XXX
Люся росла красивой смышлёной девочкой и уже к восьми месяцам начала выдавать свои первые слова. Те дни, когда её привозили к нам, были для меня праздниками. Я учила её причитать, хватаясь за голову: «Боже мой! Боже мой!» или возмущаться, стуча по столу: «Безобразие». Она охотно повторяла все движения, а потом хохотала вместе со мной. Услышав лай собаки, она задавала вопрос: «Хто писол?» и сама тут же отвечала: «Пуфкин». Даже подруги мои любили заходить, когда у нас была Люся.
К учёбе я относилась равнодушно. Лишь желание покинуть отчий дом, а значит поступить в институт, заставляли меня держаться на определённом уровне.
Маня уделяла много внимания кухне, но отдельно мне не готовила. Просто, во всех блюдах исчезли зажарки, а из мяса мы стали употреблять в пищу только птицу и кролика. К шоколаду, который мне теперь есть было противопоказано, я с детства относилась равнодушно. Единственно, чего порой хотелось – это вареников или пельменей. Но если о них не думать и не видеть, то вполне можно было обходиться.
По-прежнему на базар Маня ходила по воскресеньям, но, начиная с определённого времени, фраза: «Колю встретила», - вдруг исчезла, а весной, когда салаты из редиски и огурцов стали частым украшением воскресного завтрака, она однажды задумчиво произнесла:
- Что-то Колю давно не видела. Как бы там не случилось чего...
- Думаю, в таком случае нас поставили бы в известность, - с усмешкой постарался успокоить её Борис.
- Какой же ты всё-таки чёрствый и равнодушный, - она глубоко вздохнула.
- Я могу себе это позволить, зная, что с твоей стороны он ни теплом, ни вниманием не был обделён, - отец увеличил громкость радио и сделал вид, будто внимательно слушает передачу «С добрым утром».
Через несколько дней Маня взволнованно заявила Борису:
- Была сегодня в поликлинике. Гинеколог вызывал. Не всё у меня там в норме, но речь сейчас не об этом. Я зашла к Коле в кабинет, а там, оказывается, уже другой человек работает. Коля же в больнице. У него рак, - она всхлипнула. – Счёт идёт на месяцы, а может быть и дни. Теперь-то ты согласишься его проведать? – последние слова мать произнесла с вызовом.
Они, действительно, вдвоём посетили Колю в больнице, а всю следующую неделю я, вернувшись из школы, заставала лишь записки с указаниями, что взять себе на обед. Мать обычно появлялась спустя несколько часов, молчаливая с красными заплаканными глазами.
- Он просил, чтобы Свету к нему привели, - донёсся до меня как-то из зала негромкий родительский разговор. – Так Белла Наумовна отвела меня в сторону и пригрозила: «Только попробуй! Я тогда на весь Крымск такой шум подниму, тебе небо с овчинку покажется».
Чем руководствовалась родственница, ограждая меня от визита в больницу, было не понятно. Может, считала это разновидностью физических нагрузок, которые мне по-прежнему были противопоказаны; может, воспринимала меня, как ребёнка, психике которого вредно общение с умирающим. Но я мысленно её поблагодарила. Даже представить себя у изголовья практически незнакомого мне человека, было почему-то не приятно. Зачем я ему нужна? Что он может сказать мне? Чем я могу помочь ему? Смерть – это, конечно плохо. Но, если даже Борис, хорошо с ним знакомый, не рвётся к общению, мне, пожалуй, там делать нечего.
На улице шёл дождь. Я, лёжа на диване, пыталась осилить «Войну и мир». Не прошло и получаса, как эпизоды войны одолели настолько, что, загнали в глубокий сон.
- Колю выписали, он теперь дома, - разбудил меня громкий Манин голос. – Но одно название, что дома. Как жил во времянке, туда и вернулся. Она не посчитала нужным, позволить ему хотя бы последние дни провести рядом с ней. Говорит: «Кобелём прожил всю жизнь, так пусть теперь, как собака и подыхает». А ведь она – врач. Хоть немного сочувствия к нему должно быть.
