Борька

               
            Целую неделю мы с дедом стережем овец. Ничего не поделаешь: у бабки огород, корова, поэтому эта ответственная, но нудная миссия выпала на нас. Срок, на который мы переквалифицировались в чабаны по - деревенскому  закону определяется следующим образом:  за каждую овцу – полдня, день –  за барана. Если, к примеру, овец нечетное количество, то срок за беспарную овцу округляется в большую сторону, то есть, повинность нести за овцу приходится как за барана. У нас двенадцать овец и баран Борька – итого –  неделя, хочешь или нет, а будь любезен – отстереги.

Первые четыре дня мы с дедом преодолеваем без особых усилий – благо стоит жара. Перекусив с утра, ближе к обеду, когда солнце начинает палить  нестерпимо, овцы, с их легендарными теплыми шкурами, забиваются в тень под деревья, становятся, как говорят в народе, «на полдня». Мы с дедом тоже садимся в тенек и полдничаем. Дед травит мне разные побаски о войне, о немцах, о колдунах, об облавах на волков, рассказывает смешные истории из деревенской жизни, так что нередко захваченная мною книга за ненадобностью остается нераскрытой.
               
За день я успеваю раз десять сбегать домой проведать бабку, искупаться в пруду, а дед выспаться. Часам к пяти вечера, мы сами выгоняем овец на луг пастись, но и здесь с ними никаких проблем – от жары они вялые, словно варёные. В восемь часов гоним овец домой. 0днако, последние два дня зарядил обложной дождь, и овец словно подменили.
   
 – И  откуда в этой твари столько энергии? – Ругается дед, – Чисто собаки –  по всей округе рыщут. Чего выискивают –  ума не приложу. Не успеешь глазом моргнуть, как они уже у кого ни будь на огороде –  с ног свертят вражины. И чего им неймется? Везде трава одинаковая, жри, набивай свою ненасытную утробу. Ну, погодите! – грозит он в сторону отары маленьким прутиком, – я завтра настоящий кнут возьму –  перепояшу на совесть. Я вас –  волчья снедь, выдрессирую!
Дед промокший, взъерошенный и злой. При чем причина его злости сокрыта не только в овцах, но и во мне. Я, было, вознамерился развести костер, что сама по себе в такую погоду идея неплохая, но костра не развел, зато перевел все спички и деду нечем прикуривать.
     –  Нет, это не ребенок, а форменный вредитель –  хуже любого барана, что же мне теперь по твоей милости до темней ночи без курева сидеть –  беги домой за спичками.

Делать нечего – бегу  домой. Впрочем, зря дед уповал на мою расторопность. Дома я успеваю поесть, посмотреть телевизор и даже немного поспать на печке. Затем спохватываюсь, беру из комода коробок спичек, наливаю из бидона пол литровую банку керосина  (все-таки идея о костре еще не покидает мою голову) и со всех ног мчусь к деду. Как бы он сам сказал –  опрометью. Дед, завидя меня, должно быть, уже вожделенно мечтает о доброй затяжке крепкого самосада. В моем воображение уже полыхает костер. Но наши мечты превращаются в несбыточные иллюзии и растворяются в серой и холодной реальности, как  дым моего несостоявшегося костра, в мглистой дымке ненастного дня.
    
Не найдя дома пластмассовой крышки, я прикрыл банку с керосином лопухом и, поскольку очень «поспешал», то керосин из банки постоянно  плескался на коробок со спичками, которые я положил сверху.

Дед, ломая отсыревшие спички, клял меня, на чем свет стоит. Клал спички под кепку, тер о волосы, дышал на них, но ни од¬на из спичек так и не загорелась. Осознав тщетность этих опытов, дед воспылал  желанием задать мне трепку, но и в этом он мало преуспел, поскольку догнать меня дед не мог, а особенной меткостью в метание по мне камней  не отличался. Дед рвал и метал. Я же напротив, потешаясь над его беспомощностью, только подливал масла в огонь: 
–Не попадешь! Не попадешь! –  отплясывал я, отбежав на безопасное расстояние.

Овец домой дед гнал, чуть ли не на пинках, бросая в мою сторону свирепые взгляды. Дома, первым делом свернул себе самокрутку в половину газеты, напустил такого чада, что бабка, пришедшая с улицы, едва не задохнулась.
– Вань, вот скажи, неужели не мог накуриться за весь день? Потолок хоть сызнова бели.

