СОН В РУКУ

               

Слава Богу, хоть что-то прояснилось. Долгие мытарства по автовокзалу с двумя неподъемными сумками благополучно закончились. По-моему, по всей России провинциальные автостанции везде одинаковы. Даже нашему, далеко не изнеженному обывателю, достаточно провести под их кровом хотя бы полдня, вкусить плод  ненавязчивого  сервиса, чтобы заработать хроническую аллергию:  на грязный, коричневый вперемежку с белым, кафель, пародирующий шахматную доску, темно-зеленые или темно-синие стены, деревянные скамейки, при тщательном осмотре которых, можно изучить не только географию и историю края, но и местный фольклор с «народными» поговорками и афоризмами, на кислый, уже почти перебродивший в уксус, яблочный сок производства местного консервного завода, удобства на улице. От посещения расположенной по близости закусочной лучше вообще отказаться. Что, собственно, я и сделал. Поскольку закусочная ассоциировалась у меня с кислым пивом, в котором почему-то всегда плавали неизвестные науке микроорганизмы, с кружками   разящими рыбой и водкой, словно специально настоянной на жженых автомобильных покрышках, и сдачей в виде замусоленных, набухших от влаги и впитавших в себя все запахи родного вертепа, рублей.


И вот, наконец, уставший, продрогший, накурившийся до одури и изжоги, я сел в автобус. Обшарпанный, промерзший насквозь автобус, с пушистыми от инея стеклами –  он в тот вечер после равнодушного приема автостанции показался мне таким комфортабельным, словно номер в гостинице экстра - класса, с камином и ванной комнатой.


Декабрьский мороз крепчал. Чистый и белый, отливающий синевой и позолотой от света уличных фонарей, снежок радовал взор первозданной свежестью. Горбившиеся под его тяжестью молоденькие ели стояли задумчиво, вслушиваясь в гармонию созвучий надвигающейся ночи. Все в этот вечер: и снег, и перемигивающиеся между собой звезды, и величаво плывущая по небу луна, и дым, поднимающийся столбом из печных труб, все выглядело таинственно. Во всей этой картине чувствовалось что-то пророческое, предостерегающее.

Я устроился на заднем сидении, ибо по опыту знал, что в подобных автобусах сзади - самое теплое место, к тому же под урчание мотора лучше дремлется. И вот перед глазами поплыли домики, запорошенные снегом сады, темные деревянные заборы, замелькали столбы и деревья. Я всматривался в полусонный поселок. Окна домов светились мягким оранжевым светом. Из темноты автобуса от проплывающей перед глазами панорамы веяло умиротворенностью и покоем. За стенами этих домов были сокрыты неведомые мне человеческие судьбы, со своими радостями, огорчениями, заботами. Там, вероятно, тоже лелеяли свои мечты, возлагали надежды, разочаровались в них - словом, несли тяжкое, но дорогое   для каждого смертного бремя жизни, как и подобает живым людям, будущее которых надежно сокрыто таинственной завесой времени.


Передо мной  простирались поля, лесополосы, из золотистого лунного мрака поднимались зубчатые стены лесов. Странное смятение чувств овладело мною. При виде такой красоты душа человека очищается - чудесная гармония хрупкости и величия природы способна разбередить, растрогать даже самое черствое сердце и самую порочную душу. Не случайно когда-то именно в лесах, и диких  пустынях молись праведники. В мирской суете трудно достигнуть душевного совершенства.               


Мои мысли стали путаться. Во мне заспорили два человека, две противоположные философии, два мировоззрения. Первый человек, будучи натурой творческой и любопытной, призывал меня прильнуть к стеклу и жадно, до боли в глазах, любоваться великолепием этого белого безмолвия. Всматриваться в причудливое очертание посадок, частокол лесов, гордую осанку заиндевевших берез, меланхолическую задумчивость кленов, постараться запомнить на всю оставшуюся жизнь эту ночь, преломление и игру лунного света и все - все, что проплывало перед глазами. Второй человек был обыватель - усталый, злой, на грани нервного срыва. Зажатый в тиски ненавистного и постылого быта,  этот человек хо¬тел просто спать. Ему было наплевать и на зимние пейзажи, и на всю философию мироздания. Единственным его желанием было –   дать отдых натруженному за день телу. Запахнуться в шубу, сомкнуть ресницы и, тем самым, убить время не слишком увлекательного путешествия. Моя вторая натура –  сильная и грубая - иногда умела подчинить себе мое первое «я». Типичная и банальная история. Испытывая дефицит общения, большую часть своей жизни проведя в кругах далеких от литературы и искусства в целом, чтобы сохранить в себе поэта и мыслителя, я был вынужден приспособиться к окружающему меня миру. Часто моим единственным собеседником была душа. Я замыкался в себе, погружаясь в свой собственный внутренний мир, как это делает черепаха, втягивая голову в панцирь. При этом я как-то ухитрялся быть общительным, дружить с людьми, абсолютно чуждыми мне по духу, и трудиться   на поприще, которое мало меня занимало. Сколько раз я проклинал эту необходимость вновь устремляться в круговерть докучного быта, который подобно вакууму, засасывает все наши лучшие помыслы и чаяния, преломляет и уродует их. Сквозь призму бестолковой занятости сиюминутная круговерть делает даже самые сокровенные мечты карикатурными.