- Но она же в лечении ему не отказывает, - грустно возразил Борис.
- Какое там лечение, в его-то положении. Его дни сочтены. Он так мучается, - Маня на некоторое время замолчала, и слышны были только всхлипы и рыдания. – Он с утра до вечера кричит, молит Бога о смерти, просит у всех прощения. Знаешь, если он где-то и нагрешил, то сейчас за всё расплачивается.
Наступила тишина. Выходить к родителям не хотелось, читать книжку дальше – тоже. Я лежала молча, поглядывая на часы. Мане уже пора было собираться на работу.
- Тут он тебе кое-что передал, - каким-то заговорческим шёпотом снова заговорила мать. – Он сказал, что только две монеты отсюда взял. Всё остальное просил отдать тебе в руки и ещё просил его простить. Умоляю тебя, прости его, - снова раздались тихие всхлипы. – Прости его и меня вместе с ним.
Слышно было, как упал в соседней комнате стул, отец решительными шагами направился в спальню и закрыл за собой дверь. Я продолжала лежать неподвижно до самого ухода Мани. Потом поднялась и тихо прошла к себе в комнату.
На другой день, в связи с болезнью учительницы, нас после третьего урока отпустили домой. Входная дверь, несмотря на тёплый и солнечный день, оставалась прикрытой, и мне поначалу показалось, что родители, по случаю субботы, куда-то ушли. Однако они были дома. Полустеклянная дверь в зал прикрывала всё там происходящее, но это не помешало мне, проходя мимо, услышать не громкую, но весьма оживлённую беседу:
- Уверяю тебя: я ничего не знала, - оправдывалась Маня. – Для меня всё это такое же потрясение, как и для тебя. Но что мы можем сделать? Он уже наказан. Одна две недели – и он уйдёт. Он это понимает и чувствует, и, наверное, поэтому решил признаться.
- Причём здесь он? – почти выкрикнул Борис. – Как мне прикажешь на этом свете жить? Мы же должны ей всё рассказать! Она никогда нас не простит и будет права.
Голос Бориса показался странным. Несмотря на громкость изречения, чувствовалось какое-то отчаяние, боль, растерянность. Нечто подобное происходило с отцом давным-давно, когда Маня родила мёртвого ребёнка. Остановившись, продолжая держать в руках портфель, я с любопытством и удивлением замерла, прислушиваясь к разговору.
- Будешь жить точно так же, как и жил до сих пор, - требовательно произнесла Маня. - Никому ничего рассказывать не надо. Эта правда только заставит её страдать. Он скоро уйдёт и унесёт эту тайну с собой.
- А Белла Наумовна? Думаешь, она ни о чём не догадывалась?
- Может, и догадывалась. Но она – врач, и прекрасно понимает, что молчание – лучший выход. Если б она считала нужным всё рассказать, уже давно бы это сделала.
- Ты так спокойно об этом говоришь. А я так не могу! Понимаешь, не могу! Я сейчас пойду и повешусь! И ты не в праве меня останавливать. Живи, как знаешь. Живи, как можешь. Я же хочу умереть! Слышишь? Я хочу умереть, причём, сегодня, сейчас!
Раздались непонятные звуки, и, заглянув в соседнюю комнату через стекло двери, я увидела отца за круглым, покрытым тёмной скатертью столом. Своё лицо он закрыл руками, плечи его вздрагивали. Маня сидела напротив, пристально глядя на мужа, потом резко поднялась и выскочила, наткнувшись на меня. Моё присутствие, несмотря на то, что я сделала вид, будто только пришла и направляюсь в детскую, ввел её в некоторое смятение, но быстро совладев с собой, она вдруг на меня набросилась:
- А ты что здесь делаешь?
- У нас последних двух уроков не было...
- Ну, так иди быстро, переодевайся, и нечего тут стоять, подслушивать, о чём взрослые разговаривают. Как это мерзко – чужие разговоры подслушивать!