Дед, особенно будучи, в состояние нервного напряжения, был человеком готовым к поступку, и, видя, что рука деда, уже тянется к только что снятому сапогу –  бабка спешно ретировалась. Вскоре, на столе появилась четвертинка самогонки и любимая дедовская картошка, плавающая в сале. По мере того, как быстро убывало, содержимое бутылки и сковородки –  дед добрел. О моих проделках он не стал рассказывать бабке. У нас было с ним определенная мужская солидарность, я не раскрывал бабке дедовы тайники и заначки, а дед в свою очередь не посвящал ее в мои проказы. Завтра нам оставалось стеречь овец последний день –  то есть за барана Борьку. Уже дед находился в прекраснейшем расположение духа, когда со двора возвратилась бабка и смущенно стала топтаться на пороге: 
       –  Вань, даже не знаю, как тебе сказать –  сейчас ведь опять взбесишься.
       – Ну, – протянул дед с саркастической ухмылкой, – говори, как есть. Верно, снова Лушка корову сколдовала?

Лушка –  и впрямь была колдуньей: маленькая, горбатенькая, пользуясь своей связью с нечистой  силой, творила сельчанам всевозможные пакости. До сих пор в моей памяти свеж такой эпизод. В начале весны отелилась наша корова, но поскольку во дворе было еще холодно, теленка решили перенести в дом. В это время, возле дома остановилась, проходящая мимо Лушка. Бабка перебросилась с ней несколькими, словами и, казалось бы, дело на этом кончилось, если бы вечером  не появилась черная кошка, сидящая в хлеву на перемете, а под утро не пропало у коровы молоко. Новорожденного теленка кормить было нечем. Бабка соответственно начала гудеть, указывая на причину всех бед и несчастий –  Лушку.
               
Лушку боялись в деревне все, за исключением разве что деда. Тот, как он сам говорил, не боялся ни живых, ни мертвых. Когда бабкины причитания довели его, чуть ли де нервного тика, дед, в сердцах плюнув,  решительно поднялся с табуретки, накинул на плечи фуфайку и вышел на улицу. Я побежал за ним. Дед направился к лушкиному дому. Наш суеверный народ и в светлое время суток старался обходить этот дом стороной, тем паче заходить в него. Дом оказался запертым изнутри. Дед не стал стучать, а, отломав от загородки проволочку, поддел ей нехитрый Лушкин запор и вошел в сенцы –  я за ним.

Лушка жила более чем скромно. Два крохотных окошка лениво цедили полумрак на убогость ее жилища: земляной пол, ветхий хромой стол и единственную из всей мебели –  табуретку. Затхлость, сырость, По стенам развешаны пучки каких-то трав и нигде, нигде ни одной иконы. Лушка была на печи. Дед, ни слова не говоря, залез на полати, поймал ее за ногу и потащил вниз.
 –  Вань, Вань, опомнись, – запричитала Лушка. –  Пусти меня, али на тебе черти поехали?
 –  Нет, –   не сдавался дед, –  это ты тут чертей по ночам катаешь, уж больно им твой горб глянется.
               
Лушка ударилась о полати и заголосила пуще прежнего. Дед был непоколебим и вопли Лушки его только сильнее злили его:
 –  Ты думаешь, я с тобой шутки шутить пришел? Если к утру, моя корова не задоится –  я тебе покажу и черную магию, и белую, и красную, и даже зеленую. От этой магии не то, что тебе,  –  чертям, что у тебя на побегушках станет тошно.
К утру у коровы появилось молоко. С тех пор Лушка старалась не попадаться деду на глаза.
 
–  Нет, Вань, корова, слава те, Господи, цела и невредима. Борька пропал!

Борьку бабка приобрела в Суворове на ярмарке, и он являлся представителем какой-то кавказкой породы, обещающей дать хорошую шерсть и здоровое потомство. Случилось это уже поздней осенью и Борьку, чтобы он не замерз, поместили в дом. Это была моя живая игрушка. В часы досуга я учил его брухаться. И надо сказать – выучил на горе домочадцам и округе. Наша соседка Нюрка, которая была лет на десять постарше меня и в то время уже женишилась, остановилась напротив нашего двора и, как на грех, некстати нагнулась зашнуровать туфельку. Разумеется, мимо такой мишени Борька пробежать не мог. Из-за этого случая у деда с Нюркиной матерью даже произошла небольшая дискуссия: та настаивала, чтобы Борьку зарезали, поскольку ее девка теперь не сидеть, не лежать не может.
 –   Не хрена ей сидеть! –  парировал дед, – Пусть лучше картошку окучивает, а то все ты одна на огороде горбатишься. Ишь ты, раскормила задницу, как у холмогорской коровы, хоть на выставку вези –  баран мимо пробежать и тот не может. Да и вообще, нечего перед моими окнами в непристойные позы становиться.
Спорить с дедом было бесполезно.
               