Веки слипались. Белый пейзаж за окном превратился в черный бархат, с вышитыми на нем серебряными звездами, как это бывает в дорогих ресторанах для создания иллюзии уюта. Время от времени я просыпался, но, уже погрузившись в нежные объятия сладкой дремы, плохо осознавал происходящие. Автобус останавливался: в него входили какие-то люди с сумками, мешками, вслед за ними в салон врывались клубы пара, и веяло зимней свежестью. Я кутался в шубу и засыпал снова. Черный бархат перед глазами стал светлеть, становясь темно-синим, голубым. По синей глади, подобно айсбергам, поплыли кучевые облака, вспыхнул ослепительный солнечный свет. Осмотревшись, я узнал место, в котором внезапно очутился.  В метрах ста от меня была плотина Нового пруда. Стояла где-то середина лета: цвел зверобой, сочные и вызревшие травы, бушующая крапива, –  подчеркивали правильность моей догадки о том, что сейчас был разгар сенокоса. Бугор, вытоптанный сотнями коровьих ног (на берегу пруда находился летняя дойка), овальные контуры видневшегося из-за пруда леса, Именуемого Островом, орошающие колонки на некогда поливном поле –  все это было знакомо мне с раннего детства.

Тысячу раз я проходил по этим коровьим тропам с удочкой, проезжал верхом на лошади, совершая увеселительные про¬гулки в село Никольское. Помниться, однажды чуть было не свернул себе шею и не переломал ноги гнедому, когда тот, на всем скаку угодил в моток стальной проволоки. Однако, удивило меня даже не то, что я вдруг, как по мановению волшебной палочки, махнул из зимы в лето и очутился в месте столь несуразном, да еще неизвестно с какой целью. Самое удивительное было то, что внизу плотины, напротив водосточной трубы стояла толпа народа: мужчины, женщины, некоторые были даже с детьми. Вся эта публика, нарядно и элегантно одетая, держала в руках цветы, словно это был не деревенский пруд, а ЗАГС, или Площадь Победы, на которой имеют обыкновение фотографироваться молодожены. Странно. Ах, как странно!

Спеша удовлетворить свое любопытство, я устремился в хвост этой мистической очереди. Перед входом в трубу стояло человек сто народа. Но  мне не удалось разглядеть ни одного лица, лишь темные костюмы, строгие вечерние платья, огромные букеты цветов. Очередь замыкала молодая девушка. Легкий ветерок слегка раздувал ее голубое платье, огибал его на бедрах, словно подчеркивая стройность и грациозность ее фигуры. Больше всего мне запомнились золотистые волосы девушки и чер¬ты ее лица. Она была очень красива. Но не той вызывающей и броской красотой, агрессивной и пошлой, которой зачастую кичатся на страницах сегодняшних журналов молоденькие поп-пустышки. Нет, в ее красоте была прелесть майского утра, степенность и величие солнца, медленно восходящего или опускающегося в морские глубины, поскольку красота этой девушки не призывала к вожделению, не подхлестывала дремлющие в человеке плотские страсти. В ее облике чувствовалось целомудрие самой природы. В огромных, голубых и бездонных, как горные озера, глазах мерцал светоч разума. Внутренним чутьем я понял, что передо мной стоит натура тонкая и одухотворенная. Таким женщинам обычно поэты посвящают стихи, а художники обожествляют их лики в иконописи. Ее лицо было типично русским: правильной овальной формы, с маленьким курносым носиком, покрытое ровным и здоровым загаром, на чувственных губах играла едва уловимая улыбка. Девушка первая шагнула мне на встречу. Я задал ей какой-то нелепый вопрос по поводу собрания здесь столь изысканного общества.
 
