Из загранплавания можно много чего привезти. Джинсов, например, целых три пары – это считая те, что на тебе. А больше – нельзя: таможня отберет. Потому что джинсы в СССР не производят, и значит, везешь ты их для спекуляции. Можно, конечно, перед самой таможней натянуть на себя целых две пары, тогда аж все четыре пары коттона ввезешь – если повезет. Но если заметят тренированным глазом, как неловок и неуклюж ты в двойных штанах, то три пары и отобрать могут: контрабанда. Так что тут уж сам прикидывай: рисковать, не рисковать. Те, что на тебе изначально были, правда не снимут.
Где уж там про эти нормы провоза написано, никто толком не видывал, разве что помполит с капитаном, но знают все твердо: три пары хорошо, четыре – плохо.
А еще кроссовки можно в Панаме купить и дома перепродать. Их тоже в СССР не делают, так что их всегда с руками отрывают. На них, правда, своя какая-то норма ввоза установлена, а две кроссовки на одну ногу не натянешь. Но все равно, правильный товар.
Магнитофоны-двухкассетники вон вообще только по одному пропускают – и их в России нет – а улетают отлично.
Да собственно, все стоит везти, что на родине дефицит, а дефицит там – все. Даже за пакеты полиэтиленовые с ручками бесплатные, в которые те джинсы в магазине положат, дома пятерку – а это бутылка водки – получить можно. Поэтому джинсы из пакета этого, как выйдешь из магазина, надо сразу вынуть, а пакет отдельно аккуратно сложить, чтобы не мялся. А когда некоторые – не только матросы, а и ученые, кандидаты наук – штаны из пакетов еще в магазине перекладывают и складочки на plastic bag расправляют, продавцы им улыбаются понимающе: что с них взять – русские, сосиалисмо.
А все почему – жратвы-то в Эсесесере тоже особо нет, да и зарплат высоких тоже, а вот если чего-нибудь купить там и продать тут, то потом на эти морские деньги жить можно долго, а еды из заграницы все равно не привезешь.
Только не все так вот импортное, чего дома нет, для перепродажи покупают, некоторые исключительно для своего удовольствия. Ну, конечно – как они сами это удовольствие понимают. И если могут себе позволить деньги потратить на удовольствия покруче, чем пиво с прицепом.
Вот наш капитан, например, всякую хрень закупал без разбора. То часы деревянные, в которых для стрелок и места-то не было, а часы и минуты обозначались количеством шаров, лежащих на соответственно часовых и минутных полочках: они там каким-то хитроумным образом перекатывались, ссыпаясь с уютным стуком с верхних полок на нижние. Часы работали только в магазине, а на пароходе отказались: не могли, видимо, без устойчивой суши. Кроме того, капитан интересовался вечными двигателями – увечными никелированными качалками-мобилями, тоже не терпевшими качки, а еще у него была большая заводная кожаная горилла-кувыркалка. По моему, он с ней у себя в каюте выпивал.
Во всяком случае, уже через месяц кувыркаться она перестала, и только сидела, заведенная до упора, на капитанском диване и мелко дрожала часами, как будто пыталась безутешно кончить, да только не могла.
А бодро вызвавшийся ее починить стармех, Дедушка по судовой иерархии, не сумел собрать пациента и ходил в задумчивости – от капитана подальше.
Тут-то мы и встретились с советским сухогрузом, шлепавшим куда-то из Мадагаскара. Наш и их кэпы поговорили о своем по закрытому каналу, наш сгонял к ним на катере, а потом вернулся с коробкой.
Он там – за пару десятков килограмм все равно фуфлового тунца выченчевал какого-то охренительного лемура. Из тех, что описаны в сказке Андерсена – с глазами-плошками.
Через пару дней Мастер вызывает меня к себе по громкой связи. Выглядит изумленно, виски предложил. Иллюминаторы в каюте распахнуты, но пахнет неожиданно.
– Вот ты ихтиолог, – начинает кэп издалека, – а в лемурах ты чего-нибудь соображаешь?
– Ну, – отвечаю дипломатично, – до вида не определю, от болезни не вылечу, но общую консультацию могу дать.
– Запах чуешь? – спрашивает, и тут, по тоске в его глазах, я понимаю, что принял он уже немало.
– Ну, чем-то таким, – отвечаю. И вдруг думаю, что понимаю, чем. – А где Ихтиандр? – спрашиваю осторожно.
Ихтиандром капитан этого лемура по пьяни назвал за распахнутые иллюминаторы. Его, на физиономии, а не свои в каюте.
Тут Мастер крепко так ставит свой стакан толстодонный на стол, смотрит угрюмо и говорит:
– Ихтиандр, – говорит, – обоссал мне все переборки.
