно себя почувствовала в античной эпохе.
Здесь – болезни, инвалидность и противостояние, а там… Цветущий мегаполис: на обильных рынках торгующие снедью и тканями свободные граждане Афин и метеки, беломраморный, величественный Ареопаг, перед которым на камнях высечены законы. Оказывается, драконовы законы – это оттуда, из тех времен. Был такой законодатель Драконт, и законы он издавал жестокие. Так и говорят с тех пор – «драконовские». А какие были празднества! Дионисии, например, – вот когда был истинный расцвет театра! Оказалось, что слово «диета» происходит от названия мелкой серебряной монеты «эта», а если дать две монеты, получается ди (две) эта. Эти две мелкие монеты давали народу городские власти на каждый день празднования, чтобы граждане не занимались ничем другим, кроме как сидели в театре. На эти деньги можно было купить кусок жареного мяса с ячменной лепешкой и чашку холодной воды. А самую мелкую монетку – обол, клали в рот покойнику.
Однажды, готовясь к изложению для младшенького, Санечки, в одном «сочинебильнике» они выбрали текст Марины Цветаевой – автобиографические записки об эмиграции, где она болезненно обговаривает унизительное слово «метек», то есть чужестранец, чужак, пораженный в правах. Метеки, как и рабы, никогда не становились гражданами Афин, не участвовали в празднованиях и защите Родины, как это могли делать свободнорожденные, но платили лишний налог за право жить в Афинах и иметь там, как бы сейчас сказали, свой бизнес. Именно метеками оказались русские эмигранты первой волны, с головой накрывшей Европу после революции. Затем первую волну догнала вторая, третья, и до сих пор русские захлебываются там этим словом: «метек».
Санька, родное дитя телевизора и попсы, читает: «митёк»…
Полина чувствует – какой-то абсурд…
– Как-как? – чистит картошку и переспрашивает.
– МитЁк… – отвечает Санька.
Отложила нож, взяла книжку: метек! А ведь она ему, своему отпрыску, о древних греках совсем недавно рассказывала. Смотрит – а в книжке и пояснительной сноски ни одной нет. Так, наверное, подростки всей нашей самой читающей страны в мире и читали: «митЁк»…
Полина выплеснула грязную воду в канавку – сухая земля быстро ее поглотила. Да… дождь был бы кстати. Первый весенний дождь с грозой – зарницы на горизонте не оставляли сомнений, да и сердце давило. К дождю, непременно к дождю – только бы не стороной прошла туча… Полина проследила бегущие облака, нечаянно скользнула глазами по соседнему двору – двору родной сестры…
Ну, сестра после своих пяти неудачных браков, а может, просто по болезни своей головной, не нашедши другого способа досадить удачливой Полине, затеяла суды за этот самый дом.
Сестре, длинноволосой красавице, с самого детства нанимали репетиторов из реабилитированной интеллигенции, занимались дома и мать и отец – но не в овцу сено. Вот старшенькая сестрица, выросшая после войны, вовсю и пыталась пронести по жизни свою красоту наиболее запоминающимся способом. Да и какие женихи после войны? А еще Даманский конфликт повыбивал местных парней, потом Афганистан… Попадалась одна шелупень – ни одного путевого… Вот они и менялись, не успеешь даже имя запомнить, а у нее другой… У Полины, напротив, с трудом завязывались долгие и тяжелые отношения…
Полина, растирая догоряча вымытые руки кремом, снова, как бы на что-то надеясь, покосилась в зеркало: ох, старуха, как есть старуха… Ничего прежнего не осталось, одна зеленая тоска в глазах, собачья тоска… Зашлось даже дыхание от быстрой ходьбы – она понемногу уже нагружала себя домашней работой, хотя муж ее не неволил, и они с младшеньким по мелочи обслуживали себя сами: носки там, бельишко… Обтерла руки тряпочкой, снова потянулась к белой сумке, вытащила ее, кинула на кровать. Подумала… Полезла снова. На шкафу еще лежал бархатный альбом с фотографиями. Он был почти лиловый, вот только ворсистая шкурка его была сильно примята и кое-где даже с пролысинами. Полина неловко достала его, высыпав несколько фоток и следя за их полётом.
Вот ее первый муж, за которого она уходила из дома (а не просто выходила замуж), синеглазый красавец со смоляными кудрями – уже много лет как помер. Безумный гений. Спился без присмотра совсем. Полина сегодня уже читала его первое письмо к ней и никогда – последнее…

Глава 6

Скверный был у него характер… Ревновал к пролетевшей мухе. Халаты, ночнушку – сколько угодно, но платье купить… О, ни за что! Платье для него – это что-то вроде брачного оперения птиц в период спаривания: она же будет среди людей, где и мужики попадаются, а там и до греха подать рукой… Ведь у платья-то вырез бывает и разрез, а то – страшно даже подумать – пу-го-ви-цы!..
 В роли психотерапевта Полина плохо себя чувствовала, но приспосабливалась, рос сынок, возвращаться было некуда: дома у матери снова и снова жила после очередного развода сестра в боевой раскраске и уже с двумя детьми. Но когда ее муж, сын крупного инженера и члена самой что ни на есть большевистской партии с девятнадцатого года, внук профессора института, бегал вокруг дома с ружьем наперевес и не пускал ее после выпускного вечера домой – это был предел! Полина тогда была классным руководителем десятого класса – ну как она смогла бы не прийти на выпускной вечер к собственному классу? Она даже с собой маленького сынишку взяла… Да и не то чтоб до утра была – около часа ночи и вернулась, а школа всего в квартале от дома… А там две золовушки – змеиные головушки, одна с московской консерваторией, другая – кандидат наук, бегали вокруг этого талантливого отпрыска и умоляли не применять «огнестрэльного оружия».
О, если кто знает, как пьет бледнолицая отечественная интеллигенция – он знает все. 
В горькую – насмерть!
За отсутствие родовых поместий. За невозможность жить в творческой атмосфере.
За то, что эта б…дь, примадонна столичной оперы, нагло занижает на полтона арию Нормы и никогда этого не поймет.
 За то, что более чем вековое фортепиано, которое его отец, бывший  начальник, возил в личном вагоне всю войну вместе с семьей, не имеет оркестрового строя и этим портит и портит его гармонический абсолютный слух, а новое купить невозможно дорого.
За то, что негде выставлять свои картины и остается только расписывать сюрреалистическими сюжетами стенки уличного сортира и сараев, иногда и ворота двора, стяжая себе славу городского сумасшедшего.
За отсутствие счета в банке, который освободил бы от борьбы за насущный кусок хлеба…
До всенощных музицирований «Мефисто-вальса».
До мокрых простыней в супружеской постели…
Если бы Полина знала, что он – уже пролечившийся алкоголик, возможно, поостереглась бы с замужеством. Но она не знала, а он так отчаянно любил ее и сумел стать ее тенью, что Полина упала в него, как в радужное  отражение по другую сторону своей жизни. Она так измучилась разводами сестры, разборками между приходящими отцами ее детей и стареющей матерью… Ведь она уходила навсегда в другую, конечно же, светлую судьбу и твердо знала, что каждый – кузнец своего счастья. Оказалось – кузнечик с вывихнутыми коленками, да еще и на чужом поле…
Почти пять лет она пыталась там спеть дуэтом свою песню «коленками назад»…
Соломенный домик отношений, где слово цеплялось за слово и эфемерные замки фантазий казались такими реальными, – рухнул в секунду. Пострадавших не было, если не считать обоюдных пощечин.
С ребенком и узлом барахла Полина оставила уже чужой дом с бывшими интеллигентными родственниками и мужем, который настойчиво путал дверь туалета с дверцей холодильника, и ушла назад, к матери. Откуда она не так давно гордо уходила навсегда.
Теперь совсем разные дочки собрались снова вместе перед глазами стареющей матери: одна – хмурая, всегда молчащая, худая, другая – полненькая хохотушка в вечных поисках любви...
Трое внуков: старшие, с хитроумными кознями против взрослых, и маленький – первый Полинин сынок – самотный, чужой и никем не любимый.
Пришлось сменить и работу.
Прежней была – районная средняя школа. В последний перед разводом год было классное руководство десятым «А», с изумительно умненькими детьми, где пять претендентов на золотую медаль уверенно шли к победе.