 Ее ответ: «Все спешат посмотреть подземные галереи», - еще сильнее раздул мое любопытство. Какие тут могут быть подземные галереи? Еще в детстве я излазил   эту железобетонную трубу вдоль и поперек. Труба как труба –  метр в диаметре, заканчивающаяся в конце бетонной камерой в виде карцера и с решеткой вместо потолка. Разумеется, для мальчишек  подобное сооружение представляло определенный интерес – в нем было темно и сыро. Удаляясь от света в непроглядную тьму, полную пугающей неизвестности, приходилось преодолевать чувство страха. Что только не при¬ходило в голову. Щедрая детская фантазия бойко рисовала сюжеты всевозможных страшилок.  Бешеный волк, укрывшийся в кромешной тьме от палящего солнца,  клубок   ядовитых змей, нашедших желанную прохладу в темноте бетонного подземелья,  стаи голодных крыс, и еще Бог весть что, начиная от шабаша нечисти и, кончая чисто прозаической, но вполне реальной опасностью -  оказаться заживо погребенным в случае обвала.
                "Есть в юности безумная отвага.
                И смелость - та, что глупости с родни..."

Однако собравшаяся здесь публика не представляла собой ватагу юных сорванцов, за этим скрывалась какая-то тайна, чувствовался какой-то подвох.
 

– Вы меня не проводите? – Девушка взяла меня за руку, и от ее прикосновения по моему телу словно пробежал разряд электрического тока. Я и наяву никогда не испытывал такого буйного восторга –  всепоглощающего и всеобъемлющего. Мной овладела какая-то необъяснимая щенячья радость, сметающая и логику, и последовательность, и этику, и мораль, и даже голос разума. Сколько лет я мечтал о чем-то подобном? Сколько раз сигаретный дым рисовал мне ее образ на фоне бессонной ночи? Не зная ее, я заочно посвящал ей свои стихи. Как добрая фея - она, так же заочно, благословляла мои творческие замыслы. Шли годы. В ущерб лирику, я все больше становился реалистом. Моя жизнь все больше и больше становилась похожей на перегруженное судно -  рассохшееся, черпающее бортами воду, но, тем не менее, стремящееся в кругосветку. Было все: и штили, и шторма, и ветер надежды наполнял паруса, прогибая мачты, а судно, как заколдованное, болталась в бухте на якорной цепи, старея и ветшая, понемногу расставаясь с грезами о морских просторах. Я уже было утратил веру, как  в свой идеал, так и в возможность его существования. Обилие противоположных примеров вырвали из моих грез образ нежного ангела. И вдруг эта встреча. Передо мной стоит эта девушка –  красивая, грациозная, женственная и доступная, благоухая свежестью и первозданной чистотой, более того - она обратилась ко мне за помощью. Я был готов последовать за ней куда угодно –  в подземные галереи, в лес, темнеющий за прудом, в высокие стога сена, возвышающиеся на поле, но какая-то неведомая сила удерживала меня. В этом слишком счастливом стечение обстоятельств я почувствовал какую-то западню:

– Неужели из этого скопления народа вы не могли найти себе другого провожатого? –  спросил я.

– Они пришли раньше меня, к тому же они мне не интересны. Пойдемте!
Уже готовый последовать за ней, я осмотрелся. И мне вдруг стало стыдно за свои стоптанные ботинки, потертые джинсы, застиранную, выгоревшую на солнце рубаху, завязанную узлом на животе. Я не вписывался в эту компанию. Моей спутнице должно было быть стыдно за мой внешний вид. Я боялся оказаться посмешищем, неким бедным родственником на богатой свадьбе. Мое уязвленное самолюбие, тем паче в присутствие дамы, могло бы сыграть со мной злую шутку, последствие которой было тяжело предсказать. К тому же я вдруг вспомнил о каких-то делах - ничтожных, незначительных,   – проклятый быт постоянно напоминал о себе и отмахнуться от его брюзжащего голоса  я в этот раз  почему-то не мог.
 
–  Нет, нет, я не пойду, –  почему-то заупрямился я, и стал освобождать свою руку из ее изящной ладошки, с тонкими и длинными пальцами. Словно секира сверкнул взгляд девушки –  я испуганно отпрянул в сторону. Полные ненависти и призрения, смотрели на меня ее голубые глаза. Так, вероятно, могла бы смотреть гильотина, имей она возможность видеть шейные позвонки своей жертвы. Я онемел в объятьях внезапного страха. До этого никогда ничего подобного мне не приходилось испытывать –  меня, словно, парализовало: ноги сделались ватными, руки безжизненно повисли как плети, язык отказался повиноваться, а сердце зашлось от ужаса. Страшная догадка осенила меня. Я понял все. Я разгадал тайну подземных галерей!