Прошел год и из барана-подростка Борька превратился  в барана- производителя. И впрямь, он оказался крупнее своих местных собратьев, с длинной и густой, вечно сваленной шерстью, которую тяжело было разглядеть под панцирем репьев и собачек. Борька был буквально усеян ими от куцего хвоста до массивных, спирально закрученных рогов.
 –   Глянь на своего, тонкорунного,- докорял бабку дед, –  Такое руно ни одна волноческа не примет.
               
Но и это не беда. На втором году жизни, Борька вспомнил о своем истинном предназначение –  увеличение поголовья и улучшение породы овец, Казалось бы, что в этом плохого –  для того его, собственно, и завели. Но была одна маленькая деталь –  овцы родного стада его мало интересовали, и он постоянно бродяжничал по округе, в поисках лишь одному ему известного идеала. Наши овцы одни приходили вечером домой – баран же проваливался как сквозь землю.
               
Как и когда, покидал он родную отару, проследить не мог никто. Проходила  неделя, другая, пока до нашей деревни не доходил слух, что в таком-таком-то селе живет пришлый баран. Дед, проклиная все на свете, отправлялся на лошади на поиски. Борьку возвращали к родным пенатам, следовала экзекуция и заточение на дворе на несколько суток. Затем его вновь пускали в стадо. Некоторое время он исправно   возвращался домой, что все невольно делали вывод, якобы баран взялся за ум, но как только контроль за его поведением ослабевал –  Борька вновь пускался в бега.
 
–  Скажи ты, сволочь, какая! – недоумевал дед. – Откуда он знает, в какую сторону ему бежать? Можно подумать, что у него карта района есть. Что у нас овцы, что за речкой –  все одинаковые.
Тут, как правило, в полемику по поводу «одинаковости» вступала бабка:
 – Вань, а может, он в тебя пошел? Ты ведь тоже когда с войны пришел, где тебя только черти не носили и по уезду и по губернии.
 –И-и-их, дура!–вспыхивал дед. Он терпеть не мог, когда вспоминали, казалось бы, навечно похороненные, грехи его молодости. – Нашла с кем сравнить –  с бараном! Я, может, по делам ездил?!
–  Ну и он по делам. –  отвечала бабка.

На сей раз, как и предполагала бабка, весть о пропаже Борьки привела деда в бешенство. Кстати, завтра еще оставался день стеречь овец.
 – Не погоню я завтра скотину! – негодовал дед, –  Что хочешь делай, а не погоню. Серебром меня осыпь, золотом, а мокнуть под дождем я из-за него не стану. Это что же получается: баран будет по округе бегать, свое удовольствие справлять, а я за него день стеречь? Сама гони – ты  эту пакость в дом притащила.

Слово свое дед сдержал –  на утро мы стерегли овец с бабкой. Прошло пару недель, и вновь весть о местонахождение Борьки дошла до нашей деревни. Что характерно в одной и той же деревни Борька никогда не бывал дважды. После долгих уговоров, дед отправился на конюшню за лошадью, чтобы возвратить нашего блудного барана к месту, говоря армейским языком, его постоянной дислокации. Я увязался с дедом. На сей раз, нам с лошадью повезло меньше, вернее не повезло вовсе. Из всех рабочих лошадей на конюшне в тот день оказалась лишь кобыла –  Ведьма. Имя говорило само за себя.

Это была относительно молодая кобыла, с косящими по сторонам глазами, с постоянно вздутым, Бог весть, с какого корма животом и отвисшей нижней губой. Ее уши самопроизвольно вращались независимо друг от друга, словно радары военного крейсера, а глаза косили настолько, что казалось, она способна ви¬деть правым глазом левое ухо. Словом, природа, словно, специально создала Ведьму, дабы немного развеять деревенскую скуку. В сельскохозяйственных работах ее задействовали только в случае крайней необходимости. Ехать куда-либо на ней было сущим наказанием. Ведьма боялась всего: кур, кошек, собак, мышей –  человек вовсе представлялся ей нечто вроде инопланетянина. Завидев кого – ни будь на своем пути –  Ведьма застывала как вкопанная, словно какая-то неведомая сила хватала ее из-под  земли за копыта и она, вырываясь из невидимых рук, сначала, взмывала на дыбы, затем пятилась назад, прыгала по сторонам, подныривала под оглобли. Иногда –  напротив, Ведьма будто засыпала и, понурив голову, вяло брела вначале по дороге, затем по обочине совершенно не реагируя на вожжи, которыми дед, нервно, пытался вернуть ее на верную стезю. В конце концов –  она упиралась лбом, в какой-нибудь предмет и тут начиналась вышеописанная катавасия. Дед вне себя от гнева, спрыгивал с телеги и дубасил ее так, что мне невольно становилось жалко эту бесталанную лошаденку.