Глава 7

Мальчики были рослые, нагловатые, с пахнущими дымом расстегнутыми на груди рубашками, но девочки явно в классе доминировали. Эдакие фемины… Они рождали вязкую атмосферу сложных взаимных отношений, создавая необъяснимо прочный монолит, в который Полине пришлось неожиданно вклиниваться. Их «родная» классная руководительница внезапно усыновила новорожденного младенца и ушла в декретный отпуск – ясно, что незапланированный. Да так получилось, что она вскоре умерла: обнаружился диабет, какая-то царапина, и… через несколько дней этой молодой цветущей красавицы не стало. Заменить ее во всей полноте блеска Полина не смогла бы, но и «серость» дети не приняли бы. Но к концу второй четверти Полина получила титул «учительницы года» общешкольным голосованием. И только тогда, на Новогодний праздник, она позволила себе надеть вечерний наряд, чем привела в священный трепет всех старшеклассников, так как до этого дня она носила кличку «синий чулок в белую полосочку».
Казалось, что Полина наугад открыла лиловый альбом – но нет! Она всегда помнила, где лежали школьные фотки, и достала, уже заранее улыбаясь, ту, что с надписью: «Сенсация! Консультация на контрольной по биологии». Вот там она и снята прямо на уроке в этом самом монашеском костюмчике «в белую полосочку», с прямым проборчиком и «дулькой». А, вот еще! Открытка со стихами, подаренная на прощание 10 «А», где дети ее называли «ходячей энциклопедией»… 
Полина отлично помнила свой первый день в школе, когда после приветствия, выпаленного скороговоркой, опасаясь встретиться с учениками взглядом, она отвернулась к доске, скрипя мелом… А ей в спину посыпались заковыристые, заранее подготовленные вопросы про науку и «за жизнь». Она отвечала, боясь обернуться, с трудом удерживаясь на дрожащих ногах.
Ее и спасло в тот раз многолетнее участие в КВНах, где на лету ловишь горячее слово и, пока не остыло, швыряешь ответ. Экзамен на приживаемость новенькой учительницы был сдан, и атмосфера в классе потеплела. Пол, что был под ногами у Полины, наверное, обуглился от напряжения, но этого никто не заметил. Теперь надо было закрепить сепаратный мир компромиссом. Таким образом, договорились, что Полина по программе ведет урок только 35 минут, а 10 – отдает на интересующие вопросы-ответы, уж коли класс такой любознательный. Вопросы дозволялись самые разнообразные, но поставленные корректно, анонимно и письменно. Она тогда и не знала, что закладывала первый камень будущих – еще через много лет – уроков «Семейного воспитания»…
А года-то были семидесятые, до боли Советские и до слез целомудренные. Поэтому и вопросы были по тем временам аховские: от «криминального аборта» до «извращенного секса». Но – договор дороже денег, и отступать было некуда, поэтому в контурном виде, но не отходя от истины, Полина мужественно отвечала. Правда, с оговоркой: кому надо поподробней – прошу ко мне в лаборантскую. Никто так и не потребовал дополнительных объяснений, стоя лицом к лицу с преподавателем.
Полина с ужасом тогда думала: откуда они обо всем «этом» уже знают?
И понимала, что им просто не с кем поговорить, а темы не просто любопытные, а накипевшие, и круговое молчание вокруг этих тем лишь разжигало дополнительное любопытство.
В считанные дни, перебирая их записочки с вопросами, она узнала об этих умненьких, сытых ангелочках такое, от чего их мамы сошли бы с ума. Да и сама, готовясь отвечать на их вопросы, вынуждена была читать невиданную доселе литературу по судебной психиатрии, психологии и сексопатологии, отчего тоже можно было свихнуться. Полина уже думала, что этому кошмару не будет конца: или они ее «заложат» директору, или устные темы плавно перетекут в практические занятия.
Но все разрешилось самым невинным образом: ровно через месяц вопросы стали повторяться и иссякать, а потом и вовсе засохли. В дальнейшем эти 10–15 минут они с не меньшим интересом тратили на обсуждение мировых новостей биологии и медицины: в Кейптауне пересадили первое сердце… удачно разделили сиамских близнецов… открыли останки Олдовайского человека… Полину очень выручала возможность брать свежие фотографии из НИИ, прямо из-под электронного микроскопа. Благо одна золовушка работала там ученым-биологом. А что может быть лучше для юного ума, как не прикосновение к трепещущему телу живой науки?
Истинной наградой ей как учителю было успешное поступление девяти выпускников в мединститут и на биофак. Складывалось так, что именно интеллект стал цементом отношений в классе. А для Полины это тоже была единственная возможность самоутвердиться.
Денег временами не было совсем, муж уже начал наносить визиты к «злоупотребляющим» друзьям после его семилетнего безалкогольного «сухостоя». Он частенько веселил окрестных жителей и учеников школы, когда, взявши длинный-предлинный шест, на верху которого моталась выцветшая тряпка, пронзительно свистел, бегая с задранной головой по крыше. Там, высоко в небе, мелькали его голуби: замашистые, николаевские, турманы и черт его знает еще какие. Для них была построена взлетно-посадочная полоса на этой самой крыше, а чердак превращен в цивилизованную голубиную гостиницу с отдельными ячейками для проживания – все это им чистилось, белилось и перестраивалось. При этом безумная скачка по крыше внука профессора, талантливого выпускника теоретического отделения Ростовского музучилища, сопровождалась присвистом и размахиваниями палки-моталки… О-о!.. это еще не конец истории. Не дай Бог, если какого-то голубя ветер начнет уносить в сторону: тогда муж с побелевшими от ужаса глазами, пешком или на машине, с распоследними деньгами мчится по ветру – независимо от расстояния, погоды и цены – ищет.
Горе тому голубятнику, кто «зажмет» его птицу...
Вечером того же дня живописная группа из «любителей-орнитологов» будет выносить ворота оступнику. Причем в такую группу входили не только нищеватые фанатики, но и директора складов, и заведующие магазинами, и шеф-повар столовой крупного завода…
Поэтому Полину с мужем частенько одаривали дефицитными продуктами «товарищи по небу», у которых он считался консультантом по селекции, и частое отсутствие в семье денег остро не ощущалось. Правда, иногда Полина не знала, что же делать с огромной полной коробкой невероятно крупного черного изюма без косточек, на которой было написано «Афганистан», или с упаковкой сливочного масла, если совсем-совсем не было денег на хлеб? Продавать дареное в то время было немыслимо неприличным… Кормились неделями одним изюмом, а единственный костюм, купленный ею в «уцененке», тот самый, темно-синий в узенькую белую полосочку, она проносила до самого Нового года. Он так соответствовал ее прямому пробору и греческому узлу волос, что не хватало лишь круглых очков с заушинами – чисто Крупская или народоволка какая-нибудь.
Она всегда была уверена, что наверстать дефицит внешности сможет в два счета, но соперничать с богатенькими ученицами качеством обуви и духов ей лучше было и не начинать. «Синий чулок» – это единственное, что могло ее спасти. И когда во всей своей красе, закудрявив вечно закрученную косу, в длинном вечернем платье, Полина провела Новогодний вечер – ей казалось, что она может совершенно спокойно и с достоинством принимать  восхищенные взгляды уже любимых и, кажется, по-настоящему любящих ее детей…
Полина отложила  бархатный альбом в сторону и, минутку помешкав, достала из туалетного столика – куда никто из мужиков никогда не полезет – стопочку толстых тетрадей. Одна… две… три… Все пять. Это были ее стихи, никогда не видевшие света. Сначала вроде как времени не было посылать в журналы, а потом и желания поубавилось. А одно-единственное стихотворение, которое было напечатано в областной газете «Комсомолец», оказалось настолько «обкусанным» самовольным редактором, что отбилась последняя охота публиковаться.
В довершение всего один старшеклассник почистил на этой газетке селедочку и потом с удовольствием всем рассказывал, при каких обстоятельствах он познакомился с поэзией своей учительницы.

Глава 8

Директрисой школы, в которой начинала работать Полина, была удивительно неназойливая немолодая женщина. Ей всегда было не до учителей, как, впрочем, и не до детей. Но кроме хозяйственных хлопот, невероятно досадным прыщом на чистом и выпуклом теле ее школы была одна уникальная родительница, которая просто терроризировала школу своими личными художественными «инспекциями». Как доложили неизвестные источники, в свое время, будучи женщиной-вамп, она, Римма Венедиктовна, удачно пообщалась с влиятельными людьми, родив от них последовательно двух детей: девочку и мальчика. И получая от «анонимных благодетелей» безбедное содержание, которое включало и путевки в июле в самый престижный в стране лагерь «Артек», и приглашения на Новогоднюю елку в Кремле, она успешно растила достойную себе смену.
В класс она могла заходить любой! – и дети с восторгом замирали от любопытства: какая же казнь сегодня ждет их строгую учительницу? А, например, такая: цап за волосья, а там – шиньон! – пока облысевшая учительница замирает, наша Римма Венедиктовна ими, этими накладными волосами, как скальпом машет и вопит:   
– Обманщица детей! Лгунья! Распутница!
А потом как бросит ими в лицо училке – шиньон и упадет, что дохлая кошка, а дети не учительницу жалеют, а аж с парт привстали, на волосы смотрят: как они там, распростертые, на полу валяются?..
А крику! – как раз на весь коридор – если зимой. А если летом – то на всю школу и школьный двор слышно... Сколько она проверок и комиссий на школу насылала!..
Так вот, вышеупомянутая директриса теряла перед этим уникумом дар речи, и управы на эту изобретательную мамашу не было никакой.
 «Крыша» у нее была прочная – так это нынче называется.
Вот тогда первые попытки тайного стихотворства и начались – Полина повесила в учительском туалете стишок на злобу дня. Листок кто-то быстренько снял, а через месяц ей под большим секретом это же самое прочитали, озираясь и пришепётывая… Вот тогда Полина поняла, что такое сила искусства. Но пока дети этой загадочной Риммы Венедиктовны не окончили школу, для них все оставалось по-прежнему, только сменилось еще два директора.
Но даже последний выпускной вечер, который закончился для Полины самой настоящей банальной оплеухой, она уже вспоминала не так печально. После вечера в  школу за аттестатами приходили выпускники и очень удивлялись форме синяка – Полина ведь всем отвечала, что упала с лошади. Хотя они допускали, что их непредсказуемая учительница могла посещать ипподром, но никак не могли взять в толк, почему же копыта у лошади были пятипалые?.. Оплеухи Полина мужу не простила и уехала к маме на другой конец города устраивать свою жизнь заново. Вскоре она сдала маленького сынишку в детсад и устроилась в школу-интернат для глухих детей.
Рабочий день там заканчивался около десяти вечера, поэтому сынишку надо было кому-то забирать. Хотя бы в среду. Как-то затурканная мать Полины забыла его забрать и он остался там, маленький, на весь садик один-одинешенек. Пока Полина доехала домой и узнала о случившемся – была почти ночь. Полина не стала так поздно поднимать в садике тарарам. Едва дождавшись утра после бессонной ночи, она помчалась к своему  несчастному ребенку, целовать его и успокаивать. Ну какими словами можно было объяснить мальчику, почему всех-всех взяли, а его забыли?.. Рассчитывать на самоотверженность бабушки – ей, идущей во втором эшелоне несчастливых дочек, после старшей сестрицы не приходилось. Поэтому, всяко-разно, Полина старалась с тех пор каждый день забирать его из садика: то сотрудница привозила в школу, то воспитательница, а вскоре он и сам научился в шесть лет пересекать на двух транспортах город. Так и вырос, как подобает учительскому ребенку – «под партами»… Все праздники, выходные, проходные, ночные – с ней, в школе, чтоб лишний раз дома не сидеть, в тесноте и пересудах сестриной жизни. В школе уже и не спрашивали – записывали ее на все дежурства. И со вшами приходили домой, и с синяками, кормясь с глухими детьми в одной  столовой, ночуя на свободных койках, играя с ними в одни игрушки, общаясь с ними на языке мимики и жеста.
И где они с ним только не побывали летними каникулами! Полина – воспитателем пионерского лагеря, а он в отряде «пионером»… Как посчитала однажды, а сама-то целых 17 лет не имела простого человеческого отпуска – то сессии, то курсы повышения квалификации, то работа в лагерях… Согласно принципу «лучший отдых – смена деятельности».
Конечно, основным горем было непроглядное отсутствие собственной  квартиры: сначала ее просто не ставили на квартирный учет, так как у свекрови был частный дом. Затем не ставили, потому что они с сыном жили у матери, а вот другие люди – о, ужас! – у совсем-совсем чужих… Наконец, по причине крайней тесноты, на учет поставили, и тут началась холопская жизнь в ежемесячных исполкомовских очередях с единственным вопросом к барину: «Ну как?» – и ответом: «Ждите, вы же интеллигентный человек, должны понять…»
 Она и меру этому времени придумала – вязала «долгоиграющие вещи», обычно сразу три и разного цвета: тонкую шоколадную юбку, сложную белую шаль и пеструю ажурную кофту. Как раз за целый год, сидя исключительно в этих очередях, и связала все три. Так, сверяясь и перепроверяясь в душных очередях, в которых ее сын спал на руках и ел из пакетика, пил из термоса чай, он научился делать уроки на своих коленях. Полина, раздаривая подругам уже связанные вещи, однажды с ужасом увидела, что очередь не уменьшается, а растет. И только когда в городскому отделу образования каким-то чудом дал город несколько квартир, ей удалось, наконец, получить крошечную гостинку. Одну на двоих с уже девятилетним сыном. Зашли – и заперли за собой дверь.

Закрытая дверь
от волшебного ларца,
как устрицы створка,
закрыта теперь.
А чувство бездомности
все же останется –
ему ль по задворкам
шататься теперь?
Пустая квартирка
полна предвкушений
грядущих свершений,
кастрюль и одежд,
А в плинтусе дырка –
от прошлых лишений,
и строгие тени
погибших надежд.
Привыкнешь, сыночек,
наш дом – он понравится!
Здесь малая Родина,
Надо – любить!
Тоскливой уродиной
боль маргиналится,
и нет пуповины,
и некогда жить…

Полина пролистывала пожелтевшие листки коленкоровых тетрадок, задерживаясь на некоторых и беззвучно шевеля губами. Многое из того, что она сейчас читала, было нестерпимо беспомощным, и она стала безжалостно выдергивать страницы. Сжечь, сжечь – чтоб и следа не было. Это же надо так наивно писать!.. Хоть зола в пользу будет.

