Мой друг, композитор, вышел из студии грамзаписи «Мелодия» следом за лохматым созданием. Создание это не могло не привлечь моего внимания – картинно вышел: длинное пальто нараспашку, лохмы по ветру, а в походке и выражении лица сознание собственной исключительности. Словом, шёл хозяин положения.
– Знаешь, кто это? – сказал друг, заметив моё любопытство, и назвал руководителя одного из самых популярных рок-ансамблей того времени (конец восьмидесятых). – Только прибыли с гастролей по Америке. Пригласили по поводу выпуска очередной пластинки. Не то, что мы с тобой, ходим, как бедные родственники. Кумир! Поп-звезда! Представляешь, сколько народу на их концерты собирается? Проходу нет от поклонников.
– И что? У нас в поселке тоже есть плюгавенькая такая собачонка, такая же лохматая, как и этот, в общем, смотреть не на что, а знаешь, сколько кобелей за ней бегает? Целая стая! И всё чего-то нюхают у неё под хвостом. Поди, объясни им, что это никуда не гоже. Ндравится!
– Аха-ха-ха!..
– Я серьёзно. К сожалению, ныне это – практически, единственный критерий оценки. Нравится – не нравится. Что бы им ни говорили. Страсти, милый мой. Сколько умных слов по этому поводу сказано, а им всё равно – “ндравится”. Поэтому настоящее искусство обречено если не на совершенное одиночество, то на весьма ограниченный круг почитателей и единомышленников, хотя это вовсе не умаляет его значения. И еще, камень преткновения… Не для поклонников «лохматых», а для, так сказать, «избранных»… Составитель жития старца Силуана, архимандрит Софроний, уверяет, что всё искусство творит в области демонической энергии. А это, дорогой мой, приговор для новоначальных и не по разуму ревностных, а для фарисеев веский аргумент. И не только для них. Человек грешен, уверяет Софроний, и пока его борют страсти, он не способен создать настоящее произведение. Последнюю мысль я ещё у Гоголя вычитал в “Портрете”. Но поверь, без творчества никаких перемен в России не будет. Не только журналы, но и художественные фильмы должны быть, и театры, и танцы, и изобразительное искусство, и песни… Покаяние – перемена взгляда на жизнь, да! Но не уничтожение, а преображение жизни. Думать надо научиться иначе, творить надо иначе, а не только поститься, молиться и сокрушаться о своих грехах... И не смотря ни на что, я верю в созидание новой культуры, с которой начнется наше возрождение. Это новое теперь и надо созидать. Короче, надо создать художественный образ будущей России всеми возможными средствами, а не только проповедовать. Конечно, и вдохновение бывает двоякого рода. Например, когда произошла революция, одна беззубая старуха кричала с вдохновением: “Уя-а!” Другая ей: “Чему вы радуетесь? Антихристу радуетесь!” А третья с отчаяния пошла топиться в проруби. Но, прежде чем ухнуться в ледяную воду, по привычке перекрестилась – и очнулась у себя в огороде… Так бы и нам: перекреститься – и в своей собственной стране перестать быть иностранцами. Вот почему я не понимаю, как можно, творить, не решив прежде для себя смысла и цели творчества.
– А ты решил?
– Решил. Да ты погоди улыбаться. Думаешь, где ответ нашёл?.. У святителя Григория Паламы. Послушай, что он пишет. Мы, уверяет он, не изъявляли своего согласия на свободное бытие, то есть не из обезьян развиваемся посредством пилки и колки дров для сугрева, а принимаем собственное рождение как послушание. С этим, уверяет он, связано и послушание творчества, и в первую очередь творчества своего жизненного пути согласно с волей Божьей. Поэтому, как утверждает он, настоящее творчество выше науки и наукообразности, так как стремится выйти из круга законов необходимости, законов природы. Когда, например, творчество искало выгоду, какое отношение имеет к рыночной экономике, когда считалось со сном и временем, когда садилось творить, прежде логически высчитав полезность создаваемого произведения? Ничего этого ведь нет. И все стремления его, творчества, только бы выйти в этот таинственный и влекущий мир свободы, в мир красоты, совершенно свободный от внешних законов. Так?
– Допустим. Что дальше?
– А дальше просто сногсшибательно! Творчество, пишет Палама, которое может быть религиозно оправдано и построено на Камне-Христе и Его Евангелии, только оно и устоит и перейдёт в чаемую Новую землю. Улавливаешь? Для чего бы и трудиться, если, в конце концов, это никому не понадобится? Поэтому, продолжает святитель, и творить по-настоящему, по-христиански можно лишь в сфере религиозных ценностей, только перед лицом смерти, вечности и Бога. Само слово “культура”, происходя от “культа”, уже несёт в себе нечто религиозное, освящено особым почитанием… И дальше – что тоже очень важно знать для оценки окружающих нас событий в рамках культуры – святитель пишет, что это не значит, что благословенно, подчёркиваю, только творчество в формах благочестия, так сказать, одно храмовое творчество – иконопись, зодчество, клиросное пение, жития – нет. Может быть, уверяет он, и мирская, опять подчёркиваю, культура, на которой почиет благословение, и она должна – и может, замечу от себя – быть доступна и для этого благословения, и способна к освящению, как создающая культурную среду обитания личности…
– А смысл? – перебил друг. – Ты сказал, что раз и навсегда определил его для себя.
– Разумеется, именно этим я и закончу, коль тебе так не терпится. На этот вопрос, вопрос цели и смысла творчества, его оправдания, несмотря на всю трагическую судьбу культуры, остаётся, как пишет Палама, вера в Небесный Иерусалим. И если мы не можем, говорит святитель, по-человечески и рационалистически понять смысл обречённой на гибель культуры и творчества, нам всё же остаётся во имя вечной Красоты принять это творчество как послушание. А это, как известно, далеко от самочиния и всякой замкнутости в собственной исключительности кучки “непорочно зачатых максималистов”, как шутил Розанов. И последнее, о чем бы мне хотелось сказать, из того же Паламы. Бог есть неизследимая пучина тайны и бездна несказанного и непостижимого. Значит, и созданный по этому божественному образу человек есть таинственная криптограмма, которую никто никогда не сможет до конца разгадать и удовлетворительно прочесть. И всё происходящее из этой тайны и загадочности, в том числе и проблема творчества, его смысл и оправдание, проникнуто тайной, приближаться к которой нам дозволено, но постичь до конца – не дано.