В мире каждые сорок секунд один человек кончает с собой. Только в США это происходит раз в семнадцать минут. На каждое состоявшееся самоубийство приходится от восьми до двадцати неудачных попыток.
Пачка была пуста. Вьюгин перевернул ее и, постучав по донышку, вытряс на стол табачные крошки. Потом встал и открыл окно, в котором уже вторую неделю подряд плескался апрель.
Он ненавидел весну, ее утра и – особенно – ночи: в гуашных сгустках неба бежала грязная луна, бежала и гналась за тучами, поминутно прячась в тяжелых слоях неба и выныривая обратно, и пахнувший свежестью ветер норовил распахнуть даже запертые окна. Весна пахла смертью.
Едва прибыв на виллу, Петроний приказал готовить пир и, приняв ванну, отправился в таблиний. Там он долго сидел над свитком, погруженный в работу. До него доносился разноголосый шум – лязг вертелов, глухой стук амфор, ругань, нестройное пение флейт.
«Жизнь скучна, глупа, грязна, – писал он. – Чем ближе подходит смерть, тем яснее сознаешь нелепость и грязь жизни, но вместе с тем ярче ощущаешь ее приятные мелочи: веселый лязг вертелов, плеск вина, звуки лютни – все то, что многие, и в их числе был я, считают смыслом жизни…»
Скрип двери заставил его поднять глаза: в комнату скользнула светловолосая рабыня.
– Эвника, – произнес он, не в силах сдержать улыбку.
Она молча, в два прыжка, пересекла комнату и припала к его плечу.
Вера была знакома с Вьюгиным три года и все это время боялась за него. Вьюгин мог часами репетировать, а мог вдруг пропасть на несколько дней. Он мог пить кальвадос и абсент по двести рублей за рюмку и грызть корку хлеба, мог впадать в депрессию и, едва выйдя из нее, мрачно пить и хохотать. Но когда он бывал спокоен, его лицо озаряла детская, беспомощная улыбка, и вот за нее-то Вера и была готова бороться со всем миром.
– Если умрешь ты, умру и я, – говорила она, поглаживая его по волосам.
– Глупости, – отмахивался он.
– Иди сюда, – шептала Вера, сжимая его руку. – Иди сюда…
Пиры Петрония отличались, при всей своей пышности, полным отсутствием вульгарности. На вилле в Кумах никто не надевал на голову нелепых венков и не читал напыщенных стихов; никто не приглашал туда проституток и не осыпал их розами.
Омыв гостям руки розовой водой, рабы подали закуски: воздушный сырный пирог, устрицы, улитки и традиционный салат из эндивия и петрушки с луком и оливковым маслом. После возлияния богам Петроний произнес первый тост – за гармонию и искусство – вопреки обычаю пить за здоровье императора. Гости переглянулись и подняли кубки после небольшой заминки.
На столах появились запеченные цыплята и жареная баранина; немного позже внесли фрикасе из рыбы и приготовленного по рецепту Лукулла осьминога. Петроний тем временем рассказывал:
– Он положил свою первую бороду в золотой ларец, украшенный драгоценными камнями, и посвятил ее богам. Юпитер, должно быть, был счастлив получить его рыжую мочалку! А когда он пел в Ахайе, не позволяя никому покинуть театр, пока поэма не будет окончена, две женщины родили во время его выступления. Трое или четверо находчивых притворились мертвыми, и их вынесли на носилках. Я сам видел, как они, едва оказавшись за пределами театра, вскакивали и убегали, изумляя тех, кто их нес. Так и мы изумим когда-нибудь самого Харона!
Вьюгин проснулся только в двенадцатом часу дня. Веры уже не было. Он помотал головой, стряхивая дремотный туман. Всю ночь ему снился какой-то античный пир. Там лились вина и благоухали розы. Взгляд Вьюгина упал на лежащую на столике раскрытую книгу. Это были «Анналы» Тацита, которые он читал вечером еще до прихода Веры. Смешавшись с некоторым количеством коньяка, Тацит подарил ему этот прекрасный цветной сон, и Вьюгин был рад этому.
Вечером ему предстояло играть трехчасовой моноспектакль. До репетиции еще было время. Он принял ванну и побрился, при этом дважды порезавшись, как мальчишка. Следовало найти костюм; Вера наверняка знала, где все лежит, но ему не хотелось беспокоить ее по мелочам.
Аплодисментов Вьюгин не слышал – в них ему чудился рев львов в цирке, и он поспешил домой. Собиралась гроза.
Вскоре послышался скрип ключа в замке: Вера, не нашедшая Вьюгина в театре и искавшая его во всех барах, наконец пришла домой и зажгла в коридоре свет. Она вошла, но он продолжал стоять у окна, глядя на раскачивающиеся в весенней буре деревья.
– Ты что-нибудь ел? – спросила она.
– Что-то ел, - рассеянно ответил он.
– Но везде пусто! Что же ты ел?
– Вот все, что было, и съел. К чертям все!
– Что с тобой? Что случилось?
Вьюгин наконец обернулся, и выражение его лица напугало ее.
– Все они хотят только хлеба и зрелищ, хлеба и зрелищ! Им никогда не понять!
Вера пожала плечами:
– Они всегда были такими.