 
Глава 9

Сказать, что она жила монашкой после развода, – значит, сказать неправду.
Да и распавшийся брак никогда нельзя было назвать питьем живой воды, после которой любая другая покажется мертвой. Она нравилась мужчинам. Всегда легко понять, когда нравишься.
Но вдруг объемные, многослойные отношения, которыми обладает брак, после развода резко упростились до плоских и узеньких контактов типа «сотрудник», «приятель», «собеседник». Людей вокруг оказалось много, но от этого только острее воспринималось личное одиночество.
Она вспомнила ужас, который ее охватил, когда в полученной квартире появился очень красивый, стройный и общительный обивщик дверей в стоптанных туфлях. Сначала он сделал комплимент ее старому персидскому ковру, просыхавшему на балконных веревках. Миллион любезностей – лично ей. Потом, между делом, чайным ложкам – до чего же они антикварные. Поинтересовался, нет ли у нее портретов предков?.. Обивал дверь, ни на секунду не умолкая, заглядывая в глаза Полине при каждом удобном случае.
 И лишь на следующее утро, внезапно зайдя к ней «на чай», когда он уже понял, что не клеится она, ну не клеится к нему, и всё тут, – сказал, что здесь все пахнет плесенью веков, и она в том числе. Впервые ее оценили через имущество. Впервые ее назвали старой – в 33 года! – и она ощутила свой возраст. Обозвав Полину «дамой», юноша ушел, содрав с нее за работу по обивке двери больше, чем договорились.
Трехлетний роман с приятелем юности уже агонизировал…
Их отношения, начатые с романтической встречи возле школы, где располагался летний пионерский лагерь, и законченные заявлением в ЗАГС, спасти уже было невозможно. За это время они написали диссертацию, бросили пить, прервали шумные встречи с внезапными побратимами и общались только друг с другом –тихо, тайно, уединенно. Сначала – как лекарство для Него, затем, как ловушка для нее… Потом не к кому было идти за советом и поддержкой – вокруг был человеческий вакуум.
Тогда она впервые в жизни поняла, что значит «терять»… Она теряла единственную в своей жизни любовь. Преграда меж ними была выставлена непреодолимая – ее сын. А куда же она его денет? Вот и разрывалась между двумя дорогими мальчиками, и каждый ждал ее в своем мирке, ревниво оберегая его от посторонних.
Тогда Полина и начала всерьез писать стихи, прячась от чужих глаз, стыдясь их, кодируя мелкими буквами мгновенья своей жизни…
Мать, ясно, держала дочкину сторону, глухо утирая слезы бессильной ненависти к ее слепому избраннику, но помощь не предлагала. И совершенно отказывалась понять, что, если бы у затурканной Полины отнять и эту сумбурную любовную нескладуху, – дочь не выдержала бы окружающей быдлости и безысходности, искурилась бы или, Господи прости, запила… Он был для нее как дар, как окно в другой мир – благополучный, восхитительный, недосягаемый… Драгоценный лал.
Даже запои у него были красивые: он хохотал, показывая свои ослепительные зубы, всех обнимал, угощал и, наконец, засыпал, уронив большую бородатую голову на стол… Полина подкладывала мягкое полотенце под его щеку, снимала туфли и укутывала ноги пледом – спи, любимый… А сама разбирала посуду, садилась рядом и смотрела на своего терапевта из влиятельной в городе семьи, на его разлетные брови, чистый высокий лоб, мягкие, всегда такие ухоженные руки и завидовала сама себе.

Смяв крыла, упаду златоглазкой
на призывное жало огня –
нет отныне меня!
Назову это чудом и сказкой…
На судьбу не ропща, не кляня
и секунды храня,
с рук твоих как Святое причастье
выпью чашу цикуты до дна,
и до боли одна,
назову это, дурочка, счастьем…

Даже уходя поздно ночью одна, без провожания, к ворчащей маме, хмурому отчиму и уже заснувшему сыночку, она чувствовала себя счастливой…
Не по годам умненький мальчик уже сам умело делал уроки. Вот вчера он собирал с классом «железолом», а на уроке проходили то ли «падедаж», то ли «падежид» – забыл…
Полина потерла переносицу, зажмурила глаза. Да, погода явно собирается преподнести сюрприз… Может, подремать – и все пройдет? И слезливость, и печаль, скорее напоминающая тоску, которая уже полгода не выводится из настроения?
Полина собрала в смятую кучку вырванные странички, подумала – отложила несколько. Это был рассказ в стихах о ее единственной в жизни любви. Бесценной, как алый лал – красный алмаз, яхонт. Даже сейчас она не могла не проститься с этими  стихами, не перечитать... Она влезла в длинное то ли пальто, то ли халат, который когда-то носила ее мать, засунула листочки в карман, взобралась на заправленную кровать, закрыла поджатые ноги краем одеяла и подоткнула его, чтобы не распахнулось… Прижалась щекой к подушке… Нет, надо все-таки под язык положить валидол. Немного бы поспать… Спать…
Тогда, до чудесного получения крошечной квартирки, живя еще у матери, она укладывалась заполночь. Ведь каждый день на работу, хотя она никогда не считала общение с детьми «работой»… Учитель – это как религия, как диагноз, это – навсегда… Мама сопела в углу, они с сыном на одном диване без ножек, отчим – на кухне… Все равно Полина часто летала во сне и видела цветные сны. Напружинится чуть-чуть – и взмывает вверх, чуть задержав дыхание. Но, взлетая, обязательно повернется и посмотрит на землю, которую только что покинула, – запоминала дорогу!
Покружит-покружит и скорее опустится – всегда боялась забыть дорогу назад…
Она, тоскливо ощущая кожей красные флажки социального неравенства, понимала, что у нее – умницы и красавицы – никогда и не было никаких шансов на полнокровное счастье.
Даже предельно сузив желания, не сомневаясь, что кому-то, конечно же, хуже, чем ей, Полина не могла уместить свои интересы в этой маленькой материной квартирке, которую они делили на четверых, а иногда и на шестерых – включая часто ночующих племянников… Сестра уже жила в пригороде, как они называли, в деревне, где ей всей семьей построили домик. А вот в любую пятницу по осени или зиме племянники из городской школы, где они учились, заходили к ним и оставались до понедельника. Тогда их дом превращался в ночлежку, а жизнь Полины в редкие выходные дни проходила дома под непрерывный гул детских разборок. В школе – как дома, и дома – как в школе.
Планы уроков, за отсутствием свободного сидячего места, она приноровилась писать ночью, сидя на унитазе: на коленях чертежная доска, а книжки – рядом, на стиральной машине... Очень удобно.
Она где-то читала, что за рубежом уже давно функционируют закрытые пансионаты – там живут учителя весь учебный год и покидают территорию школы только в свои выходные дни. Полину вполне бы такое устроило, но мы до этого еще не дошли… А жаль. Ей и сейчас думалось, что так общаться с детьми лучше, чем «поработать» несколько часов – и уехать домой, чтобы встретиться со своими учениками утром в бигудях в очереди к мусорной машине или в универмаге за колбасой. Нужно было просто не представлять себе другой жизни – без доски, тетрадей, детских голосов, чтобы так, истребляя себя нищенской зарплатой, сутками оставаться в школе, проводить открытые уроки под завистливый шепоток бабского учительского коллектива, а не искать себе прежде всего устроенного быта и надежного мужика. Но она так втянулась в эту суматошную колесницу, что не очень-то и представляла эти самые перемены к лучшему: то с детьми, то в цирк пошли, то тематический вечер устроили, то в музее побывали… Или такой замечательный учительский междусобойчик получился!.. Одним словом, вместе со сменой адреса мужа и до получения квартирки, школа-интернат глухих для нее стала  вторым домом. Может быть, даже первым, за неимением собственного. Глухие дети – они ведь такие чуткие… От них не скроешь даже слезы, которые были вчера, – все заметят…
Полина, выходя из дремоты, вспомнила, как читала когда-то  письмо своего возлюбленного и плакала от любви к нему, роняя слезы на листочек. Она снова потянулась к пачечке писем – надо сжечь и письма, зачем они? Она и так помнит: «Милая Полина! Счастливые встречи происходят внезапно – не знаю, окажется ли наша встреча счастливой для нас обоих, но для меня, при любом исходе, несомненно. Я так долго искал тебя! О, сколько я перебрал лиц и действий – ничего, никто не затронул моего сердца. Перед одной тобою я раскрываюсь так, как не раскрывался ни перед кем и никогда. Теперь я знаю, что значит «утонуть в глазах». Твои зеленые глаза, как глубокое озеро – так и хочется в них смотреть, отыскивая скрытое дно. И вода этих глаз горчит скорбью. Я такую печаль в глазах видел у Мадонны Рафаэля. Мадонны, знающей, что сына она отдаст людям. Мне дорог и твой сын: раз есть мадонна, значит, у нее на руках должен быть младенец...»
 Все оказалось до слез банально: именно ее сын и стал ему помехой, а общий – никак не получался… Несбыточная мечта, бесценные лалы далекого Нила…
И глухие дети спрашивали, всматриваясь и мельтеша быстрыми пальчиками:
– Плакала?.. Плакала!.. Обманываешь… – И уже отчаявшись добиться от Полины объяснений, с сожалением кивали головками друг другу: – Тайна… – и легонько чертили ногтем большого пальца по своей щеке сверху вниз.
Раз нет слуха, значит, глаза вдвое зорче. Наверное, поэтому глухие необыкновенно пластично копируют движения! Танцуют часто лучше слышащего: им только нужно отбить ритм. Вот и фортепианную музыку они слушают необычно, сидя к инструменту спиной или налегая на него обеими руками, как бы обнимая, – звуковые колебания проходят через их тело и создают приятные ощущения… Среди них было много неплохих художников – уж гораздо больше, чем в простом «здоровом» классе. Глухие запоминают и зарисовывают много деталей, иногда просто «фотографируют» лица и одноклассников и героев кино – так природа компенсирует им недостаток слуха. Сначала многое Полину смущало: и язык мимики и жеста, к которому дети ее терпеливо приучали, громко и весело смеясь и исправляя ошибки. И необычными были поиски хозяина потерянной вещи: Полина начала всем показывать маечку и спрашивать, мол – чья? А один мальчик просто ее понюхал и сказал «Дима» и показал в Димину сторону. Так глухие определяли хозяев одежды – по запаху.
Десять процентов населения – глухие. Государство глухих в государстве слышащих. И у них свои законы, свой этикет, свои ценности, свои авторитеты. Однажды Полина показывала им диплом о высшем образовании, пытаясь добиться авторитета у шестиклассников – чепуха, показали они ей. Но лишь когда она  помогла написать сочинение старшекласснику, то – умка!.. умка! – разжимали они пучок пальцев у виска, как фейерверк… Только с этого момента они стали Полину уважать…
Полина никогда не задумывалась над тем, как зовут эти дети друг друга – мы просто кричим, называем имя, а они, оказывается, стучат ногой по полу. Все глухие оборачиваются, а нужного зовут уже по имени и взмахом руки. Она тоже научилась так звать…
Она скучала по ним, когда по болезни совсем покинула школу. Иногда просто останавливалась и смотрела на незнакомых глухих – как они разговаривают, как взлетают их пальцы и изменяются лица. Смотрела, чтобы не забыть, как выглядят истинные человеческие эмоции, откровенно отраженные на их бесхитростных лицах. Мы так привыкли прятать чувства за «общим выраженьем» лиц, что часто совсем и не смотрим друг на друга – а только ловим краем уха слова с двумя десятками интонаций…
Когда пришла пора учить дома младшего сынишку, Полина применила ту же методику преподавания, что и у глухих: сначала «выставила» письменную речь, а затем – устную. Сработало, и ребенок начал сначала писать, затем говорить. Теперь не остановить, так научился матери грубить… Ни в одном слове не перемолчит…
Полину почему-то знобило, и это ощущение мешало ей успокоиться или хотя бы просто согреться, свернувшись и поджав ноги. Вставать, доставать и включать грелку – нет, это требовало просто невероятных усилий. Лень, сковавшая всякую мысль о каком-либо физическом напряжении, оказывалась намного сильнее. Уже много лет она пыталась мирно сосуществовать вместе со своим сердцем, бунтующим, мучающим ее и часто неуправляемым, как дикая птица.