Делает паузу Института им. Сербского и мрачно договаривает:
– А вот сейчас – сейчас! дрочит в моем гальюне.
Это он так по-морскому свой городского типа санузел совмещенный – с ванной и фаянсовым унитазом – называет, а рядом с унитазом к переборке ручки привинчены: держаться, чтобы в шторм не падать, да и вообще полезно – много они пьют, капитаны эти. Видел я его удобство: инспектировал, когда в преферанс играли. У нас-то на палубе действительно – гальюн, даже описывать такие страсти неохота. Недаром и матросы, и наука писать предпочитают прямо у себя в каютах – в раковины умывальничков. Только покойник не ссыт в рукомойник, известное дело.
– Причем как обоссал! Он сначала себе на руки мочится, а потом по стенкам бегает и размазывает! Мне, похоже, извращенца впарили.
– Не, все правильно, – объясняю, – это значит освоился пацан на новом месте, территорию метит, права на нее заявляет. Теперь и покусать может: зачем ему второй лемур в каюте.
– Ну ладно, – не сдается кэп, – а зачем он мне на швабру кончил?
– Молодой, значит, здоровый, – успокаиваю. – А если бы он на Вас дрочил, разве лучше бы было?
Это у нас субординационная вежливость такая: он на ты, я на Вы.
Насупился Мастер, виски в шкаф спрятал. Свернулась чего-то беседа. А когда я уже до своей лаборатории дошел, по громкой принудительной связи «Матюгальник» объявление прогремело: «Матросам Приходько и Даниленко зайти в каюту капитана с мешком и рукавицами». Ну, ясно: кэпу туалет понадобился.
«Профессор Месяцев» хоть и научно-исследовательске судно, но переоборудовано из Атлантика, и по сути остается траулером. И рыбцех там по переработке научных уловов имеется. А значит, и мукомол при цехе. Это такой особый матрос, который на своей РМУ, установке рыбо-мучной, всякие неликвиды и тухлятину на удобрения перерабатывает. Запах муки въедается в кожу, и отмыться от него нельзя, поэтому мукомолу всегда выделяют отдельную каюту: с такими бесконфликтно не живут. А тут боцман по приказу старпома по просьбе капитана переселил этого мукомола в каюту к матросу палубной команды, который до того жил одиноким счастливчиком: не хватило ему пары в судовом расписании. Счастливчик, как об этом узнал, собрал все свое барахло и переехал третьим на диванчик к своим корешам по вахте, так что мукомола можно было и не переселять: все равно нашлась свободная каюта.
Ну а в мукомолово бывшее жилье вселили Ихтиандра, он теперь там переборки метил. К нему даже особого матроса-прихехешку приставили – свежими фруктами кормить и какашки убирать.
Каюту же капитана отмыли шампунями с отдушкой, так что снова можно было у него в преф играть и виски его пить, а то уж больно одиноко бывает на пароходе капитану.
Лемура он выменял, как оказалось, не для собственного развлечения. В тот раз мы своим ходом должны были в Керчь на большой ремонт вернуться, так Мастер придумал своих детишек заморской зверушкой порадовать. То есть, это он сначала так думал, пока особенностей характера не знал, а теперь больше размышлял, как бы эту тварь через таможню и санитарный контроль протащить. Ну, и решил, конечно.
Было на «Месяцеве» после его переоборудования под науку одно уникальное помещение – камера подводного наблюдения. Открываешь с траловой палубы клинкетную дверь в агрегатную, а там на полу под рыбинами – настилом деревянным – люк квадратный. Отдашь задрайки, крышку поднимешь – колодец вниз идет, такой глубокий, что и включив рубильник, не поймешь, если по первому разу, что там внизу.
Спустишься по скобам, там комнатка небольшая. Ни мебели, ничего – только под ногами матрасы навалены. Это мы уже сильно ниже ватерлинии. Если кто с клаустрофобией, то лучше туда и не лазить. Часть борта бронещитком закрыта, а по бокам его железные вращалки штурвальные. Одну покрутишь – съедет щиток по направляющим, откроется иллюминатор с толстенным стеклом. Другую покрутишь – такая же броняшка с наружного борта в воде поднимется. Это специально умные мозги придумали, чтобы можно было рыб фотографировать. Пока пароход в доке стоял, вырезали кусок борта, иллюминатор вварили и щитки задвижные приспособили. Да только зря, в общем: ничего через этот иллюминатор не видно, да и рыбы не такие дуры, чтобы к пароходу вплотную подплывать и в подводный иллюминатор заглядывать. Так что никаких научных фотографий оттуда ни разу в жизни не сделали.
Казалось бы, самое бесполезное помещение на пароходе соорудилось – а и ему нашлось применение.
