Шурка, повзрослев, зачастила в соседнюю деревню и вскоре стала женой того самого Николая, который сватался несколько лет назад к её сестре, о чём пожалела впоследствии. Все отговаривали её: уж больно хвастливый этот Николай и бегал за любой юбкой. Да судьбу на коне не объедешь.
Пришлось Шурке переехать из Торокши в соседнюю деревню к мужу.
Деревня красивая, на пригорке, а вокруг высокий лес. Полей было мало и реки не видать из-за леса, не как в Торокше. Купаться в жару далеко идти, да и на сенокос за несколько километров.
Скучала она первое время по матери и по родной деревне, часто бегала домой. Но со временем пообвыкла, притёрлась.
Свекровь попалась хорошая, добрая. А Шурку любила, не высказать, как свою доченьку. Своих девочек у неё не было, вот она снох не меньше и любила.
- Полежи, доченька, умаялась. Передохни маненько, пусть мужики меньше ленятся, а тебе ещё детей поднимать. Моя -то свекруха уж такая вредная была, что не дай Бог никому такую. И всё тихой сапой, к своему сынку, ластилась «черноголовенький ты мой», как будто жены-снохи и не замечала, дескать, сынок-то один, а жён будет немеряно. Не желай другому зла… - вздыхала мать Николая.
Николай с отцом отстроил высокий бревенчатый дом - пятистенок. Дети посыпались один за другим, как грибы после дождя, - только поспевай. Работали все: и стар и млад. Шурке трудиться – не привыкать, с детства работала в поте лица в своей родной семье.
Всё умела делать, и приучена ко всяким трудностям. Неженкой никогда не была. В этом и был весь смысл её жизни, её счастье.
В июле жара стояла несносная. На небе ни облачка. Погода стояла благодатная для сенокоса.
Над деревней стлался дурманящий запах сохнущего сена. На дальние покосы уходили всем семейством, десятилетние дети тоже вставали на прокос. Косу для них точили взрослые, чтобы не обрезались. Туесок с лопаткой для заточки висел на талии у всех взрослых косцов.
Одежду надевали светлую, иначе мошкара не давала работать. Еду брали с собой. Воду набирали из маленькой речушки – ручейка, процеживая её через материнский домотканый платок. Разводили костёр и тут же кипятили чайник.
Особенно доставалось всем, когда метали стога. Хозяйка на стогу лихо ородувала граблями, принимая огромные навильники пахучего пересохшего сена. А доставалось больше тому, кто стоял под стогом. Чаще это был Николай, хозяин, или его старший сын.
Сено валилось сверху, труха набивалась под холщёвую рубашку, вспотевшее тело горело от прилипшего мусора, от тяжёлых навильников болела поясница, пот слепил глаза. Духота.
Подсовывая под копны жерди-носилки, ребятня носила их к стогу. Иногда те застревали в небольшом возвышении земли. Приходилось искать их конец под копной. А концы вылезали с землёй и пучком травы. Мученье! Тяжко! Вокруг стожаря обнашивали несколько копен, а когда те убывали на стог, донашивали очередные дальние копны от ручья. Пот струился градом. Одолевали слепни, овод. Тяжёл крестьянский труд в деревне.
А вечерами по деревне раздавался стук: это сельчане колотили молотком по наковальне – бабке, отколачивали косу для следующего утра. Косовище привязывали, чтобы выдержать угол наклона лезвия.
Когда в марте жена Николая Александра Григорьевна родила шестого ребёнка, молоко рано пропало от недоедания и тяжёлой работы.
А к сенокосу для четырёхмесячного ребёнка пришлось нанять няньку, чтобы освободить ловкие материнские руки для сенокоса. В июле один день год кормит. Сначала брали старушек. Но, когда одна чуть было не устроила пожар, пришлось отказаться от этой мысли.
На окраине деревни жила конопатая старая дева по имени Настёна. Скотину она никогда не держала, говорила: «Одна голова не бедна, а и бедна, так одна». Её возраста никто точно не знал. Но на виды она была в теле: крепкая, ядрёная. Настёну долго пришлось уговаривать посидеть с ребёнком. И дело сладилось. Согласилась.
Настёна оказалась на редкость чистоплотной и трудолюбивой бабёнкой, ребёнок не плакал с ней, был сыт, накормлен. И Настёна сговорчива, любой работы, кроме пелёнок, в доме не гнушалась. Придут домочадцы с покоса, а дома ещё и щи сварены всем на радость. Настёна слышала одни похвалы от Александры Григорьевны: «Ай да молодец! Вот золотые руки! И что ж это ты замуж не пошла?»
И сердце ничего не подсказало Шурке, хотя досужие кумушки в деревне упреждали, что, мол, не больно доверяй старой деве: старая – да, а дева не обязательно.
Всё шло своим чередом, только вдруг незаметно стал ни с того, ни с чего Николай иногда задерживаться дольше дома по утрам, если в этот день стог не метали. То он туески с точилками забыл в сарае, возвращался с полдороги, то рано утром отколачивал свою косу, с вечера времени не хватило на все косы.
Иногда жена отправляла детей домой, дескать, у них ноги помоложе бегать туда – сюда. И муж соглашался.
Однажды рано – ранёхонько пошли все взрослые, кроме няньки и малых деток на дальние покосы, набрали всего с собой. На полпути говорит Николай своей жене: «Забыл припереть дверь от борова, натворит он дел, ведь у свиньи поросята маленькие, вернусь».
Александра шла дальше, задумавшись, да вдруг что-то кольнуло у неё в груди: «Да что ты, глупая, доверяй, да проверяй». Мысли роились в голове, фантазировали самое плохое. Бежала так, что пятки сверкали. Бежала налегке, так как груз спрятала в кустах.
Дом-пятистенок вместительный. Холодная горница пристроена со ставнями, которые летом и на день закрывались изнутри наглухо, чтобы в горнице не нагревалось от солнца в жару. Всё лето с ранней весны она спала со своим мужем в горнице. Прохладно, и детям не слышно. У мужа с женой много секретов.
Когда Александра проходила мимо слепых окон горницы, сердце учащённо билось. Замедлив шаги, она услышала жаркий голос Настёны: «Николаша, переходи жить ко мне на окраину, бросай ты свою палыгу, ведь у неё кожа да кости». Шурка не помнила дальше, что с ней было. Схватила полено и тихо - в горницу.
На сколоченной из досок широкой кровати, на которой она с мужем понесла всех своих детей, лежала эта похотливая парочка. И убила бы поленом Шурка соперницу, да муж – то очень ловок был, вовремя соскочил и зажал руки Александры. Полено выпало из рук на пол, а голое грудастое тело старой девы проскользнуло за спиной мужа, лишь толстые пятки зашлёпали в сенях.
Слегла Александра Григорьевна, никого к себе не подпускала, только стонала. Не смогла она больше жить с мужем, простить не сумела. Сельчане диву давались, что за один миг ровно полголовы её чёрных волос стали белыми, как снег. По всей видимости, это полушарие головного мозга так сильно любило.
Всех детей она воспитала и выучила одна без чьей-либо помощи. Замуж больше не выходила. После коллективизации и развала деревни обосновались всем семейством на севере, в Мончегорске. Только в скорости оглохла Александра Григорьевна на оба уха.