Болячки подстерегали Полину давно, и, наконец, она им попалась. Усталость – стресс – простуда – осложнение – сердце – инвалидность. Полгода пыталась выздороветь. Не получилось. Так совпало, что сегодня получила инвалидность как приговор врачей, а завтра – ордер на квартиру. Ту самую, одну на двоих с девятилетним сыном, дверь которой они заперли за собой, как створку устрицы.
Наверное, целый месяц, пока они окончательно не переехали, Полина приходила в свою квартиру одна и запирала за собой дверь, восторгаясь звуком щелкающего замка, садилась на кухне у батареи и слушала тишину. Она наслаждалась неприкосновенностью жилища, своим кубиком атмосферы, своим добровольным пленом в этих квадратных метрах, именуемых свободой от других – единственной доступной человеку свободой… Грусть по поводу того, что «так мало прожито, так много пережито», почему-то уже не перекрывалась оптимизмом гормонально-национального «завтра будет лучше, чем вчера»…
В окне напротив какая-то женщина каждый день протирала зеркала, переходя из одной комнаты в другую, затем в третью. У нее всё в порядке: здоровье, дети, муж, мебель, большая квартира – вот только зеркала пылятся и пылятся. Вытрет она зеркало – и не будет у нее больше забот.
А ей, 33-летнему инвалиду, ощущение себя хозяйкой квартиры уже приносило смешанные чувства.
Полученная квартира неожиданно ввела в пике их роман, и он стремительно пошел к неминуемому краху. Сына оставить было не с кем – значит, уйти к любимому Полина не могла, устраивать приемы возлюбленного в присутствии мальчика было, как ей казалось, недопустимым, тем более что он так тянулся к мужчинам из-за недостатка общения с отцом. А наталкивался на холодность и отстраненность…
Да она уже и сама устала от этой патовой ситуации и не искала выхода, как делала раньше. До ЗАГСА они так и не дошли – срочная научная  командировка «помешала», настаивать она не стала, и все как-то само собой определилось. Она отпустила поводья… Пусть будет как будет. Отболеет – отомрет, хотя бы не по живому резать, разрывая многолетние отношения, учитывая, что они знакомы с ранней юности. Вот дура была, просто ду-у-ра:  оказалось, что ненаглядный уже давно обхаживал юную лаборантку соседнего НИИ.
А ей, Полине, и невдомек было, какие такие важные темы появились у ее доктора в лаборатории чужого института? Научную ориентацию поменял, что ли?
Но об этом стало в точности известно гораздо позже, когда Полина уже вышла замуж за Вовика, а вскоре женился и Он. Именно на этой лаборантке, о которой вскользь как-то рассказывал, теоретически рассуждая о мотивах, приводящих мужчин к женитьбе именно на таких девушках – скромных, провинциальных и молодых... Полина не подходила ни по одному из них.
Потом Он развелся и с этой лаборанткой. Позже, войдя во вкус, снова ненадолго женился на политической амазонке, но возрастом гораздо старше себя, да так и остался в политике, верша наши мирские судьбы из Белого дома. Однажды, когда старший сын Полины уже вырос и работал какое-то время во властных структурах, они встретились.
Сын-то видел его часто – сколько раз их, народных избранников, показывают по телевизору перед выборами! К тому времени прошло уже больше пятнадцати  лет. Сын подошел к высокому московскому гостю, поздоровался, представился – тот аж к стенке припал: «Вырос ты… вы… – говорит, –  очень…» И ну маме приветы передавать, о здоровье спрашивать. Апофеоз проходимца мимо…
А тогда, после разрыва, для Полины, целый год находившейся на грани мозгового распада, надолго наступил период убийственного «покоя», точнее отстоя. Все мужики казались бесполыми, бабы – ограниченными, дети – непослушными, небо – низким. Вся жизнь напоминала лестничку в курятнике – узкая, короткая и вся в дерьме. О Нем – как об умершем – Полина не разговаривала ни с кем. Уж слишком пекло в груди. Еще долго всяческое напоминание о прошлом ранило ее, потом Он приходил в снах, просил прощения, болел, и она ухаживала за ним, потом исчез совсем, и, наконец, всякие упоминания о нем вызывали у нее только чувство досады. Сейчас прошло и оно, сменившись всепрощающей благодарностью за то, что это просто было. Истинно говорит народ, что кому щи жидки, а кому жемчуг мелок… Так он и прожил – бездетным, ищущим, неприрученным – пока чья-то пуля не поцеловала его прямо в беломраморный лоб у подъезда собственного московского элитного дома. Хотелось бы верить, что все-таки его задушила жаба, самое домашнее животное на земле, от сознания категорического раскаяния, что он когда-то побоялся взять Полину с ее маленьким сыном в свою жизнь, а она все-таки в одиночку смогла поднять хорошего парня. А после и родить другого… Но это совсем в другой жизни.
Глухой раскат грома сотряс стены старенького дома. Полина подняла голову: в окно, жалобно трепеща лопнувшими  почками, заглядывала ветка яблони. Было отчетливо видно, как на фоне ожившего, шевелящегося, грозно почерневшего неба взметнулись над грунтовой дорогой клубы отчаянно белой пыли и, свиваясь в крутые спиральки, понеслись по дороге вскачь. Согреться не было уже никакой надежды, но перележать внезапную слабость все-таки удалось – валидол помог… Полина, тревожно соображая, что ей необходимо было сжечь рукописи, уверенно стянула одеяло и, прихватив клеенчатые тетради со скомканными листочками, нашарила ногами тапки, плотнее укутываясь в материн полухалат-полупальто. Медленно пошкорбала во двор, где под навес они недавно выставили старенький диван. В комнате, оказывается, было невыносимо душно – а тут был просто шторм, как на море!
Под этим шиферным навесом, единственным строением, которое самостоятельно соорудил ее муж за всю их совместную жизнь, хранилась всякая сарайная всячина.
Полина подвинула ногой дырявое ведро – чтоб не задувало костерок. Надо сжечь все бумажки – кому они интересны? Долго чиркала спичками, пытаясь донести гаснущее пламя… Потом стояла и смотрела, как ветер закручивает дым от когда-то дорогих ей слов, поднимается ненадолго вверх и падает наземь, смешиваясь с дорожной  пылью. Полина раскинула одеяло и запахнулась им, не замечая, как сквозняк, поддувая и вихрясь, делал ее похожей на большую нахохленную птицу.