Долго ли  коротко –  приехали в деревню, где по последним сведениям должен был обитать наш любвеобильный Борька. Но тот день явно был невезучим. Когда связанного Борьку, изо всех сил протестующего по поводу лишения свободы, дед стал подносить к телеге и Ведьма, вращающими как у хамелеона глазами увидела это –  ее обуял панический страх. Порвав вожжи, на которых она была привязана к столбу –  Ведьма, с места рванула галопом и, в мановение ока, исчезла за линией горизонта. Разумеется, подобного, расклада никто не ожидал.
Дед, безбожно матерясь, взвалил Борьку к себе на плечи и понес. Нести его было километров восемь.
 –  Что же это за жизнь такая! – бубнил дед, горбясь под тяжестью барана, – Всякая тварь тебя мучает. Он, значит, нагулялся –  ослаб, а я его неси его. Сюда прибежал, а домой идти, ему ума не достает. И зачем я, дурак, подписался на эту авантюру? Нет, ей-богу, что не говори, а скотине иной раз живется лучше, чем человеку.
Вскоре дед устал.
 
–   Нет, так я его не донесу. Как я, старый дурак, забыл с собой нож захватить? Волки что ли в округе перевелись, что же на этого змея никакой погибели  нет?
Дед вытащил из брюк ремень и  соорудил из него какую-то хитроумную удавку: когда петля только затягивается, а расслабить ее без посторенней помощи нельзя, накинул петлю Борьке на шею, а конец ремня намотал себе на руку:
 –   Может сам пойдет?
Борьке развязали ноги. На барана напала оторопь – застыл на месте, как пень –  ни взад, ни вперед.
 –  Подгоняй, чего уставился?
Я был рад стараться. Раскинув руки, издал такой вопль, что Борька не то что пошел, а стартанул, словно перепрыгивая от испуга невидимую пропасть. Не от меня такой дури, ни от барана подобной прыти дед не ожидал, поэтому упал и потащился волоком за Борькой по дороге. К счастью, сработала  хитроумная дедовская петля, через несколько метров баран стал задыхаться. Дед, потирая, стесанные коленки, бросился его освобождать.
–  У, вражина! – грозил кулаком мне дед.  – Сегодня же отпишу отцу –  пусть забирает тебя. Ишь моду взяли –  нарожают дураков и сплавляют их к дедам с бабками.

Прошли годы. Много было в жизни и смешного, и забавного, но клянусь вам – я никогда не смеялся так, как в тот день.

Дед нес Борьку на себе, ехал на нем верхом, потом они, поднимая столбы пыли, таскали друг друга волоком по дороге, нанося друг другу разной степени увечья.  Это лишь один небольшой эпизод –  возвращения блудного барана в семью, робкая зарисовка с натуры. Чтобы не наскучить читателю, я упускаю многие второстепенные детали этого рассказа, ибо доподлинно передать это все равно не возможно.
               
Кончил Борька плохо. Этой же осенью, когда овец уже поставили на зимовку и Борька лишился возможности изучать чужие деревни, он, вероятно, скуки ради, вспомнил о своем первом развлечение. Дед в этот день что-то обустраивал на дворе и баран, неизвестно как выбравшийся из своего загона,  боднул его в раненую ногу. Это была его последняя шалость. У деда всегда за переметом лежал трофейный немецкий штык-нож, на случай непредвиденных обстоятельств, –   со скотиной тоже иногда случаются несчастные случаи и подчас –  минуты отделяют мясо от падали.
         
Бабка на кухне щипала утку, когда вошел дед хромая сильнее чем обычно. Не говоря ни слова, он бросил в таз с пухом голову Борьки. Последовала немая сцена.
Позже, уже в изрядном подпитии, дед тупо смотрел, то на сковороду со свежей убоиной, то на опаленную,  обуглившуюся, с валившимися во внутрь глазами, с прикушенным, языком Борькину голову,  осторожно трогал ее носком сапога и размышлял:
 – Вот, скажи, чего этой скотине не хватало?

Я тоже смотрел на эту отрубленную голову и задавал себе тот же вопрос и не мог найти на него ответа.

2002 г.






                р