Она выскочила на веранду и тут же вернулась с кружкой воды, через некоторое время снова появилась в кухне и достала из ящика серванта какие-то лекарства. О чём шёл разговор дальше – я не слышала. Родители перешли на шёпот, а потом и вовсе удалились в спальню, прикрыв за собой дверь.
Переодевшись, я посетила деревянное сооружение. Сделав свои дела, постояла некоторое время у курятника, равнодушно наблюдая за хаотичными движениями домашних птиц. Солнце пригревало, но не пекло, и возвращаться в дом - где царила непонятная таинственно-мрачная обстановка - не хотелось. Вдруг мой взгляд, словно магнитом, притянуло к кучке бытового металлолома. На фоне пустых консервных банок и крышечек красовались глубинные часы. В моей памяти, как в тумане, всплыл маленький Эдька, тщетно пытающийся проникнуть внутрь этого загадочного цилиндрика. А потом красная щека от пощёчины... Теперь глядя на эту вещичку, я невольно вспомнила Манины глаза, когда-то сверкающие изумрудами, а теперь затягивающие болотной тиной. Точно так же разрезанная посредине, искореженная, тронутая местами ржавчиной, тусклая железка мало походила на блестящий цилиндрик, так манящий когда-то любопытство Эдьки. Я взяла вещичку в руки, сердце почему-то учащённо забилось, вызывая непонятную внутреннюю тревогу. Осмотрев предмет со всех сторон, и обнаружив, что он абсолютно пустой, я бросила его на прежнее место. Зайдя в дом, попыталась отвлечься от увиденного. Подумаешь – кусок слегка заржавленного металла. Но помимо моей воли, глубинные часы - то в своем прежнем виде, то в теперешнем - постоянно стояли перед глазами, обволакиваемые загадочным и до тошноты неприятным волнением. Спустя несколько часов Маня, оставив Бориса в спальне одного, вышла на веранду. Я хотела спросить у неё, где начинка глубинных часов, и почему корпус решили выбросить, но, колдуя за кухонным столом, время от времени утирая бегущие по щекам слёзы, она даже голову в мою сторону не повернула.
Утром Борис уехал на огород – подошло время прополки. К моему большому внутреннему ликованию, меня он с собой не потащил. Маня тоже осталась дома, чем, как мне показалось, была, ничуть не меньше меня, довольна. Воспользовавшись её хорошим настроением, я рискнула уточнить:
- Мам, а что вчера с папой произошло?
- С чего ты взяла? – её лицо внезапно сильно побледнело, скулы нервно задвигались.
- Я, когда из школы пришла, слышала, как он плакал. Да и ты какая-то раздражённая выскочила.
- Ты слышала, как он плакал? А ещё что? – она просверлила меня своим болотным взглядом.
- Ничего, - я не рискнула признаться.
- У него большие неприятности на работе, - последовало еле слышное объяснение. – Он и на огород поэтому сегодня нас не взял. Хочет один побыть.
- Неприятности из-за глубинных часов? – уточнила я.
- Глубинных часов? – мать слегка вздрогнула.
- Ну, да. Я видела, корпус от них валяется среди других железок. А где внутренности?
Она какое-то время стояла молча, почему-то напоминая мне бюст Ломоносова, красующийся между первым и вторым этажом нашей школы. Потом вдруг лёгкая, понимающая улыбка оживила её лицо, и, кивнув головой, она заговорила:
- Да. И из-за глубинных часов тоже. Ну а внутренности, - она снова замолчала, словно что-то припоминая, и уже более уверенным тоном добавила, - внутренности он снова на работу отнёс.
- Но глубинные часы появились у нас давно. По-моему, ещё до моего рождения. Папа же тогда в Троицкой работал, а теперь в Ахтырской...
- Да-да, я всё понимаю, - кивая головой, непонятно к чему оборвала меня Маня.