 
Глава 10

Вовик явился в ее квартиру неожиданно: собственно, ждали не его, а  бывшего соседа по материной квартире – познакомить с новой одинокой соседкой. Так как встреча была назначена на нейтральной территории, то есть в новой квартире Полины, то сама соседка и руководила на кухне технологическим процессом приготовления чего-то пикантного – как это делают обычно одинокие дамы. Полине было до тошноты знакомо это подсознательное желание сразить мужчину своими кулинарными навыками, своей подчеркнутой опрятностью и жертвенной готовностью служить своему господину верой и правдой – лишь бы взял он ее из этого дубового одиночества… Но сейчас ей, покрытой опилками от рогов, фиолетовыми пятнами аллергии после очередного курса антибиотиков, с потеками от слёз по поводу потерянной любви, – именно теперь ей было легко и просто смотреть из своего пропащего сегодня на их мышиную эротическую возню под названием «догонялки».
Поэтому она, поставившая жирный крест на своих личных планах, и в ус не дула, вернувшись из овощного ларька, глядя на огромные мужские туфли в прихожей и вдыхая запах табачного дыма. У некурящего Толяна, бывшего соседа, маленькая нога, он метр шестьдесят со вздыбленными волосами, и новая соседочка как раз ему под стать: метр сорок шесть на цыпочках. А кто же этот big foot?
Полина заходит на кухню с фруктами: здрасте вам! – а там слегка знакомый мужик сидит и курит. А курить – на балкон, пожалуйста, товарищ ее бывшего соседа. И пока «молодые» настойчиво пытались завязать беседу, он достал из кармана отвертку и стал молчаливо ходить по квартире, прикручивая то здесь то там розетку, вот и висячий выключатель намертво пригвоздил к своей оси… Не оставил без внимания и кукушку, что давно вылетела из гнезда и ни за что не возвращалась обратно – гость и ее попытался всунуть назад, правда, безуспешно. Прощаясь, он пообещал обязательно найти с кукушкой общий язык. Ищи, ага, подумала Полина. Когда-то она была с ним мельком знакома, но так как сотни людей ежедневно проходили перед глазами, то в ее памяти им всем было нечего делать и они забывались, теряя свою конкретность.
Вот и забыла она о нем, и дело с концом. Но если напрячь память, то как-то попадался на глаза в лифте, а приятель говорил Полине, вот, мол, обрати на него внимание… А она такая злющая была, уставшая насмерть, бешеные глаза накрашенные на этого мужика наставила в упор – как расстреливала – он смутился, глаза опустил. Полина тогда и поймала себя на мысли, что стала стервой, а он хороший парень, да не во время попался. Он ли это был или кто еще – не будет же она спрашивать о шапочном знакомстве столетней давности.
Странный мэн стал настойчиво приходить к Полине то за какой-нибудь солью, то «шел мимо, гляжу – дождь»… Впустит, чаю даст. Он все-таки приучил ее кукушку залетать по расписанию в домик над ходиками. Придет – и молчит. Она уже и сама ему о чем-нибудь рассказывает, а он: угу, да, и кивает головой. Уходит – молчит, вздыхает.
А тут Полину залило горячей водой. Бабки-хозяйки нет, ушла старая на суточное дежурство, вода через балкон – рекой на улицу, а снизу квартира Полины первая, как раз на нее основной потоп и пришелся. Да еще соседки в нижних квартирах ключи сдали Полине – присматривай, мол, если что, пока они в отпусках и командировках. 
Так они вдвоем с этим Вовиком, пока техники не отключили стояк, собирали воду по всем квартирам. Вовик и рубильник выключил – из розеток фонтаны били! Ну разве бы она самостоятельно передвинула пианино? Разве собрала бы так быстро 12 ведер воды только из своей комнаты, пока она не успела протечь вниз? Но трудовые успехи – это отдельная тема.
Как бы ни было, а Полининых нервов в связи с незапланированными свиданиями хватило ровно на четыре недели. Однажды она набралась смелости и в лоб задала вопрос: товарищ, чего тебе от меня надо? Господи, что тут было!.. Мы и покраснели, и побелели, и покрылись потом, глаза чуть ли не в слезах, а кроме «не гони меня» – ничего вразумительного.
 – Ты чего, может, любишь меня? – не на шутку рассердившись, решила Полина добить его правдой, от которой ему не отвертеться.
Видели ребенка, которого застукали за костром в неположенном месте? Вот такое было выражение его лица.
– Да… – выдохнул Вовик уже на коленях, моля о пощаде.
Опешила и она. Но решила разобраться окончательно и сразу:
– И жениться на мне, что ли, хочешь? – это на ней, потолстевшей на 20 кг от гормонального лечения аллергии, со стойкой инвалидностью, с ребенком 11 лет, с проблемной сестрой и с собственным каменным сердцем.
– Если можно… – пот опять проступил капельками на лбу. Полине уже было не смешно. Получается, что ему было еще хуже, чем ей. Она точно помнит, что посмотрела тогда в то самое темное окно, как когда-то, слушая тишину своего неприкосновенного жилища, и сказала, как в омут канула:
– Ну, давай попробуем…
Пробуют они до сих пор, а тогда им предстояло пережить несколько крепко посоленных лет.
Наступала перестройка, расцветала заря полулегального отечественного бизнеса, и ей, чтобы сводить концы с концами, пришлось заняться пошивом платья.
Делалось это очень просто: у соседки бралась еще одна швейная машинка, снималась выкройка с интересного импортного детского платьица, продумывался технологический процесс: что пришивается к чему и после чего. Затем сшивалась копия, а лучше сразу несколько копий, и – на рынок. Так как Полина отродясь ничего не шила, а только наблюдала за этим со стороны, то в первую неделю ей удалось закончить два детских сарафана. В последнюю неделю лета – пятьдесят четыре.
Вовик, уже практически муж, не принося из новоиспеченного строительного кооператива каких-либо денег и отдавая заработок на «развитие предприятия», теперь лихо строчил на соседкиной машинке юбочки и терпеливо пришивал к их низу километровые кружевные оборки. Полина помнила, как ей вернули несколько таких платьев. По технологии, оказывается, оборка пришивается к юбке двумя строчками, а они пришивали одной. После стирки любая хозяйка встряхивала мокрое платье – и оборка отрывалась. Пришлось извиняться перед клиентами, возвращая деньги, а себе мотать на ус.
Как-то перекуривая на балконе около трех часов ночи и рассматривая темные окна, они гадали, кто из жильцов окружающих девятиэтажек согласен так же не спать, зарабатывая дополнительные деньги?
Три-четыре окна светились, но в одном женщина просто боялась темноты, в другом был лежачий больной и т. д. Вечером с балкона было видно, как пенсионеры и молодые собирались за столами и резались в лото или домино. Летом в набор их радостей еще входило пиво или молодое вино, выброженное на подоконниках кухонь. Ни одной бабушки с вышивкой или вязанием так и не удалось увидеть. То есть женское рукоделие было давно вытеснено пролетарским рационализмом, и следующие поколения девочек – их дочери и внучки, уже не будут себе даже представлять, что такое домашний уют, созданный своими руками.
К осени правдами-неправдами Полина с Вовиком научились шить куртки. Но как у плохой кавалерийской лошади то понос, то золотуха, так и этому способу зарабатывать настал капут.
Мало того, что по закону они должны были оплачивать патент на предпринимательскую деятельность, но и добровольно показывать налоговикам свое рабочее место и склад. А так как частный мелкий предприниматель работает, как правило, дома, безвыходно сидя в нем как в тюрьме, то в твою единственную комнату начинают приходить непрошеные посетители с проверками. Один за другим. То просят «добровольно» открыть шифоньер, где  у тебя «склад» и ты утрамбовал ткань среди собственной одежды, и перемеряют ее час кряду, размахивая метровой палкой поперек узкого жизненного пространства, где пытаются разместить свои жизни три человека. То пересчитывают покроенные детали, количество кнопок и змеек – всё прикидывают, а сколько же барыша будет у нее в кармане, если она, Полина, все-таки уболтает непритязательного клиента с периферии и всучит ему свое несовершенное творение от ку-тюрьмы?
Однажды пришли с такой проверкой 2 января. С новым годом! Полина тогда уже была «сильно беременная» и просто не пустила их на порог. Что потом было!..
Вызвали к начальнице налоговой районной инспекции, и та орала на Полину, как укушенная пьяным Дедом Морозом или ядовитой Снегурочкой, а потом вдруг сообщила, прочитав какую-то записку, что Полину с кем-то спутали и она свободна. Претензий к ней, оказывается, нет.
Полина чуть не родила, едва выйдя из кабинета.
Вот так и таскала пузо по рынкам  и торжкам до самых родов. Да и после рождения маленького Саньки показывала инспекторам патент, милиции – разрешение на право торговли, контролерам – чек за оплаченное место, местным рэкетирам – наличные. Тогда много интеллигенции вытекло на рынки, многие там и остались. Однажды встретила одного из своих лучших учеников, золотого медалиста, потомственного медика, – он продавал обувь. Но было в этом безумном естественном отборе предприимчивых человеческих особей что-то весьма притягательное для Полины: доселе дремлющий инстинкт выживания активизировался.
Во-первых, она познала скрытую от нее ипостась человеческой натуры – алчность. Жажда добычи густо витала над прилавками, и ею дышали все участники купли-продажи. Торговали всем: травой, которой полно под тенистыми заборами, – лекарственное растение! – старой одеждой, надеясь пережить на накопленном добре перестройку и нестабильность в выплате зарплат и пенсий; никогда не виданными изделиями тюремных художников и умельцев, домашними купорками и дефицитными продуктами из соседних республик...
Причем украинцы, проехав ночь в электричке, привозили сыр и масло, а у нас скупали сало. Литва привозила шерстяной трикотаж и изделия из кожи, Молдавия – обувь… Потом Украина осталась сама без масла, стала привозить только посуду и трикотаж, а там и вовсе закрыли границы. Каждый старался подешевле купить, имел массу осведомителей на тему, где и как это можно обустроить. А продать – конечно, подороже. Вьетнамцы привозили, продавали и скупали всё. Эти маленькие человечки, похожие на инопланетян даже мяукающей речью, на рынке спали, кормились, не отходя от своей площадки на асфальте, и казались неистребимыми конкурентами. Бойко считая русские деньги, копошась, с ногами пропадая в сумках величиной с контейнер, они какое-то время были спасителями резко нищающего населения. Но и они исчезли так же быстро, как появились. А народ быстренько восстанавливал забытые народные промыслы. Нет, речь не идет о плетении корзин и кошелок, а о способах легкого и изящного заработка под скудным солнцем тускнеющего рубля, в отличие от банального воровства.
Существуют, оказывается, даже такие специалисты старинного  бизнеса – «шопники», которые случайно или специально «разыграв по нотам» неопытного продавца, по бросовой цене покупают хорошую вещь, которая тут же перепродается за большие деньги. Иногда дело прокручивалось за минуты. Шопнули – и перепродали. Особенно легко было надуть неосведомленных в периоды смены денег, подсовывая похожую устаревшую купюру. Этим ловко пользовались предприимчивые добытчики. Но однажды Полина сама, затурканная к концу дня, купила два кг моркови за пятьсот рублей – так похожи были пятерки и новенькие пятисотки по цвету. Без очереди, под расчет. Сообразила только дома…
Вслед за вьетнамцами, законодателями мод в период ранней перестройки, начал на рынок ползти Китай, за ним – Турция, которая оказалась настолько рядом, что ее стало видно из-за моря, особенно если прищуриться. А как мы долго без нее жили – уже начали забывать о ее существовании, и вдруг вот она, с мылом, платьями, свитерами, печеньем, джинсами с фирменными лейблами…
И хоть наши самошитые куртки не рвались по швам, имели крепкие замки – конкуренции выдержать было нельзя. Поэтому заработка не было – держались скорее на плаву. Купишь ткань, на замки деньги собираешь, купил замки – да не сколько нужно, а сколько принесли, бери все – иначе не продадут, и опять на хлеб есть, а на молоко не хватает. А куртке нужно ведь прокладку и подкладку, да за патент, за налог, за место на рынке без всякой гарантии продать готовую вещь. Иногда за рынок отдашь последние деньги, а ничего не продашь. Тогда семью ждет суровая неделя. В конце концов Полина так и осталась дома, уже вдрызг больная хроническими простудами, с двадцатью тремя непроданными куртками. До сих пор раздаривает… Но разговаривать о деньгах она уже научилась напрямую, а по обуви и по лицу безошибочно оценивала материальное положение человека. Оказывается, именно зубы и непрошибаемое выражение глаз и выдает богатого среди нищих. Те – шумные или угрюмо-озабоченные, одеты если не аляповато, то обязательно как сбежавшие из магазина манекены: все на них такое новенькое, аж топорщится. А зубы… Визитная карточка российских арий и парий. Не считая коротких носков. Как сядет наш свежеиспеченный нувориш – а брючины и подскочили… Волосатые ноги из-под брюк выглядывают, словно кактус без хлорофилла, а сверху их хозяин щеки надувает, феодалом посматривает на подданных… А у самого – лоб низкий, от дум аж в складочку сложился: как бы сохранить ему бабло и приумножить? Но у таких с зубами всё в порядке.
А у голодающего, ошеломленного народа, десятилетиями приученного к приоритету общественных ценностей над личными, зубы повыпадали сразу. Это была серебряная эра дантистов, а сейчас уже настала золотая.
Полина языком провела по верхнему ряду зубов, когда-то ровных и белых. Слева уже не за что было цеплять мост, или как он там называется. Во рту еще не было ни одной коронки, но в последние годы Полина даже старалась лишний раз не улыбаться, чтобы не светить дырами от выпавших зубов…
Костерчик уже давно догорел, снова стало прохладно. Но каждому ведь в рот не посмотришь и психоанализу не подвергнешь, а они, воры – тут как тут… Сколько раз Полину «пионерили», пока она стояла на рынке у своей «витрины»!
Приходит пара глухих – радость-то какая, пообщаться можно, объяснить. Девушка мерит одну курточку, а парень – другую, выбирают, значит. И оба – вдруг, одномоментно разбегаются в разные стороны, пока Полина  ищет им что-то поинтересней. Побежишь вдогонку за одним – второй все равно удерет… А напротив еще двое глухих стоят, ждут, когда  хозяйка отбежит: еще курточку стибрить. Кричать караул бесполезно – некому. Иногда приезжали «гастролеры-фокусники», собирали свой «урожай», и только потом продавцы узнавали друг от друга, кто и как был обманут.
 Иногда, особенно в плохую погоду, глядя в ночь перед рыночным днем, думаешь: ну какой дурак в такую пургу (ливень, ураган…) выйдет из дома? Да никакой. Одна она пообещала –  и теперь вынуждена выходить…
Приползает Полина, кляня судьбу, – а там торжище! Сотни, затем тысячи людей, как муравьи, – ни дождя не боятся, ни пурги. Одни двунадесятые праздники только заставляли рынок скудеть народом. Почему это русских принято считать ленивыми?..
Раньше слово «продать» для нее было равносильно слову «предать» – Полина допускала, что можно только дарить и принимать в дар. Первый опыт продажи был похож на проституцию: она взяла у клиента деньги. Но странно, деньги люди давали сами, даже просили продать, и цену часто определяли они же. Это потом Полина научилась настаивать на своей цене и весело зазывать потенциального покупателя к своему товару. От рынка у нее осталась одна неистребимая болезнь – она стала любить торговаться и очень переживала, что в этой азартной схватке двух нервных систем иногда терпела поражение. Кстати о нервной системе… Нормальные люди в обжитой однокомнатной квартире заводят тараканов или мебель, а Полина – не только мужа, но и ребенка. Теперь вчетвером на этой территории стало невообразимо тесно. Но к тому времени бабушка оставила в наследство дом в деревне, которая недавно стала городом. Дом был старый, с печным отоплением и колодцем с журавлем. Но то количество жизненного пространства, которое давала эта крыша, было несоизмеримо больше по сравнению с малогабаритной квартирой, где сидячая ванна и стоячий сортир уже давили своей миниатюрностью. Вот туда Полина с мальчиками и переехала, недолго думая…

