Фрагмент книги исторических фантасмагорий
"СЛОЁНЫЙ ПИРОГ"
Ван Гог заехал как-то раз в Амстердам. И я там в те дни шаталась по музеям. Ну и… Век не забуду: застыл Винсент против «Еврейской невесты», не мигнёт, не дышит, остолбенел, про всё забыл. Про меня, про спутника своего, земляка из Нуенена. Тот его дёргает – мол, пора. От усталости да с голоду чуть в обморок не грохнулся землячок. А Ван Гог стоит себе – что покойник, – не шелохнется. Ближе к вечеру объяснил (не помню кому, не мне, я подслушала): жизни не жаль, лишь бы позволили ему перед невестой этой Рембрандтовой, стоять и стоять, день и ночь, неделю, две, сухой корочкой пробавляясь.
Я ему никто, не подружка, не модель. В упор меня не замечает. А я к нему давно приглядываюсь. Про картины его молчу, а человечек он ой до чего ж занятный. Братцу своему младшему причудливые слова криком нашептал (а я, обратно же, слышала):
– Не думай, что мёртвые - мертвецы. Покуда есть на свете живые, мёртвые жить будут…
Я ему вот что скажу, если буду с ним с глазу на глаз:
– Мёртвые и тогда будут жить, когда живые живых всех до единого изведут…
Диковинное нынче утречко. Проснулась раньше чем всегда. Сразу после карнавала – с Понта Эвксинского. Вчера был вторник, а теперь рваная скатерть. И рана рваная. Сквозная. А Солнышко в полном зените. За окном синим пламенем всё горит. Музыка из угла лает. Классически, классно так дОлбит. Ну чисто дятел пёстрый. Или чёрный, большой, с гигантским жёлтым клювом-молотом. И тишина во всех перепонках. На завтрак у меня менингит серозный, стервозный. Слюнки текут. Аппетит – всё летит. И улыбаюсь. Рот – от ушей до ушей, хоть шилом ушей.
Между прочим, я за ним по всей Европе мотаюсь – невестой Ван-Гоговой. Европейской. Кипарисы, виноградники, пекло. Он холсты пишет как неистовый. И Поль, креол-красавчик, экзотический фрукт, – Ван Гог с ним сцепился бешено. В приют Сан-Реми я тайком пошла за Винсентом, сперва в обслугу нанялась, а после была на всём готовом. Как и он. И позже – опять за ним: в клинику доктора Раше, под Парижем. А ухо евоное – взяла себе в том бордельчике, куда он принёс этот свой сувенир. От башки отсечённый.
Мамка Наталья как накинется на меня: «Ты что, спятила?! Откудова такая гадость?! Слей в унитаз! Сей же час!» – А я ей: «Окстись, мамочка! Мне ракушка эта заместо всех и всяких дружков, женихов, мужей. На всю жизнь. А ты! На себя погляди! Такого чудика мне в отцы откопала! Двадцать лет как выгнала его, и не успокоишься?! Я тебя люблю без памяти. И ты меня. А живём как кошка с собакой…».
Они меня достать хотят. Уже достали. До самой стали. Я самая стальная стать. Я шваль последняя. Я тать. Ещё не то мне пришивали. А мне всё это трали-вали. Под сводом совести, как в храме, мы дышим Небом и Стихами. С мечтою о грядущем Хаме. А он давно уж тут как тут. В мозгу шиповники цветут. Благословляю мирный труд!..
Что это со мной? Сама себя не узнаю. Ни с каким стихоплётством у меня, побожиться готова, не было отроду ничего общего. И словечки, прибаутки шут знает откуда. А я преспокойно декламирую весь этот бред сивой кобылы. Вроде как я не я и лошадь не моя. Голосок-то – мой. Точно – мой. Ну-ка зеркало – что покажет и скажет? Самый неподкупный свидетель. И ты туда же! Дитёнок какой-то, девчушка-соплюшка. И это – я?!
Мам! Неужто конец?! Пап! Папка! Ты меня слышишь? Ну скажи: как же так?! Мне всего-то шестнадцать. И то неполных. Без одного дня. И без ночи. День да ночь – шутки прочь? И как раз – чего мне больше всего не хватает: шуток! Юмора! Улыбки! Разучилась вообще улыбаться. Наотрез…
Ой! Солнышко ну прям все глаза выжигает! И гляжу-то не в окно – в стенку! А Солнышко сквозь стенку! А главное-то… Через эту стенку – очами своими выжигаемыми – вижу небосвод весь, купол необъятный, и диск на нём солнечный, и серп лунный, и звёздные россыпи, Путь Млечный, и планеты яркие!
На кухне шепчутся, радио на всю громкость врубили, а я каждый ихний шепоток слышу. Не первый раз они эту тему… Серозный менингит… Консилиум… Неутешительный прогноз…
В начале было полуслово…
(Ночь 22-23 марта 2005)