Какая-то неведомая сила вдруг сорвала меня с места, и я помчался прочь.   Бешено заколотилось сердце. Я почувствовал себя зверем, которому предоставили счастливую возможность –  успеть убежать за недосягаемость выстрела. Подгоняемый инстинктом самосохранения, я бежал, вкладывая в этот бег всю любовь к жизни.  Мне на пути попался овраг. Весенняя вода лишь начала свою разрушительную работу и овраг, перегородивший мне путь, пока что считаться промоиной, хотя и достаточно глубокой, с обвалистыми краями для того, чтобы свернуть в ней шею. Я прыгнул. Из-под ног вниз рухнул пласт рыжей глины, поэтому толчок от края оврага получился слабым, перелетев зев промоины, я ударился грудью о противоположный край и, изо всех сил цепляясь за стебли реденькой травы, выбрался наружу.
 

От удара автобуса меня сорвало с места, пролетев по инерции половину салона, я ударился головой о какой-то ящик, сверху на меня посыпались корзинки, узлы, раздался душераздирающий крик, кто-то упал мне на спину, затем по моему телу прошли чьи-то ноги.

Не в состоянии осознать, что же все-таки произошло,  спросонья,  даже не успев испугаться, еще находясь под впечатлением странного сна, я, поддавшись всеобщей панике, уподобился большинству: стал кричать, ругаться, бить свободным кулаком по икрам чью-то ногу, стоящую на моей руке. Кто-то пошел еще дальше –  посыпались стекла, но вскоре все закончилось.


Толпа народа дружно высыпала наружу, оставив в автобусе свои бренные пожитки, и наперебой принялась судачить. Постепенно картина произошедшего прояснилась. На повороте автобус занесло и он, вылетев на встречную полосу, врезался в металлическую остановку со стороны кондукторского сидения. Почти никто серьезно не пострадал, мой удар головой об ящик смягчила меховая шапка. На месте аварии стали останавливаться машины. Из автобуса кого-то вынесли и положили на снег. Я тоже вышел на улицу. Закурил. Меня вновь стали донимать обыденные мысли: как теперь в этом хаосе отыскать свои сумки. Между тем, возле лежащего на снегу тела   послышался зловещий шепот. Люди говорили тихо, будто боясь привлечь к себе внимание притаившейся где-то неподалеку смерти. Пробираясь сквозь толпу, меня бросила в дрожь страшная догадка, и через секунду я увидел ее реальное подтверждение.
 

На обочине лежала девушка. По воле злого рока, именно она оказалась на кондукторском сидении в полупустом автобусе. Казалось, что ее золотистые волосы были разбросаны по темно-красному бархату, но материя почему-то расплывалась, подобно чернильному пятну, принимала причудливые очертания, прожигала снег и склеивала пряди покоящихся на ней волос. Легкая снежная пыль еще таяла на щеках девушкам. Ее лицо, словно впитывая в себя бледность зимней изморози, приобретал цвет холодного мрамора. Ноги девушки были полусогнуты в коленях, а маленький кулачек правой руки, то ли грозил кому-то, то ли просто зажал на память оборванную нить жизни.
Водитель автобуса, неуклюжий и долговязый малый,  робко топтался возле остывающего трупа и, не зная, что предпринять, всхлипывал заложенным носом:
 – Надо же... надо же... не хотел ведь ехать, так нет – уговорили, теперь тюрьма...  Я-то, ладно, отсижу, а ей-то жизнь не воротить.


Холодным и отчужденным взглядом на людскую суету около трупа смотрели звезды. Полная безразличия, румяная и довольная, в золотистой мгле почивала луна. В ожидании нового автобуса, я разглядывал на ней силуэт женщины с коромыслом, или, согласно другой легенде, образ вечно неприкаянного Каина. Сочно скрипел под ногами снег и таинственно молчали березы. Тщеславные, с высоты своего бессмертия, ярко мерцали звезды. Что в сравнение с их вечностью стоит человеческая жизнь? Капля воды в океане, ничтожная песчинка среди бескрайней пустыни. О, если бы звезды могли чувствовать и сострадать, внимать всему происходящему на земле –  они бы давно ослепли от слез и почернели от горя.

Я шагал взад-вперед по обочине, прикуривал от сигареты сигарету, старался философскими изысканиями развеять тот осадок сна о подземных галереях. Мне было безумно интересно: идентичен ли был образ девушки из моего сна с девушкой, лежащей на обочине? Разгадка тайны была под рукой, стоило лишь повернуть на свет голову погибшей, но, помня, о сжатой в кулак маленькой ручке, я так и не сделал этого.

1997 год