- Так куда же он их отвёз: в Троицкую или Ахтырскую? – продолжала допытываться я.
- Ну, вот, а теперь он их отвёз, - опять не в тему ответила Маня, вызвав у меня сомнения, слышит ли она вообще всё, что я сейчас говорю.
Уединившись, я, как в детстве, уселась на пол возле этажерки. Задумалась. Что же такое страшное могло произойти у отца на работе? В разговоре родителей фигурировали какие-то «Он» и «Она». Судя по тому что, Он скоро куда-то уйдёт, следовало, что Его за что-то уволили. Но отец чувствовал свою вину перед Ней. Наверно, за Его проделки по ошибке выговор вынесли Ей, а может, даже премии лишили... Ну и при чём здесь Борис? В моей голове возникло два объяснения: либо отец - тот самый, кто не правильно наказал Её; либо он вместе с Ним сделал что-то недопустимое, быть может, даже преступное, а досталось за это совсем другому человеку. Наверное, нельзя было приносить домой те злосчастные глубинные часы. И зачем они Борису понадобились? Ведь за всю свою жизнь я ни разу не видела, чтобы хоть кто-то ими воспользовался. Непонятна была во всей этой истории роль Беллы Наумовны, которая вроде бы всё знает, но почему-то будет всегда молчать. Пожалуй, она видела у нас однажды эту штучку, а поскольку никому ничего не сказала, явилась как бы соучастницей.
Маня, укладывая пачку тетрадей в сумку, не спеша собиралась на работу. Её движения напоминали робота, а порой она, вообще, на мгновение замирала. Вдруг нерешительность на бледном лице сменила уверенность, и она подошла ко мне.
- Дядя Коля серьёзно болен, он умирает, - тон, каким это было произнесено, и устремлённый на меня взгляд явно демонстрировали желание, вызвать в моей душе сочувствие. Я кивнула, стараясь изо всех сил, сделать траурное лицо. – Ты уже достаточно взрослая, могла бы тоже пойти его проведать.
Если бы Маня попросила посетить родственника или даже приказала - вряд ли нашлись бы силы, ей отказать. Но её последние слова прозвучали осуждающе, вызвав желание оправдаться в виде волны протеста:
- Зачем? Кто я для него такая?
- Напрасно ты так думаешь, - с какой-то глубокой болью, тихо произнесла она. – Он сейчас целыми днями только о тебе думает и говорит.
Я мысленно усомнилась в Маниных утверждениях. Откуда ей известно, о чём говорит, а тем более думает, родственник целыми днями, если она видит его всего лишь по несколько часов, да и то не каждый день?
- Он не может только обо мне думать, - выдала я вслух. – Мы с ним почти не знакомы. Таких малознакомых, как я, в его жизни, наверное – сотни людей.
- Он хочет попросить у тебя прощения, - мать словно не слышала моих доводов.
- За что? – удивилась я.
Маня на некоторое время задумалась, как бы мысленно подбирая нужные слова. Мне это показалось странным: пытаясь кого-то в чём-то убедить, она, как правило, даже маленьких пауз не делала. Наконец, прозвучало её короткое пояснение.
- Он прожил долгую жизнь. У каждого человека с годами накапливается то, за что хочется перед смертью попросить прощения.
- С таким же успехом он может обратиться к любому жителю нашего города, - я недовольно пожала плечами. – Зачем ему я – практически не знакомый человек?
- Так ты не хочешь сходить к дяде Коле? Больному, умирающему.
Маня смотрела на меня пристально, требовательно и немного осуждающе, как будто я каким-то образом была виновницей всего произошедшего с Колей. Этот взгляд вызывал жгучее желание сделать ей наперекор.
- Но он мне абсолютно не знаком! В нашем городе каждый день кто-то умирает. Почему ты раньше никогда не привлекала моё внимание к умирающим? И почему дяде Коле понадобилась именно я, если у него, при его-то работе, таких знакомых полгорода?
- Так ты, что, мне не веришь? – мать сделала обиженное лицо.