Но он не обратил внимания на ее реплику и говорил дальше:
– Нет, я хочу убежать не только от них. Вся жизнь не стоит того, чтобы жить. Жизнь скучна, глупа, грязна… И она затягивает, так затягивает, что ее конец начинает представляться катастрофой, хотя, в сущности, является избавлением… Я хочу, нет, я собираюсь увидеть бога. – Вера хотела что-то сказать, но он продолжал: – Бог издевается над нами: чем более униженно ты просишь, тем меньше получаешь. Но стоит тебе топнуть ногой, показать зубы – и вот он где, вот он, и в точности исполняет твои желания, как джинн из бутылки, только вот уверенность твоя должна быть стопроцентной и настоящей – вранья он не терпит. А наглость любит. Наверняка царствие небесное в полное свое владение получит тот, кто на самом суде заявит, что бога нет, да еще и попытается это доказать. Это ведь будет смешно, и праведники будут хохотать, а бог – возьми да и выкини такую штуку – отдаст ему все… с праведниками впридачу. Это ведь смешно, а у бога есть чувство юмора, раз уж оно есть у нас. И тогда тошнотворная пошлятина, которая несется с кафедр, сменится смехом, а царствие небесное наводнят веселые воры и проститутки – ведь сказано, что грешник ему приятнее святого; и самоубийцы, покончившие с собой со смехом, который у них вызывала жизнь, – тоже войдут туда. А праведники будут ужасаться крушению своих надежд и перестанут верить… И тогда град Христов расцветет. Из него исчезнет все фальшивое и наносное, все лицемерно-скорбное, а вместо всего этого слетятся духи прошлого, в бархате и кринолинах, духи людей, облагороженных золотой пылью столетий, и…
Звон прервал его. Размахивая руками, он нечаянно задел стоявшую на подоконнике вазу. Вера принялась собирать осколки.
– Ты сумасшедший, боже мой, ты сумасшедший…
Эвника плескалась в своей любви как в прозрачно-розовом, с серебристым оттенком, растворе собственного тела. Она не видела никого и ничего, кроме Петрония, который казался ей настолько прекрасным, что, обычно не слишком разговорчивая, она вообще молчала весь вечер, пока, наконец, не прошептала, не выдержав:
– Я… тебя…
Он с легкой улыбкой прервал ее, потому что пришел его черед говорить тост.
– Умирая, мы всего лишь присоединяемся к большинству, – произнес он. – Мертвые всегда живут среди нас, так почему бы нам не пожить среди мертвых? Жизнь утратила смысл и цель. Непристойный, жестокий и печальный дух эпохи занял место самой эпохи. А дух – это туман. Но я не могу и не хочу идти сквозь этот туман и потому предпочитаю плыть по Стиксу. Да здравствует Харон! Да здравствует Аид! Вы молчите, испуганные, пьяные гости. Рыжебородый сделал из вас покорных жертвенных ягнят. О, как же я ненавижу весну! – добавил он вполголоса.
Эвника ни к чему не прикасалась. Петроний с большим трудом уговорил ее съесть персик и несколько вишен.
– Ты еще можешь передумать, – сказал он негромко.
– Если этого хочешь ты, – ответила она.
– Как жестоко ты поступаешь! – Петроний покачал головой. – Я не могу приказать такой красоте умереть и в то же время знаю, что ты не сможешь жить без меня. – Он хлопнул в ладоши и что-то негромко приказал подбежавшему рабу. – И я люблю тебя, – сказал он, словно отвечая на ее вопрос.
Раб поднес к их ложу переливающуюся стеклянную чашу. Эвника протянула прозрачные руки и взяла ее, залюбовавшись игравшим в ней сине-зеленым пламенем. Петроний пригладил свои красивые темные волосы с заметной проседью и внезапно выхватил чашу из рук Эвники. Не говоря ни слова, он отшвырнул ее. Стеклянные брызги окропили мраморный пол.
– Я написал роман, который вы назовете пошлым и непристойным. Пока он будет спрятан, и Сосий получит его только через несколько лет. А еще я написал письмо для рыжебородого, забавное письмо, клянусь Юпитером! Желаю вам присутствовать, когда он будет читать его, – это будет уморительное зрелище!
В ту же минуту, едва он договорил, у ложа возник врач. Повинуясь знаку Петрония, он быстрым и точным движением полоснул по его руке заточенной бритвой, а затем проделал то же самое с протянутой рукой Эвники.
– Боги любили тебя долгие годы, – сказала Эвника и поднесла его руку к своим губам.
– Боги… – повторил Петроний. – Боги умерли давным-давно. А может быть, они и не существовали никогда… Скоро, совсем скоро мы узнаем это, и на Асфоделевом ли лугу, на островах ли Блаженных или в тартаре – я буду любить тебя, любить до конца вечности.
Эвнике казалось, что она вот-вот взлетит и поплывет над залом. Она ощущала во всем теле невероятную легкость, напоминавшую опьянение, и видела туман, окутывавший предметы. Она протянула руку и с трудом нашла плечо Петрония – так кружилась голова. Звон посуды и разговоры слились в неясный гул, краски смешались, и только лицо Петрония казалось ей четким, выплывающим из разноцветного хаоса.
Но оставим Петрония полулежащим среди белых колонн и пьяных роз, римских роз, равных которым нет на свете; и рабыню, с замирающим сердцем наблюдающую за движениями его головы и рук, тоже оставим. Они еще живы; они слушают музыку и смотрят друг другу в глаза в бесконечных поисках новых и новых подтверждений любви. Их отделяет от смерти только тонкий полупрозрачный занавес, но они пока живы, и это «пока» может длиться сколько угодно долго.
Вьюгин покончил с собой, напротив, в один момент.
* Хлеба и зрелищ (лат.)