Глава 11

Полина, наконец, так устала стоять, что затекла поясница, и она с трудом взобралась на середину пружинистой поверхности уличного дивана, подоткнувшись длинными полами пальто-халата, да еще сверху накинула одеяло. Оставив снаружи одно лицо, замерла, соединив рукава руки-в-руки, представляя себя сидящей на берегу моря. На миг ей даже показалось, что она чует его неповторимый запах и ловит губами соленый  туман. Порывистый ветер леденил ей щеки, но сейчас она совсем не чувствовала холода…
Она выросла на море. Там перед самыми окнами переливалось и шумело самое что ни есть настоящее море. Сначала – из ромашек, а за ним – синее, соленое и гулкое. Ромашки меленькие, с выпуклыми сердцевинками. Когда они зацветали, то их одуряющий запах сгущал ночную духоту, разрываемую только сюрчанием цикад да фосфоресцирующими огоньками светлячков. Курортники и местные жители в такие ночи часами молча сидели на лавочках, вытирая льющийся пот. Зато днем в ромашках можно было прятаться и наблюдать жизнь солдатиков и лесных муравьев. Сначала идешь, идешь по полю – оно большое в детстве – и, наконец, приходишь к настоящему живому морю.
Это Полина сейчас так говорит «настоящее», в отличие от озер, рек, искусственных морей – а тогда ей казалось, что море – оно как небо – всегда и у всех. Привыкнув к терпкому йодистому запаху прелых водорослей, она долго не представляла себе воздуха прекраснее. Она твердо знала: там, где вода переходила в небо, а небо воронками смерчей пыталось выпить соленую влагу, – нет края земли. А если повернуть голову в другую сторону – к горам, что на рассвете и закате окрашивались каждая в свой неповторимый цвет, – там тоже не было им конца, а значит, и края земли. Полина, как все дети, любила летать во сне и, взлетая, всегда смотрела сверху на их дом – запомнить крышу – и взмывала как птица над горами, теряя всякую связь с родным домом, или подлетала к волнам так близко, что чувствовалась прохладная влажность кружевной пены и они могли ее захлестнуть. Становилось страшно, Полина возвращалась, снова искала глазами крышу, задыхалась – и просыпалась. Люди на благодатном юге были другие: неторопливые, слышащие друг друга. Они жили от лета к лету, зимой был сезон молчания и осмысления.
А вот весной, когда горы начинали оживать и то там то сям пестрели желтыми и зелеными пятнами распускающихся почек, они, дети, с нетерпением ждали, когда наступит пора цветов. За подснежниками – синие пролески и фиалки, затем примулы, барашки и ландыши, а потом король горных цветов – пион! Пунцово-красный, крупный, с рогатыми черными пестиками, густо пахнущий на изломе стебля, он был наградой детворе, проделавшей десятикилометровые переходы по склонам. Летом зацветали редкие орхидеи, напоминавшие сидящую пчелу. Трутни кавказских пчел, пытавшиеся оплодотворить нелетающую красавицу, переносили пыльцу с цветка на цветок. Эти цветки легко было найти по непрекращающемуся жужжанию. Сейчас эта орхидея в Красной книге…
Вскоре начинали притекать первые курортники.
Многие уже приезжали сюда из года в год, и возобновлялись старые дружбы, завязывались новые. Отдыхающие в основном были из крупных городов, часто из Сибири. Приезжие им рассказывали такое, что никогда не попадало в печать, и поэтому местные знали много интересных подробностей о личной жизни популярных людей Москвы, тайных событиях на военных объектах и правду о лагерях для репрессированных. Наша «невыездная» отдыхающая интеллигенция чувствовала себя полубогами именно рядом с ними, праздноживущими морскими существами, почти vegetables…
Откровенные разговоры и научные дебаты заполночь, под вино из местной «изабеллы»… Дети дремали на руках родителей, прижавшись к их теплым бокам, а вокруг оглушительно пели цикады и одуряюще пахли ночные фиалки с ромашками…
Мариинский театр, как тогда он назывался – «имени Кирова», предпочитавший в небольшом составе своих примадонн отдыхать именно у них в поселке, поражал пляжников и местных не только потрясающими нарядами, привезенными из недавних гастролей в Японии, но и ежеутренними тренировками. Собирались зрители и, отойдя на почтительное расстояние, смеясь и сменяя друг друга, два-три часа смотрели, как ломается и изгибается хрупкая балерина, держась тоненькой ручкой за заботливо прибитое хозяином перильце, пока ее изнуренное тело не лишалось сил.
Иногда пляж приветствовал известных балерин аплодисментами. Местные, лишенные в своем послевоенном кукурузном детстве радостей телевизора и соблазнов больших городов, жадно смотрели и запоминали все признаки новой, им неизвестной, чужой и большой жизни. И примерялись к привезенному курортниками образцу.
Снобизм сыновей доцента московского технического вуза позволял тиснуть за набухшие сиськи подросшую Полинину сестру-простушку, но при этом тут же написать стихи высоким штилем перезревшей дщери профессора киевской консерватории, отдыхающей по соседству.
Юг – это терра, где инкогнито заводились внезапные романы, которые так же неожиданно прерывались отъездом по «срочной телеграмме». Обычно покинутая сторона вскоре утешалась новым романом и никто ни о чем не сожалел: звезды были по-прежнему ослепительны, а песок ночного пляжа так же ласков… И это море из окна… Полиным местом обитания на все лето становился чердак, так как все комнаты дома, все коридорчики и даже беседки были все время заняты стремящимися отдохнуть людьми. А там, под крышей, было отлично видно бесконечное море из полукруглого окна, и через тонкую стенку слышно было, как ласточки переговаривались со своими птенцами в гнездышке, слепленном из грязи и соломинок. Вечером ласточки рассаживались на проводах и заводили свою шкворчащую песню: «мужики в поле, мужики в поле, бабы – за яичницу!» – грудки багряные, хвостики вилочкой… Однажды внезапная осень помешала ласточкам, покидающим Россию раньше всех других птиц, перелететь море. И они огромными стаями забивались на чердаки, под стрехи и там погибали. Тысячами… А следом – снег, невиданные заносы и наутро – мороз. Вот когда дети, вдоволь наплакались над их братскими могилками… Что там Дюймовочка!.. Они и грели их дыханием, и клятвы им давали – лишь бы только ожили! Но… весной с чердаков выгребали лопатами их тоненькие косточки и потускневшие черные перышки, а гнездо под Полиным чердачным окошком несколько лет пустовало.
Осень –  пора не только печальных прощаний, но и удивительных открытий.
Покупались новые пахучие учебники и портфели, и обнаруживалось, что туфли стали малы и что в лесу уже появились грибы, среди которых были редчайшие рогатые «оленьи рожки», эндемики Кавказа.
А море, которое виднелось из распахнутых окон их дома, все чаще меняло цвет от молочно-салатного у берега через иссиня-черное до бирюзового на горизонте.
Они с сестрой сначала долго бродили по опустевшим комнатам, вспоминая их жильцов, обживая заново свое жилище, от которого за лето уже отвыкли, и снова ждали весны и лета, как чуда.
В бабушкином же доме, в котором Полина жила сейчас, были ставни, которые по местному обычаю закрывали на ночь, а утром, ритуально здороваясь с соседками, открывали как можно раньше, чтобы соседи не заподозрили в тебе лентяйку и лежебоку. Тогда в кромешную темноту комнат из двойных рам проливался неяркий свет, а если подойти вплотную к стеклам, то прямо перед собой через дорогу увидишь соседский дом с закрытыми ставнями, как бы спящий или умерший. Если глазами пробраться через дома дальше – меж ними увидишь большие-большие майки и трусы соседа. Их несколько штук, и они всегда сохнут как раз поперек Полининого взгляда, и ей некуда было от них деться… Во что-то ее взгляд обязательно упирался: или в кирпичную громаду справа, или, слева, в ветхую архитектурную ошибку, похожую на жилище среднего поросенка (Нуф-Нуф, кажется), или вот, в трусы…
Донская равнина упорно создавала ощущение замкнутого пространства от надвинутых на Полину строений. Когда долго здесь живешь, то перестаешь ощущать эту предельность, а тогда, когда приезжала в гости к бабушке после морских просторов, – каким же убогим казался ей этот край!
И прошли годы, и надо было однажды увидеть в степи грозу и бесконечные поля подсолнухов, постоять на гречихе с пасекой, попить из ручья в верховьях Дона, чтобы впустить в душу наконец-то эту черную сухую землю с горьким запахом полыни…
Раз в год они с сестрой приезжали на месяц в гости к бабушке. За это время  отлично научались «балакать» по-местному, а потом не сразу переучивались и перед столичными курортниками было немного стыдно. Но теперь, с удовольствием употребляя диковинные слова вроде «лахамындрики» вместо «вещи» или «шкорбанци» вместо «старые тапки», Полина уже давно не задавалась вопросом: откуда эти неповторимые звукосочетания? Знала ли она тогда, что в местном борще не должно быть ни семечек от томатного сока, ни тем более кожуры или чего-то другого крупнее капусты, нарезанной тонюсенькой соломкой? Картошка не в счет, она как раз крупная варится. Так вот, все плавающее в борще не по правилам называется «жабурынья». Позор на голову той хозяйке, у которой в борще эти самые «жабурынья»! В этих старых, крытых по украинскому обычаю соломой или камышом хатах всегда пахло семенами и влажным глиняным полом. Там угощали густым ванильным молочным киселем с изюмом и пирогами с сыром.
Сырые и темные холодные погреба были долгое время «холодильниками» на жаркое лето, а осенью заполнялись бочками с мочеными яблоками и ящиками со свежими. Господи, сколько сортов яблок, оказывается, есть на свете! И вишен...
Полина думала, что сорт есть один, «вишня», но ошибалась: есть и сладкая мелкая, и крупная сочная, и розовая прозрачная, аж косточка видна – «стеклянная», и множество еще: висящих кистями, гроздьями, сережками… Это ее дедушка, профессиональный сторож совхозного сада, приносил трофеи домой и обучал внучек азам агрономии. А вот теперь, когда они здесь поселились насовсем, все уже было не так. Сад на подворье одичал, дом дал трещины по обложенным стенкам, крыша упорно протекала, старая мать совершенно не помогала по хозяйству. На большой веранде из-под потолка зимой кружились снежинки, а на полу замерзала в ведре вода. Но жизненное пространство, включая двор, было настолько большим, что после малосемейной гостинки этот старый дом показался царскими хоромами. Даже ставни уже не только не пугали, а наоборот, усиливали ощущение защищенности: когда их закрывали, то по их деревянным щекам хлестала жестокая пурга, засыпая замкнутые веки окон ледяным песком… Потом они продали свою гостинку, чтобы провести газ и воду в дом, но печку и ставни так и не тронули. Угольная печка, гаснувшая и забивавшаяся шлаком, доставляла много хлопот, но Вовик сражался с ней один на один и Полине не жаловался. Он вообще никогда не жаловался. Там, на юге, в ее детстве, тоже зимой топили печку дровами. Но это было совсем по-другому: и запах дров, и живой мечущийся огонь, и даже теплая зола были радостными…
Но об этом Полина  почему-то  вспомнила только сейчас.
Удивительное тепло, разлившееся по телу, скорее даже жар, внезапно вернуло Полину в комнату ее детства, где напротив её  кровати, по-над полотном печи, метались смаги дыма и сполохи огня, создавая неповторимую игру красноватого света на выбеленной стене. От нахлынувших воспоминаний стало опять душно. Полина распахнула одеяло... На горизонте алые зигзаги всё чаще вспарывали черные клубящиеся облака, угрожающе ворча. 