Матросом-уборщиком была в той экпедиции деваха сексолюбивая и голосистая. И как только она заваливала к кому-нибудь в гости, и ее начинали любить, девушка принималась радостно покрикивать. Услышав эти вопли впервые, я аж обалдел, а рефмеханик, с которым я как раз обсуждал теоретические аспекты приготовления в рыбной морозилке мороженого, снисходительно объяснил:
– Да это Нинку кто-то поебывает.
Поклонников у матросы Нины было немало, поэтому случалась и ревность. Так вот, чтобы не портить вечер пинающими в дверь завистниками, Нина догадалась приглашать кавалеров в подводную камеру: при задраенных двери и люке ор на палубу не просачивался.
В эту-то камеру капитан и распорядился за пару дней до захода в город-герой Керчь заточить несчастного Ихтиандра, а двери опломбировал под свою капитанскую ответственность: сам, мол, проверял, все чисто. Уж не знаю, как бы он отмазывался, если бы помещение все-таки вскрыли. Но пронесло, поленились все три службы – и пограничная, и таможенная, и санитарная.
Как лемура из порта выносили, тоже не знаю, могу только догадываться.
А вот что было у Мастера дома – знаю, был у него в гостях.
Приехали мы в Керчь уже из Москвы – отчитываться, и позвал нас капитан, нескольких москвичей, выпить, с семьей познакомить, отметить премию приличную, как раз за хороший научный отчет начисленную. Жил он в доме с садом на окраине Керчи, накрыли нам в виноградной беседке, а Ихтиандр на урюке разгуливал, длинной цепочкой прикованный. Он сначала-то повторил в доме свой номер с ладошками и стенкой – ковры в химчистку пришлось сдавать – потом схватил своими руку хотевшей погладить лемурика шестилетней капитанской дочки и прокусил, так что накладывали швы.
А теперь вот к нему приходят соседские коты-ксенофобы: надрать понаехавшему задницу.
Трое уже приходило, и всякий раз все происходило одинаково. Ихтиандр, заметив сверху очередного котяру, замирал на своей ветке, и только глазищами следил внимательно. Потом, когда кот запрыгивал к лемуру на дерево, и шел к нему, выгнув спину и шипя, спокойно ждал. А потом делал бросок – и цепочка ему не мешала – и несчастный кот уже оказывался развернутым на 180 градусов, распятым на ветке, и лемур, крепко фиксируя лапы кота своими тонкими железными пальчиками, безжалостно насиловал орущего от боли и ужаса гостя в задний проход, причем всякий раз – до летального исхода.
Спасти кота, вырвать у Ихтиандра, было совершенно невозможно, капитан пробовал. И скрыть убийства от соседей тоже не удавалось: весь этот кошмар длился минут по двадцать, и хозяева прибегали на вопли как раз к тому моменту, когда лемур равнодушно ронял с дерева останки, если не сказать остатки, растерзанной жертвы, и писал себе на руки.
Подпив, капитан предлагал каждому из нас по очереди царский подарок: увезти экзота в Москву, но мы не соглашались.
Тогда капитан сказал, что у него еще есть надежда отдать Ихтиандра в живой уголок в соседнюю школу.
Ага, живой, как же.
Хотел бы я на него через пару месяцев посмотреть.
И вот, заинтересовавшись теми раздирающими душу любого уважающего себя Felis domestica до самой промежности криками, начали потихоньку подтягиваться в капитанский садик и керченские кошки. И – удивительно – для них-то встреча с мадагаскарцем заканчивалась исходом не летальным, но запредельно улетальным. Все нравилось кошачьм женщинам и девушкам в гастфакере: и загадочность огромных глаз, и дерзкая проворность, и двадцатиминутная продолжительность любви, и вдумчивость подхода, и наглые мускулистые пальчики.
Дошло до того, что стали они уже выстраиваться в очередь по третьему или там пятому разу. И никому из них не было отказа, потому что понимал Ихтиандр лемурьим своим мозгом, что страшнее неудовлетворенной кошки зверя нет. Да, впрочем, и эти новые свои обязанности исполнял он без какой-либо досады и усталости.
И вот, в славном городе-герое Керчи, где, как известно, живут керчане и сам градоначальник у них керчанин, не осталось ни одной кошки-истерички, кошки-невротички, да и просто ни одной неудовлетворенной кошечки.
А еще очень скоро все они стали счастливыми мамами, и хотя, в соответствии с законом Менделя (тоже тот еще был вредитель), в приплоде были как нормальные котята, так и типичные лемуры, попадались там и совершенно фенотипически новые особи.
Эти-то лемяуры и держат сейчас в напряжении всю Керчь, так что теперь уже и людям хоть на улицу не выходи.
Однако выходят.
За новыми ощущениями.