- Верю, - соврала я, потому что не хотела заканчивать разговор ссорой, - но, на мой взгляд, ты либо его не правильно поняла, либо он бредил. Пока он был здоров, он обо мне и не вспоминал. И когда лежал в больнице...
- Как знаешь, - казалось Мане абсолютно всё равно, что я говорю в оправдание. У неё была своя, понятная только ей одной, позиция, с которой сходить она не собиралась. – К людям надо быть великодушней. Не известно, какие испытания тебе судьба преподнесёт. Пройдут годы, и ты, может быть, пожалеешь.
О чем я когда-нибудь пожалею – было не понятно. О том, что не верю Мане? Или о том, что не решаюсь заявиться к незнакомому человеку и тупо глядеть, как тот мучается, не зная, что ему сказать, потому что вообще не знаю этого человека? Спросить об этом Маню, у меня не получилось – недовольная возражениями, она удалилась, оставив меня наедине со своими мыслями. Мне показалось немного странным, почему родственник никогда к нам не приходил, а в наших визитах к ним мне помнились все: Марина, Белла Наумовна, тётя Зина и даже её муж, но только не Коля. Но ещё больше удивляло поведение Мани. Коля был не единственным в её жизни человеком, уходящим в мир иной, но в других случаях, она не считала нужным хотя бы заговорить со мной об умирающих. Почему же сейчас мать позволяет себе, меня в чём-то обвинять? А, может, действительно, стоит сходить к этому дяде Коле? Может что-то отличает его от других людей? Если Маня ещё раз подойдёт ко мне с этим вопросом, я, пожалуй, соглашусь, - пришло мне в голову не очень твёрдое решение.
Но Маня со мной о Коле больше не говорила, а спустя неделю сообщила Борису очень громко, чтобы это услышала и я, что тот скончался, и похороны состоятся в пятницу.
Отец на похороны не пошёл, сославшись на занятость по работе. Маня вернулась к трём часам грустная, задумчивая, но к моему удивлению, совсем не заплаканная.
- Всё, - сообщила она на выдохе Борису, когда тот появился на пороге, - нету больше Коли, не к кому больше меня ревновать, - её лицо тронула лёгкая усмешка. – Не к кому больше меня ревновать, - повторила она тоном приказа.
Борис, не сказав ни слова, направился в спальню переодеваться. Манино заявление ввело меня в состояние недоумения. Она неоднократно твердила, что муж её слишком ревнивый, хотя в моём присутствии скандалы в семье возникали на почве чего угодно, только не ревности. Были мелкие упрёки и намёки со стороны Бориса, были неглубокие обиды со стороны Мани, но это воспринималось мною, как нечто обобщенное, ни к кому не привязанное. Почему же сейчас мать утверждает, что с уходом из жизни конкретного человека, взгляды её мужа должны резко поменяться? Если он ревновал к Коле, дальнему родственнику, с которым Маня лишь раз в неделю встречалась на базаре и проходила потом, как она утверждала, по молочному или мясному ряду – то чувство ревности должно остаться при Борисе до тех пор, пока в нашем городе будет жив хоть один мужчина. Я хотела поговорить об этом с Маней, но выражение её лица, демонстрирующее какую-то внутреннюю дискуссию, предупреждало о том, что матери совсем не до моих рассуждений и сомнений.
Высказать свою точку зрения Борису, у меня тоже не получилось. После его неприятностей на работе, наши с ним, и без того отчуждённые, отношения превратились в какую-то мрачную непробиваемую стену, разбросав нас по разные стороны. Что бы я отцу ни говорила, о чём бы ни спрашивала – всегда натыкалась на вспышки раздражения и недовольства, а также множество «размазанных» обвинений, зачастую сказанных не в тему. Поначалу меня это угнетало, потом я привыкла, а после того, как уехала и появлялась в доме только в качестве гостя – такое его поведение стало мне абсолютно безразлично.
(продолжение следует)