Глава 12

Как тяжело взяла она на сердце смерть отца! Хоть с матерью он давно был в разводе, отец, уже старенький, до последнего приезжал к ней, Полине... А мать ревновала... Библиотеку снова собрал себе обширную – он всегда тяготел к культуре, любил и знал историю Отечества, не прочь был перекинуться в шахматишки. Рожденный под Нижним Новгородом, пройдя за свою долгую жизнь от Сахалина до Черного моря, успокоился в черноземе Дона. В далеком детстве, на море, когда еще не было в поселке света и вечерами светились керосиновые лампы, отец, приходя из своей хлебопекарни, садился с Полинкой на руках к чадящей лампе и читал большие книги стихов Лермонтова, Пушкина, Некрасова, Жуковского…
Она обрывала ему катышки теста, прилипшие к волосам на руках, и время от времени заглядывала в глаза: «Больно, папочка?»
Еще до школы Полина знала на память длиннющие стихотворения русских классиков. Потом многое за ненадобностью позабыла, но магический склад поэтической речи заворожил ее навсегда.
Первый экскурс в кулинарию тоже был под его горячим руководством. Как можно было печь крахмальные блины на чашках для весов? А вот он пёк, наливая на медную плоскую тарелочку, стоящую над кипящей водой, болтушку из воды и крахмала. Заваривался прозрачный блин, который затем снимали, и отец приступал к следующему. Потом это все крошилось соломкой, добавлялся мясной соус, острый овощной салат – было очень вкусно. Так готовили китайцы. Позднее папа работал шеф-поваром единственного в курортном поселке ресторана и всегда мог удивить гостей знанием невероятных национальных блюд. С тех пор Полина всегда умела отличить хороший чай от «веника». Хотя давно и терпеливо пила любой, главное, чтоб с огня. Она помнила и отличала вкус «твиши» от «киндзмараули» и знала почти все марочные вина подвалов Абрау-Дюрсо. Знала, что к шампанскому-брют подают сыр, а не конфеты, и ностальгически тяготела к интерьеру ресторанов пятидесятых годов, где ходил ее отец в высоком колпаке, где бархатные вишневые шторы тяжело пылились на огромных окнах, подвешенные к золоченым багетам. Полненькие официантки там носили кружевные наколки и широкие юбки ниже колен. На стенах – золоченая лепнина и масляная роспись на тему социалистического изобилия… На покрытых белыми скатертями столах – красный крюшон в графине, набор бутылочек: уксус, горчица, соль, перец; и в вазе на высокой ножке – пирожные в тающих розовых цветах, изгибистых листочках, одуряющее пахнущие эссенцией… Но тогда они вызывали только тошноту, так как школьное детство Полины вспоминалось вместе со стаканом этого приторного крема и куском бисквита, который был так высок, что его можно было выгрызать только  сбоку, иначе не влезал в рот… И ремнем в качестве напоминания: что будет, если она не съест.

Полина даже сейчас, сидя на продавленном диване, припомнила эту тошноту от крема и чаще задышала, чтобы избавиться от неприятного ощущения дурноты. С трудом приоткрыв глаза, с досадой отметила про себя, что цветник она так и не успела подготовить к зиме и теперь придется перебирать замусоренные камни на «альпийской горке», иначе никак не вычистить живописный водоемчик, безжалостно засыпанный истлевшей осенней листвой…
Отец учил их рисовать, и это занятие было для Полины более чем успешным, наверное, поэтому ей долго было невдомек, почему некоторые люди совсем не умеют этого делать. Даже сейчас Полина пыталась иногда рисовать свою «альпийскую горку» – сочетание крупной и мелкой гальки, насыпанной перед водоемчиком, на фоне крупных диких базальтовых и меловых глыб, что заставляло сражаться простой карандаш с белой бумагой. Часто бумага побеждала.
В их приморском поселке осело много реабилитированных политических заключенных, среди которых были талантливые художники и ученые. От скуки или желания творить они за сущие копейки или вовсе бесплатно занимались с ними, школьниками, вели различные кружки. Им помогали жены офицеров-пограничников, которые имели музыкальное или педагогическое образование – здесь их узнавали не только «по ухам и по мехам». В школе, которой бессменно руководил  целых 35 лет один-единственный директор, была самодельная обсерватория, духовой оркестр и всякие кружки. А эти свободные творческие личности из офицерских жен и бывших политзаключенных образовали постоянно действующий детский театр, который ставил довольно серьезные произведения со сменой декораций. Родители собирались в поселковом клубе и горячо принимали очередной спектакль, бурно обсуждая его достоинства и недостатки.
Часто приезжали недужные художники и писатели и поправляли свое здоровье. Так, к ним приехал и долго жил художник Грабарь со своим сыном. Полина видела рисунки Пети на школьных выставках – горы, бушующее море, ажурный крест… Спустя много лет она посетила выставку Грабарей в Ростове, узнавая в некоторых рисунках виденные ею в детстве пейзажи. Странно они погибли оба, отец и сын, рухнули вместе со старым балконом…
Отец внимательно относился к детским успехам и строго наказывал за неудачи, грозно качая головой и приглашая на беседу. Однажды досталось и Полине за тройку по математике в четверти.
Но как бы ни было, летом, встречая столичных сверстников, они очень скоро перестали чувствовать себя аборигенами, низшей кастой. Они по-прежнему искали новых знакомств и жадно применяли уловленную информацию в своих делах. Вскоре именно отдыхающие, – вялые, избалованные цивилизацией столичные курортники – стали им казаться непроснувшимся населением.
А они сами, голодные «местные», закаленные смотрами художественной самодеятельности, выставками детского творчества, соревнованиями по многоборью, ревниво учились оценивать чужие успехи и просчеты, накапливая свой опыт удач. И вот Полина, постаревшая дочь, навсегда потеряла отца, своего наставника, ценителя и ревнителя… Как это ей удалось залучить священника и исповедать отца перед самой кончиной? Три дня и ночи безуспешно она пыталась это сделать, а отец ждал и всех домочадцев называл ее именем, уже никого не узнавая… Ну, а через неделю – Полина  впервые слегла с сердцем. Микроинфаркт. Пролежала всю зиму, а весной переборола себя – никаких слез! Живое – живым. И – купила поросят!
Какая деревня без поросенка? Старая мать, так и не научившаяся отдыхать за свою жизнь, подзуживала Полину развести хозяйство. Рынок сам по себе, а скотина сама по себе вырастет! Но посчитали, что один поросенок – это нерентабельно, так как он как раз и оплатит им возню по его выращиванию и останется лишь навар от яиц. Определили минимальное количество для выращивания – три поросенка. Второй оплатит комбикорм, а вот третий – в доход. Так они и сделали. Над свинками вскоре зашуршали курочки, в сарае захрупали сеном козы… Красота!.. Куртки шьются, куры несутся, поросята растут, помидоры зреют, мама и дети практически здоровы.
Потом как началось: то по весне курочки садятся на гнезда, а яйца-то уже съели… А они квохчут, ходят, как павлины – перья дыбом, и все лето не несутся. Хоть мочи ее, эту курицу, хоть утопи – квохчет! Ночью подсыпали купленных цыплят… Не  успели обернуться – кот соседский за сутки всех передушил, паразит! Как волк… Ладно бы сожрал от голода, так ведь нет – просто передушил, гад!
 Вдруг коза козлика затребовала… Была коза козой, красивая, пушистая, травку щипала – пастораль, и всё. Так нет, теперь орет диким голосом. Не ест, не пьет, станет – и орет свое «ме-е-е, ме-е!». Вот сила природы какая… Пришлось искать козла-производителя, а то молока коза не даст – она, оказывается, козленку молоко дает, а не хозяину… А потом еще не выросшие голенастые свинки начали весело плодиться. Короче, к осени Полина оказалась с приплодом всех перечисленных категорий животных, и к зимовке собрался у нее Ноев ковчег…
В один прекрасный день, пока Полина дошивала куртку в доме, подросшие поросята сожрали подросших цыплят… Зато кошки спустились с чердака с новым поколением. Щенка обнаружили в будке уже открывшим глазки исключительно по его тоненькому лаю. Всю эту безумную гонку в борьбе за выживание остановила сначала болезнь, а затем и смерть матери… Полина пыталась держаться – на руках младшенький еще «не поднялся», и пришлось, раздаривая-продавая, избавляться от этого вечно голодного, хрюкающего, мекающего, мяукающего, кудахчущего и лающего народца, забиравшего столько времени и сил. Только синеглазые кошки да собачка остались от былого зоопарка. В саду все заросло, как лес… А вскоре начались суды за этот самый дом… Вот тут слегла и сама Полина. Думала – уже не поднимется. Держалась!.. На кого же ей оставлять Санечку? И приняла тогда решение – забрать его из школы на домашнее обучение «по настоянию родителей».
И все чаще вспоминала свою мать, так и не понятую никем при ее жизни. Они приходили к ней в сны, ее мать и отец – сталинские трудоголики, не построившие коммунизма. Полине пришлось научиться довольствоваться еще меньшим и радоваться принесенной в постель чашке чая и вынесенному горшку, когда пластом слегла после первого же суда… Четыре года судов… Ей удалось отстоять дом, но пришлось окончательно потерять единственную родную сестру. Удалось научить говорить и писать младшего, но расстаться со старшим... Сейчас научился говорить этот подросший поганец так, что уже обвиняет Полину в своей неудавшейся жизни и безрадостном детстве. Да и то правда, она ничего и не смогла ему дать кроме этой унылой равнины, старого бабушкиного дома и примитивной грамотности. Он, наверное, так и запомнит мать: вечно больную, лежащую. А вот старший… Тот Полину еще застал молодой и полной надежд… На стиральную машину-автомат деньги выслал, на телефон, чтоб мама барыней жила…
Что бы она без младшенького сейчас делала – ни дочки, ни старшего нет рядом…
Жаль только, что младшего ни разу не удалось свозить на море – какие лагеря с ее здоровьем, с ее деньгами?
А, да съездит сам, какие его годы… Вот и музыка у него своя, в наушниках…
Скрытный, как отец, – не поговоришь, не спросишь… Сейчас придет со своего «Инета» и будет у него Полина клещами вытягивать, как там, на чужбине, ее старшенький работает, что сообщил  матери по этой самой электронной почте? Когда теперь она с ним свидится?..
А тут еще труба прохудилась, не польешь… Полина снова вспомнила про огород, засеянный еще с осени семенами простых ромашек, теми самыми – с выпуклыми сердцевинками – а что, пусть растут… Гроза рокочет – польет… ведь точно польет! Она улыбнулась, ощущая легкий прилив тихого счастья от промелькнувшей жизни и внезапного сознания того, что она уже ничего изменить не сможет, а поэтому – свободна!..
Ослепительный свет, полыхнувший прямо перед глазами Полины, не сопровождался никаким звуком, наоборот, стало тихо-тихо, как во сне. Она вся – от глаз до кончиков пальцев – всей душой устремилась к этому источнику света, уходящему от нее все быстрее и быстрее в темное облачное чрево. И даже не заметила, что, улетая, в первый раз не посмотрела сверху на крышу своего дома, чтобы запомнить обратный путь.
P.S.


PRO MEMORIA (в память)...

ЛАЛЫ   НИЛА

Рассказ в стихах, найденный в кармане героини повести
«Зеленоглазая птица Павлина».
…
Простая советская учительница, молодость которой пришлась на эпоху брежневского застоя, а  расцвет  творческих сил – на эпоху перестройки, в борьбе за выживание  потерпела поражение, впрочем, как и вся основная масса интеллигенции...
 Героиня  никогда не публиковалась, не разбогатела, не обрела счастья.
И только  любовь, как алый лал, да дети были ее богатством…


                З3
…Возраст Христа. Цифра с тенью проста тел извивом, землистостью троек – стоит, верно, распятия строить, отличив Божий дар от перста, кавалера от – тьфу! – негодяя…
Что ж, весна, ты опять как блесна на скалярности баб, и тесна рукоблудная дружба трамвая … Не до сна нам, красна…Что – цена?…Опьянил горизонт поперечный и печать полнолуния –
вечно греховодничать нам...
Кабы знать, что терять, да на что наплевать?.. Только жгутся набухшие жилы жалом, жаром, желанием лживым – удержать бы его, удержать…
И руки для гвоздя не разжать.
1. FRONDE
Со времени  Надежды Крупской в учительском кармане  пусто, уже  пожизненный почет не в счет … Все так переменилось, и в школу сладким калачом не сманишь – хочется по Нилу… За крокодиловым хвостом, и лалы привезти в свой дом. И в разрушенье морды сфинкса – вам фиг! – участие принять, пока сюда открыта виза, пока еще Россия – мать...
…Зареет небо синим флагом, на месте школы будет лагерь, для тех, кто выехать не мог. Что – smoq? – так беззащитно детство…
Учителям в рабочий срок зарплатка – к осени одеться. «По дождику, жаре  – бегом, чтоб с сумками вернуться в дом»… –  судачат дети с пепси-колой. С укола кто-то скажет: «Гля,…в другой район, в чужую школу спешат мои учителя»…
…В сердцах, о скудной жизни личной поговорим, забыв про Линча. Ведь бабы – что ни «в мед», так «в пед», и бред, что бабушка в Сорбонне... Авторитет , что звон монет…Задача –  удержаться в звоне.
Не часто просвещенья дух являет сфинкса из пеструх…
Но если  и была Сорбонна, и бона матушке была, то реже муж или любовник любовь подарят, словно лал… Что – лал!? – попробуй, удержи базальтовую глыбу-жизнь!  Гнетет, когда несешь в руке, в пике – указывает пропасть…
Лал, что в тоске по Нил-реке  бледнеет – не любовь, а проза...
2. Остановка
Давясь учительскою булкой, я шла ростовским переулком – искала свежих овощей для летних щей, но подешевле, и воротилась бы ни с чем, кабы не в луже отраженье…
Держась за поручни прохода, плыл  Лебедь мой  среди народа, переполнявшего трамвай – кровать попыток кама-сутры, с утра возившей вой и лай.
       Он вышел. Прямо к нам на суд, так глупо отразившись в луже.
     (Единственный! Как ты мне нужен… от самых юных школьных лет, где бред вскрывал любовью вены, грозился лоб забрить – Тебе…Чем мужем – лучше быть военным…)
     Так встретились – не расставались…
    «Ведь  я был прав»…  «я не права ли...?»
     И в этом липовом июне, в котором плюнь – везде гнездо, мы были даже бесприютней  улитки – каждый нес свой дом.
    И все же странный вид озноба, смутивший бы любого сноба, сотряс и сбросил шелухой, сухой и страшно бесполезной, всех жен, мужей и женихов; успехи, что горой полезли. И, словно  пуговицу – горстью, ты окружил меня, как гостью, потоком номинальных слов, что сном сходили еженощно, и были сказкой…
    Я неловко тянула с остановки – прочь, под аромат цветущей липы, чтоб всласть напиться чудом – либо увидеть твой враждебный зрак, знак своего освобожденья. Почувствовать, и точно знать, что целью в жизни станут   -деньги.
3. Надежда
Но видно бедность – мой удел: и амфотерность наших тел вдруг проявила дух амбиций: разбитых дней калейдоскоп иссяк. И дерзко появился надежды золотистый сноп – он зерна просыпал литые, шурша нам в уши ветром – ты ли?.. пронизывал зрачком  зрачок, на чох не отводя ресницы, и твердый сердца кулачок стучал проулку в поясницу.
Горячеватый  полувздох…обрывки слов… – колючки крох с пиров роскошного Амура!..Я – курой, угодившей в суп  (за овощами шла… Вот дура!) тонула, с крошкой на носу… Там, за твоим воротничком, ходил по горлу теплый ком – и венка билась голубая – любая женщина земли здесь ни словечка не прибавит, молясь на обретенный Лик…
Тенями длинными пророс внезапный вечер – и вопрос: «А  не увидимся ли снова?» Уловом буду – не ловцом... Да я на все уже готова, и расплываюсь всем лицом! Официально одинока – с любимым встреча…Это – много? Один глоток живой воды – и дым мечты пусть выест очи, пусть пнет меня судьба под  дых, иль милует, коли захочет.
Дежурный поцелуй руки… Навскидку сверены звонки – пока! Пока!… Твоя рука лакала черноту июня, шагов неровная строка атлас приметывала лунный.
4. Звонок
О, разве в ночь такую спят, когда  от темечка до пят гул крови ознобляет тело, что смело возжелать любви и в юность погрузилось смело, исправить силясь черновик?..
           Ты  был на свете самым близким…Я, твои школьные записки и сувениры сохраня, огня теперь хочу и пламя, ни часа не отдам, ни дня – раздую пепел между нами! …
Я не спросила, есть ли дети? – Вот спит мой сын. И снова трепет – уже от страха  выбирать – морально задавил огнище…
          Ах, на работу завтра рано, и быть до веку, видно, нищей…
         Подушка грезилась плечами всю ночь. И даже утром чаю я налила для двух персон…
         Да был ли сон? – еще я грежу…машин-у – у – у-слышала клаксон. А не опаздывала прежде…
         Я знала –  сотня раскладушек меня зевотою задушит, и в безмятежный тихий час, когда читают детям сказку, я пальцами держала глаз, пока в другом  сливались краски. И мне ль, училке тонкоборовой, пытаясь в школе слыть суровой, про стойкость духа говорить, слагая ритм любви сокрытой? Нет! – Крест,  в монахини  постричь, и в колокол звонить со скрыпом…
        Но в юбке спрятанное лоно (со времени, пожалуй, Оно), вдруг отозвалось на звонок – вьюнок, цеплявшийся за воздух, – он был молитва, и манок, и Кундалини коготь вострый…
5. Счет на секунды
Счет на секунды. Тихий вздох…Алло? – И помогай мне Бог…
– Когда? ...Сегодня?.. Ну, зер гут… (я не смогла б дожить до завтра!) Как раз я мимо – забегу… – добавила с тупым азартом.
И было все. И ночь. И плач…И утро, ряженый палач, забрызгал  жаркой кровью окна – мы токмо смежили глаза – на зависть всем… мы всем на за…
Будильник прокричал – 6. Вау, cherry…
Три года я неутомимо, от витамина и до хины,  глотала яростную жизнь. И – вжик! – отрезало и эту. Ну что, мой  «вау!»...Черт, держись! – не стану на тропу вендетты, не стану нинзей – стану ветром… Я чуть не сделалась поэтом – анализировала путь…И будь во мне холодный разум – шла б поблуду  где-нибудь. Теперь ясна проблема сразу…
Тогда же – страхов набираясь, я с рук Его хотела рая, не темных окон в тишине…
Жене твоей пусть так же будет, мой милый, прошлогодний снег, – она твой рай сожмет в зобу. …
7.Перестройка
Для всяких проходимцев мимо, мессий и каменщиков-мимов, шел перестроечный процесс  инцестом власти и народа, и зорко вглядываясь в Цейс, они с народом были, вроде. Поближе к вожакам тулясь, они татьбу вели за власть, овладевая постепенно, кто Пензой, кто самой Москвой, но обещая перемены без девальваций и без войн.
      …И потянулись в Думу гуси – все серые от глаз  по гузно, все – за обманутый народ, и рот не закрывался долго, что Рим поклонится в порог, и ели осетринку с Волги.
           И в этой перелетной стае мой Белый лебедь пробы ставил на уровни житья-бытья…
Приятной внешностью доступен, он стал отчаянный смутьян, женившись на вельможе в ступе.
Как проходил процесс инцеста, я не скажу – не хватит места, но знаю, кровь лилась на нефть…Кто нем – давились языками, кто много знал – пошли на юфть, к нам демократия – плиз, ка-а-а-м  ин. Донашивали, доживали, кто доедал – переживали, что там приДУМАют в Москве?
В тоске смотрели телевизор, и лучше б не смотрели ввек: террор, эротика. Вдруг – Визбор…
Мой бывший Милый нес с экрана слова пустые, и охрана была достойна похвалы. Волынку – лекторат умастить за оргазмический калым – он потянуть ба-альшой был мастер.
Я – трудно поднимала сына, и снова – хлебом ли единым? –  в пеленки окунула нос, лицо сбивая в маску блага…
За что ??? - вопросистый вопрос, да страстотерпица бумага.
Я заселила дом в деревне, кормясь трудом земным и древним, я поросенка завела…
           Бела лицом – он бы узнал…
Его любовь, как алый лал, да сыновья – моя казна.
8.Письмо.
«К вам – из деревни круглолицей…
Наверно, не могу смириться, что был разорван наш союз. А что до Муз – то вам ведь тоже их пенье не было в конфуз?
Самосражаемся, как можем…Теперь принадлежит другому (не очень Sapiens, но Homo), мой профиль, впрочем и анфас, когда-то восхищавший вас…
Не смею выдохнуть: “О, Боже!”  Но разве Господу до нас?..
Я – в крепостнических потугах разбогатеть, своим подругам ни времени не дам, ни сдач.
Но было: царственной любовью горели, мон ами, хоть плачь, ко мне, стоящей в изголовье…
И недосказанность сюжета не унеслась водою Леты, и кровь не остудила мне, врезаясь в мозг сухим офортом… Вы счастливы теперь вполне – женою, властью и комфортом?
            Я – у подножья пирамиды демократической обиды, держа надстройку всей страны с семейством Вашим на вершине, изгибом чувствую спины горячий Ваш сапог, мужчина.
            Нет, это не письмо Татьяны…
Вы давите деревню рьяно, мон сир, возлюбленный в веках! И, если вас, таких – когорта, то вся любовь сгорела в прах. Катиться б Вам с вершины к черту…
          Что ж,  с удручающим итогом, придется каяться пред Богом одной лишь мне, грешившей в снах, и слов не находя сонета про боль и кровь любовных плах.
Прощайте – до скончанья Света...»